Стрела и Тетива

      Пахло домом.       Запах мокрой земли и плесени смешивался с пылью и мхом, лениво росшем на потолке тюремной камеры. От скуки и холода приходилось рассматривать скудное убранство домашней темницы… Ах да, это место — больше не его дом.       Досадно и странно оказаться вдруг в камере в качестве узника, а не потому, что он опять удирал от отцовской выволочки. Если бы пришлось выбирать, он охотнее спрятался бы в старой крипте: туда уж точно никто не сунется. Но до нее он так и не сумел добраться — Стражи повязали раньше. Ну, постарались повязать, и, к чести сера Родольфа, Натаниэль устроил им отличную взбучку. Не стоило, конечно: он совершенно не хотел привлекать к себе внимания. Или хотел? Он бы ушел через знакомые коридоры Башни, но Стражи оказались проворнее. И теперь их стараниями он здесь: в промозглом, влажном подвале без единого намека на освобождение.       «Нет, — поправил он себя, — своими стараниями».       Вина расползалась внутри, словно вытяжка из корня смерти: медленно, с жаром, неотвратимо и тяжело. Проведя в темнице достаточно времени, он успел уже пожалеть обо всем, что сделал до этого самого момента: о том, что решил вернуться, о том, что тешил себя мальчишескими мечтами об отмщении и очищении запятнанной чести. В Вольной Марке все казалось другим. Среди бесконечных поручений и турниров, которым сер Родольф посвящал большую часть своего времени, легко забывался стылый отеческий дом и колкие родительские взгляды, забывалась собственная беспомощность, которая ударила разом, стоило вернуться. В пути он представлял себя, по меньшей мере, отверженным героем, мстителем, который добьется правды. Что ж, правды он действительно добьется, только вот ничего героического в этом не будет.       Не будет оваций, никто не хлопнет его по плечу, никто не скажет, что он оправдал-таки надежды. Никто не скажет ему, что он, в конце концов, старший и любимый сын, что они оказались неправы. Этого не случится. Томас не войдет сейчас в его камеру, чтобы под причитания Делайлы потащить «непутевого брата» к родителям. Ничего не будет.       Натаниэль повторял себе это уже третий день и никак не мог понять, что же теперь делать. Подобная беспомощность утомляла его, да и раньше он всегда находился, а сейчас в родных стенах потерялся вдруг, словно захандрил от ферелденской погоды. Раньше им двигало чувство стыда и гнева: не смог бы смотреть серу Родольфу в глаза. Он столько лет потратил, чтобы заслужить, выгрызть уважение упорным трудом, вовсе не для того, чтобы кто-то просто взял и разом перечеркнул все старания. Не хотелось навлекать на учителя ненужные презрительные взгляды, не хотелось терпеть это самому. Нет, назад возвращаться нельзя. Не сейчас.       Натаниэль встал и с хрустом размял спину. Увидь наставник его сейчас, он, наверное, рассвирепел бы.       «Разве положено рыцарю сложить руки в бездействии?» — голос старика в голове отзывался скрипуче и глухо, но, как всегда, с достоинством.       Но что он мог? Рядом не нашлось ничего даже отдаленно похожего на отмычку, так что побег откладывался, и оставалось лишь ходить по камере, сверля взглядом неровно уложенные плиты пола. Он, конечно, остался один на один со своими мыслями, но вместо долгожданного покоя они лишь давили на него, раздражали и не давали понять, чего он хочет. Он хотел правды, но что с ней делать? Ее не намажешь на хлеб, ей не умоешься, да и помочь исправить положение эта правда не сможет. Да, он удовлетворит свое любопытство и жажду справедливости, но на этом, пожалуй, все. Вряд ли Стражи, узнав кто он, будут с ним церемониться. Виселица или как у них принято — и все, род Хоу прекратит свое существование. В какой-то мере эта мысль даже успокаивала, трусливо и совсем не благородно. Хотелось, чтобы все поскорее кончилось. И если по ту сторону Завесы он не увидит родных, будь что будет.       А еще он хотел заглянуть ей в глаза. Заглянуть и понять, как убийца его семьи может спокойно спать по ночам. Выведать, о чем же она думала, когда расправлялась с отцом в его собственном поместье, подло, исподтишка. Натаниэль Миру Кусланд помнил совсем другой: круглолицей малолеткой, навязанной с детства родителями. Пухлая и нескладная, она носилась со своим луком, никого вокруг не замечая, словно в руках у нее самое ценное на свете сокровище. Несносная, упрямая, до тошноты честная. Она шла красными неровными пятнами каждый раз, когда они с Фергюсом подшучивали над ней и дергали за тугую тонкую косу. А теперь она превратилась в хладнокровную убийцу.       Выросла, не иначе.       Злые, неспокойные мысли прервал звук отпирающейся двери: явился сторож, ведь самое время, кажется, обедать. Натаниэль точно не знал, который сейчас час, сбился: в темнице нет окон, поэтому невозможно разобрать, день сейчас или ночь. Поначалу он еще старался считать часы по приемам пищи, но совсем недавно случился перебой. Уже потом он узнал, что на Башню напали порождения тьмы и что только благодаря новоиспеченному Стражу-командору все еще целы. Создатель, какой же фарс.       То, что пайка не предвидится, он понял сразу. Стражник вошел не один: рядом — невысокая фигура, расплывчатая и замершая прежде, чем факелы смогли бы осветить вошедшего. Силуэт колыхнулся, махнул рукой в кожаной перчатке. Стражник заметался, засуетился, то и дело поправляя шлем: кто-то важный значит. Впрочем, не составляло труда догадаться кто.       — Вон, — негромко произнесла Мира Кусланд и шагнула вперед. — Оставьте нас.       Стражник еще что-то говорил, но Натаниэль уже с готовностью поднялся, в упор уставившись на нее, и пропустил реплики мимо ушей. Она кивнула стражнику, не отводя от Натаниэля цепкого холодного взгляда, и так и осталась стоять на месте.       Изменилась.       Эта мысль пришла первой, стоило ему разглядеть ее осунувшееся лицо: широкие скулы казались только острее, а синяки под глазами — глубже в грубом свете факелов. Брови, сведенные на переносице, бросали зловещие тени, из-за чего казалось, что она не более чем демон, призрак, который будет охотиться за ним до конца его дней. Напоминать о провале, напоминать о бесчестии его семьи. Она поджала губы, бледная и угрожающая, но с места не двинулась, будто сама не до конца знала, не привидение ли перед ней.       — Явилась, — выплюнул он без предупреждения, зло и раздраженно.       Ее присутствие раздражало. От него становилось не по себе; мысли, докучливые, зудели в голове точно рой ос, приходили в беспорядок, и хотелось спросить сразу обо всем. И получить ответы. Немедленно.       — Не слишком вспотела, я надеюсь?       Ее верхняя губа знакомо дернулась, но Мира так и замерла, не двигаясь. Только сжала руками предплечья, да посильнее. Хорошо, значит этот укол оказался недостаточно глубоким.       — Ничуть, — после недолгой паузы она все-таки соизволила ответить, и ее голос звучал сухо и устало, — а ты, как я погляжу, из кожи вон лез? Пробрался в Башню Бдения, покалечил четырех Стражей… Мне продолжать или сам сознаешься?       — В чем, интересно? — Натаниэль нахмурился, шагнув вперед, к решетке.        Внутри закипала злоба, неконтролируемая и горькая, сжавшая горло. Он старался держать себя в руках, худо бедно: не хотелось доставлять ей радость видеть, насколько он на самом деле разбит. Он себе-то не желал в этом признаться, а уж ей — тем более. И не важно, что они знали друг друга с детства, что никто из них никогда бы и подумать не смог, что все обернется именно так. И больше даже — никто из них этого, скорее всего, не хотел. Она, помнится, обещала писать ему, хоть и нехотя, но чтобы скрасить тоску по дому. На те письма, написанные ровным острым почерком, он так и не ответил. А потом они перестали приходить.       — Я лишь взял то, что мое по праву.       — Семейные реликвии, — кивнула она, бросив короткий взгляд на большой кованый сундук за ее спиной. — Могла бы и догадаться.       Она утверждала, не спрашивала, а потом вдруг резко развернулась и подошла к сундуку. Остановилась, оперлась на крышку, словно не зная, открыть его или нет, и уже потянулась было к замку…       — Не тронь, — грубо окликнул он ее.       Стыд перемешивался с яростью: он всего пару месяцев назад и подумать не мог, что придется красть и убивать, чтобы выжить. Не мог подумать, что залезет в крепость, точно вор, пришлый, и будет тайно забирать то, что всегда принадлежало ему по крови, по праву рождения. Да, оруженосцы часто чем только не занимались, пока господа не видели, но это никогда не становилось образом жизни. А теперь стало. Со смертью отца их род потерял все: и положение, и Башню Бдения, и титул, и честное имя. И теперь она вела себя с ним, как с простым воришкой, как с преступником, на которого даже время жаль тратить, ведь именно это читалось на ее изможденном лице. Усталость и бесконечное жгучее презрение.       — Иначе что? — ее голос стал тихим и сиплым.       Натаниэль хорошо знал эти интонации. Обычно, она угрожала так: негромко, словно предупреждая, прежде чем броситься с кулаками, красная и того гляди расплачется. Но Мира оставалась бледной, а лицо пересекла острая тень, отчего один глаз казался черным и безжизненным, как у демона, а второй словно звериный, с узким в рыжем свете факела зрачком.       — Иначе что, Хоу? — повторила она, качнувшись навстречу, — зарежешь меня, пока я сплю, как твой отец?       — Не смей вспоминать отца, — пригрозил Натаниэль, а внутренне — выругался на себя самого.       Он должен сохранять спокойствие, спокойствие, демоны его забери, а не поддаваться агрессии, витавшей в воздухе. Ее присутствие делало тюрьму удушливей, мысли — спутаннее, и хотелось лишь уступить ярости, гневу, который закипал где-то в животе и рвался наружу. Натаниэль сжал и разжал кулаки, выдыхая. Нет, ей он не сдастся.       — Или его смерть тебя недостаточно потешила?       Она остановилась, как вкопанная, словно получила пощечину. Натаниэль порадовался бы, но вместо торжества чувствовал лишь злобу. На себя? На нее? На отца? Он не мог понять. Ее лицо исказилось, как от судороги, а глаза расширились, словно она не верила в то, что слышала.       — Так вот как это называется, — пробормотала она, качая головой и глядя на свои руки, — потешилась… А он потешился, как думаешь? Когда приехал к нам в замок, ел нашу еду, жал руку моему отцу, когда желал матери спокойной ночи? Потешился? Потешился, когда его люди сожгли Хайевер дотла, а мою семью зарезали, словно безродных собак? Смешно ему было, м?       Натаниэлю показалось, сейчас она бросится на него, словно акула: рванет к решетке, протянув худые руки, и будет кричать, обвинять и бить, как в детстве, агрессивно, слепо. Но она стояла, сжимала и разжимала ладони, неверяще, как будто вспоминала что-то. Ему даже стало жаль ее, на мгновение: настолько беспомощной и потерянной она выглядела в эту минуту, такой как раньше, знакомой. Но не время сейчас расслабляться. Он знал, что должен сказать, готовился, перекатывал слова на языке множество раз, но не думал, что это окажется так тяжело. Почему вдруг?       — Твоя семья собиралась продать нас орлесианцам.       — Ты сам-то в это веришь? — негромко поинтересовалась Мира.       Видимо, он прозвучал не очень убедительно. Стоило произнести это вслух, как мысль, незыблемая в его голове с последнего письма отца, вдруг дрогнула, поддалась.       — Твоя мать наполовину орлесианка. Что, твою семью теперь тоже можно резать без суда и следствия?       Этот вопрос так и остался без ответа.        Словно поняв, что у него нет аргумента против, она выдохнула и продолжила.       — Все, чего я хотела — справедливого суда. Права крови, честного поединка. Он рассмеялся мне в лицо, — она неловко развела руками, и вдруг лицо ее перекосило, а интонация стала чужой, — маленькая бестия Брайса Кусланда, едва выросла, а все играет в мужика.       Это звучало так похоже на отца, что Натаниэль вздрогнул. Что-то болезненное появилось на ее лице, что никак не сыграешь, не подделаешь, что заставляло поверить в эти злые, ядовитые слова. Но легче от этого не становилось.       — И поэтому ты залезла к нему в поместье? — он прошептал это сдавленно, горько, в попытке защититься, отстоять собственные расшатанные убеждения. — Словно какая-то…       Она все-таки дернулась.       Не выдержала, сорвалась, но остановилась в паре шагов от решетки. Вдохнула, шумно и зло, и выпрямилась, уставившись в упор. Она так и осталось низкорослой: Натаниэль оказался выше на добрую голову. Ее взгляд лихорадочно метался по его лицу, ища какого-то подтверждения, чего-то ей одной видимого, и от этого пристального разглядывания ему становилось не по себе. Он смотрел на нее в ответ: честно, открыто, не желая лгать ни Мире, ни самому себе. Он не такой, он не будет скрываться, он добьется своего, с честью, которая ей, видимо, недоступна.       — Твой отец, — ее шепот казался криком в тишине тюремной камеры, — умер так, как этого заслужил. И если бы я могла, я бы убила его снова. И снова. И снова.       И теперь не выдержал уже он.       Она не шелохнулась, когда его руки сжались у нее на горле, не отпрыгнула, так и оставшись стоять на месте, словно знала, словно ждала, когда же он сорвется. Натаниэль даже не сжимал ее шею настолько, чтобы задушить: не мог себя заставить. Злоба так и кипела, отзываясь в ушах оглушительным стуком крови, но под ее снисходительным, безразличным взглядом, он понимал: стоит сжать руки, и он лишь докажет, какой он бесчестный трус, такой же, как отец.       — Ты ведь за этим пришел? — ее губы дрогнули, тонкие и обветренные, бескровные, а голос вдруг стал усталым, блеклым, словно шепот. — Мстить?       Его словно окатили ледяной водой.       Натаниэль выдохнул, взглянул на свои руки. Мелко дрожали пальцы. По ладоням разлилась ядовитая слабость и удушливо пробралась к горлу, словно змея. Нет. Не этому он учился. Не за этим пришел. Он потерял ориентир, стоило ей войти, и все, что он днями выстраивал, репетировал в итоге пошло наперекосяк. Он спустился с небес на землю: вдруг отчетливо понял, зачем же он здесь. Отчетливо увидел и Миру: собранную, напряженную, но растерявшую былое презрение. Вместо него осталась лишь … Жалость? Он не мог описать это чувство, но точно знал: ничья жалость, ничье снисхождение ему не нужно. Он выше ее подачек.       И он разжал пальцы, медленно, не торопясь.       — Нет, — ответил он честно, встретив ее непонимающий взгляд, — уже нет.       — Вот как.       — Я всего лишь хотел забрать немного вещей. У меня все равно кроме них ничего не осталось.       Она помедлила, словно обдумывая сказанное: вдруг соврал? Он выжидал, пытаясь поймать момент и снова заговорить. Ведь вопросы так и остались неотвеченными. Сейчас в ее власти просто отправить его на виселицу, не разобравшись, за кражу ли, за, Создатель знает, что еще. Минуту назад она кипела от гнева, словно пенная волна, которая вот-вот разобьется о него с сокрушительной силой, а теперь, казалось, сомневалась и ждала чего-то. Может, что он снова протянет руки, в этот раз — насмерть, ломая кости. Может того, что начнет оправдываться?       Напряжение и недомолвки повисли между ними давящей тишиной. Оба лишь шумно дышали и смотрели друг на друга: кто заговорит первым?       — И что бы ты стал делать дальше? Когда забрал бы вещи.       В ее голосе вдруг промелькнуло что-то, похожее на интерес? Надо же, смилостивилась.       — Попытался бы тебя убить. А может убрался бы подальше отсюда.       Ему показалось, что в свете факелов уголки ее рта дрогнули, отчего лицо приняло странное, одержимое выражение, полное какого-то мрачного торжества. Словно она этого ждала. Куда делась простодушная девчушка, грозно кричавшая при одном упоминании замужества и расцветавшая каждый раз, когда отец приглашал ее на охоту? Когда добрый друг превратился вот… Вот в это?       — Отвратно ты просишь помилования, — негромко усмехнулась она, не отводя взгляда.       Словно провоцируя, словно вызывая его снова сорваться, снова потерять голову. Но нет, не в этот раз.       — Могу соврать.       — Не сомневаюсь.       На языке вертелась дюжина едких, обидных фраз, которые он мог бросить ей в лицо, словно перчатку, которые хотел произнести, но они казались ему детскими, несерьезными. Что он мог отнять у нее, чему угрожать? Это у них стало общим.       «Общее с убийцей, как чудно», — попытался он было одернуть себя, но не вышло. Словно ее присутствие мешало поверить и в предательство Кусландов, и в вероломное убийство отца. Он вернулся месяц назад, и казалось, что все и так ясно. Но столкнувшись с виновницей его теперешнего положения лицом к лицу, услышав от нее какие-то крупицы правды, Натаниэль окончательно запутался. Честь говорила, что имя семьи следует омыть кровью, отмыть до блеска прежней славы, которой так гордились все двенадцать поколений Хоу, а нутро подсказывало, что Мира не стала бы лгать ему, даже после случившегося. Глупое, иррациональное чувство, не подобающее взрослому мужчине. Не подобающее ему, если он хочет оправдать надежды отца.       Он уже открыл рот, чтобы только не слушать гнетущую затхлую тишину, но дверь в темницу распахнулась, и Мира отвернулась на звук. Прервав зрительный контакт и лишив его единственной возможности хоть что-нибудь вызнать. Натаниэль раздраженно поджал губы, ухватившись руками за влажные прутья решетки: его охранник пришел не один.       — Командор, я привел сенешаля, — отрапортовал он, отвесив уважительный полупоклон.       Натаниэль присмотрелся: он не знал вошедшего. Отец, конечно, писал, еще в старых письмах, что их прежний сенешаль погиб на охоте, потому пришлось назначить нового, но не более того. Он выглядел немногим моложе отца: седые волосы, загорелая кожа, стоическое выражение лица, едва менявшееся, когда он смотрел на Миру.       — Я смотрю, вы с нашим гостем уже пообщались. Крепкий орешек, м?       Голос у него оказался низкий, с хрипотцой, отчего его речь казалась грубой, солдатской, даже когда он намеренно старался пошутить и приободрить. Это Натаниэль понял по беглым взглядам исподтишка, что сенешаль бросал на Миру, думая, что та не замечает, пытаясь подметить, в каком она настроении. Он поморщился: не любил слушать разговоры о себе, будто его нет в комнате. Родители любили так делать, и с тех пор это иррационально раздражало, даже спустя столько лет.       — Вы знали, что это Натаниэль Хоу? — спокойно осведомилась она, подняв голову, отчего повисла неловкая пауза.       Сенешаль бросил короткий, холодный взгляд на Натаниэля, и его ноздри угрожающе раздулись. Тот бы подумал, отчего старик так на него взъелся, если бы ему было до этого дело. Сейчас его, скорее всего, просто вздернут, и на этом его бравый Священный поход закончится, так к чему ему разбираться в причинах нелюбви к себе.       — Хоу? — он шумно вдохнул, негодуя. — Повылезли значит, треклятые. Они ведь теперь наши злейшие враги, командор.       По тому, как округлились ее глаза и задрожали губы, Натаниэлю показалось, что она сейчас рассмеется. Зло, лающе, как злодей в театре, но она издала лишь тихий, задушенный смешок и мотнула головой, отгоняя наваждение. Впрочем, слабая улыбка с ее лица исчезла, стоило их взглядам снова пересечься.       — Что будем с ним делать? — донеслось словно сквозь вату.       Вот и конец.       Натаниэль следил, как медленно дрогнули ее губы, как взгляд скользнул по нему от макушки до пят, осмысленно, сосредоточенно. Он выдержал его с честью, выпрямившись, и лишь потом услышал слова.       — Отдайте вещи. Пусть идет.       Что?       Сенешаль аж всхрапнул от возмущения, резко разворачиваясь, и навис над Мирой. Если бы его взгляд метал молнии, то ее уже поразил бы десяток. Но ей, казалось, наплевать: она лишь сложила руки на груди, упрямо и бесстрашно. А потом повторила это еще раз.       — Не позволю! — рявкнул сенешаль, оборачиваясь уже к нему.       — Ты, что? — прошипел Натаниэль неверяще, дернулся к решетке.       Ее взгляд, снисходительный и командный, собранный, трезвый, пригвоздил его к месту. А потом Мира развернулась к сенешалю.       — Повторите, — потребовала она, и сам ее голос изменился.       Сухой, приказной, не терпящий возражений, абсолютно чужой, незнакомый. — Вы не позволите мне?       Тот даже покраснел, а раздувавшиеся ноздри и грозно сведеные густые брови означали лишь, что Мира сильно его задела. С минуту по лицу сенешаля ходили желваки, будто он раздумывал, отшлепать ли ее, словно неразумную девчонку, или прислушаться. На Натаниэля никто не обращал внимания, и он лишь следил за происходящим, обескураженный, уже не в первый раз за этот день пытаясь понять свои собственные чувства. Но внутри оставалась лишь пустота.       «Что в голове у этой женщины?..»       — Я не советую вам…       — С меня хватит, — предупреждающе, с нажимом перебила его она и понизила голос, словно говоря это не столько сенешалю, сколько самой себе, как заклинание, — Хватит крови Хоу. Я спросила с его отца сполна, сына это не касается. Решение окончательное.       Мира судорожно вдохнула, словно освободилась от гнетущего груза, и бросила на Натаниэля один последний взгляд, короткий и усталый, прощальный, едва кивнула. Словно кинула ему кость, на, мол, держи, и сам теперь решай, что делать со своей жизнью. Или это тоже часть спектакля? Глупого фарса, в который превратилась его жизнь.       Хотелось бы спросить.       Но слова колко застряли в горле под тяжелым взглядом сенешаля. Он дернулся было вперед, собираясь узнать почему, но Мира уже не смотрела в его сторону, и Натаниэль уперся взглядом в ее спину. Сенешаль что-то проворчал, мол, пожалеет еще, и уступил ей путь. Она неторопливо, с достоинством вышла, нырнула под свод каменного коридора. Ее крепко сжатые кулаки, как в детстве, мелко дрожали.

***

      Сухие дрова для костра и полотно нашлись в подвалах замка, и люди, сонные и уставшие, торопливо таскали необходимое наверх. Сенешаль что-то негромко говорил страже, пытаясь помочь и организовать людей перед грядущей службой.       Миру бил озноб. Ладони вспотели, и она мелко дрожала, ухватившись за собственные предплечья, словно это могло как-то облегчить судороги. Ей казалось, Натаниэль до сих пор смотрит в ее спину зло и бессильно, хотя, скорее всего, его уже выпроводили из Башни Бдения восвояси.       Зачем он вернулся?       Только не сейчас, не здесь, не в этих обстоятельствах. Призраки прошлого лучше бы оставались призраками, а не обретали плоть и голос здесь, у нее под носом. Мира не могла понять, что ощущает: бессилие, злобу, раздражение или пустоту, накатывавшую на тело тяжелыми волнами, от которых ее трясло. Она вслушивалась в разговоры, всматривалась в лица проходивших мимо людей, желая отвлечься, но ей постоянно чудилась то знакомая прическа, то мелькнувший нос, то беспокойные серые глаза. Это становилось невыносимо.       Она не успела среагировать, когда Вэрэл закончил беседу и вернулся к ней с отчетом, и очнулась от мыслей только тогда, когда тяжелая рука опустилась ей на плечо.       — Приказать подать плащ? — поинтересовался он с едва проскользнувшей ноткой сочувствия.       Мира покачала головой. Она не простудилась же, в конце-то концов.       — Не нужно, спасибо. Как идут приготовления?       — Управимся до темноты, командор, — он нахмурился, придирчиво осмотрел ее с ног до головы, — как вы и просили, достали немного еды. Выжившим хватит, да и солдаты не откажутся. Главное, чтобы королевская стража не сильно налегала на вино. Конечно, что они, что храмовники только лишние рты…       — Они нам нужны, — Мира вздохнула, словно убеждая себя в этом снова, — придется потерпеть.       — Могли бы и без них справиться, — проворчал сенешаль, но под ее тяжелым взглядом выдохнул и подбоченился.       — Могли, — уступила ему Мира, — но это заняло бы больше времени. А его у нас нет. Как себя чувствует Андерс?       — Маг-то? Поди опять носится с детьми, утром трем стало снова плохо. Сказал, что если ему не принесут, как минимум, холодец из свиных ножек с пивом после такого, он съест кого-нибудь заживо. Наверное, стоит поблагодарить парнишку, что еще не омалефикарил окончательно.       — Пожалуй. Что с сосудами, которые я просила?       — Сделано. Хоть сейчас зовите своих рекрутов в Парадный Зал.       Мира нахмурилась, чем привела Вэрэла в некоторое замешательство. Что такого сделал этот человек, раз так много знал об Ордене? Или, может, это на самом деле нормально? Но перед глазами тут же возникал Остагар а потом и письмо из Вейсхаупта, и она понимала что нет, не нормально. Орден скрытен. Орден не так многочисленнен, чтобы бросаться своими секретами: особенно секретами Посвящения. Ей предстояло еще провести этот обряд, и от мыслей все внутри сворачивалось в тугой мокрый узел, который не развязать. А сенешаль все еще ждал ее ответа, и Мира заметила, как он напрягся: неудивительно, учитывая его отношения с прежним эрлом. Об этом она узнала еще в Денериме из писем, но сейчас не могла понять, что думать об этом человеке. Он настораживал, его знания настораживали, и хоть он, скорее всего, руководствуется лишь благими намерениями, это не могло не нервировать. Что еще окажется? Что он и Посвящение сам проведет, пока она будет спать?       Мира одернула себя: усталость и нервные потрясения давали о себе знать. То, что теперь для понимания этого ей не требовалась Винн, впрочем, не могло не радовать. Сдерживаться все еще часто оказывалось нелегко, и она сдавалась потоку негативных мыслей. Как и сейчас. Мира устало потерла переносицу, взглянула на сенешаля и махнула рукой.       — После службы...       Она знала, что это в высшей степени логично, если не все… Нет. Не хотелось даже думать о новых смертях. Поэтому она поспешила объяснить свой выбор, наверное, немного поспешнее допустимого.       — Я бы хотела, чтобы Посвящение прошло спокойно. Тем более, если оно пройдет… Неудачно.       Сенешаль заметно помрачнел, будто знал, что означает это «неудачно», и она снова напряглась. Откуда? Он наконец заметил ее подозрительный взгляд и выпрямился, усмехнулся.       — Небось гадаете, откуда знаю, командор? — без особых церемоний поинтересовался он, отчего Мира моргнула, опешив, но медленно кивнула, не отводя глаз, — Сверху разрешили. Пока Стража-констебля нет.       И рассмеялся, беззлобно и каркающе, как старая ворона, увидев, как вытянулось ее лицо. Хлопнул по плечу, осторожно, немного фамильярно, но похоже на отца. Отсмеялся, откашлялся и выпрямился, сложив руки за спиной.       — Не волнуйтесь, Командор. Секреты Стражей умрут со мной.       — Хотелось бы верить, — негромко пробормотала она, склонив голову набок. — Хотелось бы.       Небо над Башней Бдения нависало рваными черными клочьями, низкое и давящее. Шпили выглядели нарисованными, уродливо возвышаясь над головами собравшихся на площади людей. Тихие шепотки молитв и всхлипы наполняли воздух, пока тела погибших, обернутые в ткань, солдаты складывали на костры. Их сделали из древесины, не успевшей отсыреть, и они занимали площадь почти полностью, оставив лишь место для собравшихся и небольшого помоста, на котором разместились Ее Величество и командование.       Жар горящего факела обжигал щеку, пока слабые порывы ветра играли с огнем, а рука, державшая его, безнадежно затекла, но Мира стояла, замерев, осматривала стоявших. Серые, изможденные, тронутые трауром лица, сжатые губы, красные заплаканные глаза, побелевшие от напряжения пальцы. Кто-то тянул руки, касаясь запачканных саванов, кто-то обнимал плачущих детей, кто-то молился.       Сколько человек погибло? Сколько семей потеряло отцов и матерей, братьев, сестер, маленьких детей? Сколько Стражей, в конце концов, пало, защищая Башню? Мира не могла сказать наверняка. Она знала, что такое горе, свое и чужое, и, стоя на помосте, не ощущала ничего кроме жгучего бессилия. От влажного холода она дрожала, но крепко стискивала зубы, стараясь не дать ни намека на слабину. Рядом стояла Анора, бледная и несчастная, совсем как после битвы за Денерим, но державшаяся с ей одной присущим достоинством, сцепив руки перед собой. На ее доспехах, кое-где еще грязных, лежал теплый шерстяной плащ с меховым подбоем, отчего королева выглядела внушительно. Рилок и Вэрэл, стоявшие чуть поодаль, тоже явились в полном обмундировании и негромко командовали, организуя последние приготовления перед началом службы.       Зазвучал караульный рог, протяжный, низкий и заунывный, словно вой демона, отдававшийся глухим гудением где-то в груди. Время пришло.       Анора заговорила первой. Обращалась к своему народу, их народу, просила оставаться стойкими, скорбела по павшим воинам, защищавших дорогих им людей до последнего вздоха. Говорила и Мира, об их жертве, о том, что павшие Стражи исполняли свой долг и впредь не устанут исполнять его перед народом Ферелдена. Что-то добавила и Рилок, но слова всегда казались Мире жалкими утешениями тем, кто потерял близких. Слова отнюдь не утешали. Она невольно подумала об отце, о матери, о племяннике и невестке, которых так никто и не похоронил, которым не говорили красивых слов, как сейчас, которые умерли в отчаянии и не получили за это даже простого отпевания. Как это вообще могло утешать? Неужели их слова вернут людям близких? Конечно, нет. Но вера в то, что Создатель примет их души, наверное, успокаивала.       Люди притихли, прислушались к тому, что негромко говорила храмовница, и вдруг она запела. Ветер нес Песнь, а голос у Рилок оказался чистым и звонким, по-церковному надрывным.       — Свет поведет ее по путям этого мира в другой. Ибо верит она в Создателя, и огонь — ее вода…       — Как мотыльки видят свет и летят в огонь, она увидит пламя и полетит на свет, — подхватила сначала Анора, а потом и кто-то сзади. Храмовник за храмовником нестройным хором начали подпевать, а за ними, словно по волшебству, стали слышны и чужие голоса, уносившиеся ввысь. Запела и Мира, негромко, наконец перехватив факел поудобнее, и спустилась, чтобы зажечь центральный костер. Огонь перекинулся на политые маслом поленья быстро и жадно, наполняя легкие дымовой горечью, а глаза — слезами.       Песнь знал каждый: подпевать невпопад пытались даже малые дети. Заунывная, слитная мелодия не требовала никакой музыки, никаких соборных сводов, и где-то в груди сжималось сердце, а нос щипало, пока огонь занимался над кострами.       — О, Создатель, услышь мой плач: усади меня в смерти на Твоей стороне. Сделай меня единой с Твоей славой. Позволь миру вновь увидеть Твою благосклонность.       Мира закрыла глаза. Так она проще справлялась с чувствами и концентрировалась на Песни, слова которой сами вырывались изо рта, словно всегда лежали у нее на сердце. Она никогда не казалась себе ревнительницей веры, но погребальные молитвы и молитвы за упокой душ она знала, ведь часто повторяла их перед сном за каждого члена семьи. Морриган, помнится, плевалась на ее ежевечерние ритуалы, но так Мира успокаивала свою душу, убаюкивала режущую боль, до сих пор преследующую ее. Сейчас в Хайевере хотя бы Фергюс, а это значило, что рано или поздно ее тревоги рассеются. Что последует за этим ей оставалось неведомо и страшило, но сейчас нестройные стихи Песни успокаивали ее, дарили ей ясность, которой так не хватало.       То, что ее мысли сейчас метались далеко от погребального костра, казалось ей несколько малодушным, но сделать она ничего не могла: в голове уже зрел план на остаток вечера, не менее тяжелый и не менее важный, чем то, что происходило сейчас. Сейчас люди пели, глуша рыдания и глуша скорбь, сливаясь в единый, восходящий к Создателю голос, и единые в своем горе, они находили утешение в молитве.       Песнь Преображений была долгой. Храмовники помнили все строфы, и пели, пели, сколько хватало сил и голоса, без остановки. Костры медленно, но уверенно занимались, охватывая все больше тел, но она знала: сгорят они еще не скоро. Сырость и ветер не располагали, поэтому к каждому костру приставили караульных, чтобы поддерживать огонь.       Потом была Песнь Испытаний, а потом Рилок затянула еще одну, финальную, сиплая, но стоическая, и ей вторили лишь немногие. Солнце еще не зашло, но из-за низких туч смеркаться начало раньше, и огонь бил по глазам, так, что невозможно становилось долго на него смотреть. Ветер стал холоднее и злее, с моря, и сенешаль кивком дал знать, что можно покинуть помост. Мира не чувствовала пальцев ног и рук, осознав, что держала факел в руке все это время. Ей понадобилась пара секунд, чтобы неловко переступить с ноги на ногу, медленно и болезненно, но сенешаль вовремя успел подхватить ее под локоть и увести внутрь башни, в тепло. Они пели, пока она уходила.       Она не знала как, но Вэрэл сумел распорядиться, и им с королевой нагрели два чана с горячей водой. Когда успели только? Но Мира не стала спрашивать, лишь распорядилась принести оставшуюся в седельных сумках одежду на смену, а грязный доспех отдать горничной. Вода обжигала, но позволила согреть покрасневшие от холода конечности, и Мира так и сидела, обхватив колени руками — только часть головы торчала над кромкой воды. Помылась она наскоро, даже несмотря на то, что сенешаль велел не торопиться. Словно она могла что-то упустить, не доглядеть, словно он мог что-то сделать за ее спиной. Иррациональные и глупые мысли, но после визита Хоу растревоженные и неизбежные. В момент передышки они вернулись, так что лучше бы на эту самую передышку вовсе не осталось времени. Но вместо этого она так и сидела в чане, иногда поглядывая в окно, ловившее отблески догоравших костров и поднимавшийся дым.       Через какое-то время прибежала горничная: бледная девушка едва ли старше ее самой с тугой темной косой и бегающими зелеными глазами, которые расширились от ужаса, стоило ей разглядеть три огромных шрама у Миры на спине. Она сбивчиво объявила, что принесла одежду и готова помочь Ее Светлости одеться, но Мира, поблагодарив, отказалась.       — Ты разве не должна сейчас быть внизу? — поинтересовалась она, надевая и наспех шнуруя чистый камиз поверх тугих бинтов, стягивавших грудь.       — Так как же… — девушка запнулась, посмотрела растерянно. — Сенешаль велел…       — Помочь мне одеться?       — Д-да, и проследить…       — Ну так я сама, — ответила Мира, с удивлением отмечая, чем же она могла так напугать эту девушку.       Они видели друг дружку впервые, и оттого этот страх казался чем-то в высшей мере странным.       — Скажу сенешалю, что ты все сделала. Ты ведь готовила ванну?       Горничная кивнула.       — Как тебя зовут?       — Улла, Ваша Светлость.       — Ко мне можно обращаться «командор». Улла, ты потеряла кого-нибудь при налете на Башню?       — Брата, командор.       — Так иди простись с ним, как подобает. Вперед, смелее.       Улла заметалась, покраснев, и с благодарностями попятилась, налетев на косяк плечом, торопливо закрыла за собой дверь, окончательно смутившись. Оставшись в одиночестве, Мира вздохнула и продолжила одеваться. Наспех высушенные волосы пришлось без изысков заплести в косу, но сейчас времени на сложное плетение не оставалось.       Надо отдать должное: согревшись, Мира почувствовала прилив энергии, а чистый шерстяной кафтан сидел на теле свободно и не давал замерзнуть. А без доспеха с грифоном на всю грудь перемещаться по крепости оказалось быстрее и удобнее. Мысли о грядущем Посвящении не давали ей покоя. Ей казалось, она должна, как минимум, объясниться с теми, с кем сражалась бок о бок, о том, что это такое. Как-то предупредить, намекнуть. Раскрывать секрет она права не имела, хотя и следовало бы. Ее в свое время выбора лишили, а поступать так с людьми, спасшими ей жизнь, казалось малодушным и подлым.       Она блуждала в поисках хоть кого-то знакомого, но тщетно. Башня Бдения казалась ей забытой: она помнила каждый поворот, но выглядывая, словно заново открывала его для себя. Раньше старые стены крепости, построенной еще алламари, казались древними и манящими, а сейчас они недобро давили со всех сторон, заставляя ее ускорять шаг. Так она чуть не налетела на кого-то и больно ударилась носом о чужое плечо.       — Эй, смотреть нужно, куда идешь! — раздраженный голос показался знакомым.       Мира заморгала, потирая переносицу, рассмотрела, наконец, рослую голубоглазую женщину с коротко остриженными волосами.       — Командор?       — Мхаири?       Женщина кивнула, и Мира с облегчением выдохнула. Она оглядела мечницу снова: не помнила, видела ли она ее без шлема. В небольшую прорезь лица-то особо и не разглядеть, поэтому она старалась не очень нагло присматриваться к своей спасительнице. Стоило ей снять шлем, как она вдруг перестала быть безликой, отчужденной, она вдруг стала человеком из плоти и крови, живым, со своим характером и со своими привычками. Например, щуриться, едва раздувая ноздри. Но строгое выражение быстро сменилось усталым и даже немного… Добродушным?       — Я хотела поблагодарить, — Мхаири прервала неожиданно повисшее молчание, — спасибо за тот раз… У ворот.       — Это я должна сказать спасибо, — серьезно ответила Мира, едва сдержавшись, чтобы не замахать руками, — и за помощь во внутренних залах. Одна бы я не справилась.       — Надеюсь и впредь защищать вас, командор… И спасибо за Роланда. Я… Рада, что он достойно ушел.       Мхаири опустила взгляд, и Мире снова стало не по себе. Ведь они могли спасти его, если бы дали ему выпить крови порождений тьмы… Хотя это могло и не сработать, да и вряд ли мечница бы позволила. А сегодня, совсем скоро, пить эту кровь придется ей самой.       — Я сделала что смогла, — понуро буркнула Мира, занятая своими мыслями.       И, видимо, выглядела она жалко, потому что Мхаири переменилась в лице и постаралась как-то растормошить угрюмого Стража-командора.       — Ничего, — откашлялась она, — я буду стараться за нас обоих! Сенешаль ведь сказал, что Посвящение сегодня вечером.       «Ну все успел, ничего не скажешь, — кисло подумала Мира, но раздражение сменилось благодарностью, ведь Вэрэл подумал о ней прежде нее самой, а она иногда более чем забывалась.       — Ждешь его? — стараясь скрыть ухнувшую куда-то в живот тоску, спросила Мира.       Люди, добровольно желающие вступить в Серые Стражи еще вызывали у нее недоумение. Может все дело в ее собственном Посвящении? Ее ведь оттаскивали от умирающего отца, торговавшегося за ее жизнь. У нее и выбора-то не осталось, как и у тех, кто в последнюю минуту передумал.       Мхаири оживленно закивала, стараясь скрыть собственное волнение.       — Ты ведь… С Пика Дракона, верно? У тебя осталась там семья?       Мхаири немного опешила от такого вопроса и удивленно моргнула, едва нахмурившись.       — Да, там остались родители.       — А братья, сестры?       — Никак нет, я единственная дочь, — она неловко взъерошила короткие волосы.       — Вот как, — горло совсем некстати сдавило, и Мира растерялась.       Что ей делать?       — Скажи, ты действительно хочешь стать Стражем? Ты ведь знаешь, что тебе придется оставить свою прежнюю жизнь?       — Так-то оно так, — та усмехнулась, — но вот у вас, командор, с этим накладка, верно?       Мира неловко, болезненно улыбнулась, пожав плечами.       — Верно.       — Оставить прежнюю жизнь мне не страшно, — выждав, продолжила Мхаири, — там меня все равно ничего не ждет. Мне жаль только, что я не прошла Посвящение раньше, быть может, это что-то да изменило бы.       — Этого мы уже не узнаем, — Мира покачала головой, замерев.       По спине пробежал неприятный холодок. Давет, вот кого она сейчас напоминала. Тот же радостный блеск в глазах, та же молчаливая целеустремленность, вера в дело Стражей. Она хорошо помнила его лицо, искаженное скверной и ужас, подступивший к горлу, когда она поняла — она следующая. Никому из своих товарищей по оружию она не пожелала бы такой участи.       Внутри сражались два желания: покончить с этим сейчас, немедленно или отправить Мхаири восвояси, не дать никому выпить этой демонской черной крови, чтобы только не видеть ничего, что могло случиться, не видеть…       — Страж-командор? — сенешаль вынырнул из-за поворота, словно вездесущий дух.        Мира вздрогнула всем телом, но тут же выпрямилась, сложив руки за спиной.        — Вижу одного Стража-рекрута вы уже нашли, отлично.       Под ее испытующим взглядом он помедлил, но откашлялся и продолжил.       — Необходимо собрать остальных и начать Посвящение как можно скорее.       — С каких пор вы решаете, когда проходить Посвящению? — ворчливо вскинулась на него Мира, покосившись на Мхаири. — Насколько я помню, у нас есть еще несколько часов…       — К чему медлить? — подала голос Мхаири. — Я готова. Чем быстрее мы закончим с формальностями, тем лучше, верно?       — Верно, рекрут. Мы же не думаем, что Страж-командор всегда будет в Башне, чтобы предчувствовать атаку порождений тьмы? Вот поэтому нам и нужно…       — Еще Cтражей, я поняла, — глухо вклинилась Мира, почувствовав себя вдруг лишней.       Может ей вообще уйти, пускай проводят эти свои Посвящения, к демонам все! Но тут же осознала, что нет. Прежняя Мира, не знавшая лишений, предательства, она могла себе это позволить: самовольно хлопнуть дверью и уйти, оставив семью в недоумении. Но не сейчас, не перед этими людьми. Пасовать нельзя, да и дороги назад нет больше. Поэтому она нахмурилась, собралась и подняла взгляд на сенешаля. Тот криво усмехнулся уголком рта и кивнул Мхаири, призывно махнув рукой.       — Тогда идем, отыщем остальных. Соберемся в главном зале, командор.       Мхаири вытянулась, стукнув пятками, и слегка поклонилась, широким шагом направившись за сенешалем, и Мире в память врезалась ее спина и неровно стриженный затылок, растрепанный и взъерошенный. Что-то вдруг болезненно ухнуло вниз.       — Мхаири!       Окликнутая, мечница остановилась, повернулась и недоуменно воззрилась на Миру. Слова, много слов правдивых и честных прыгали на кончике языка, одно краше другого, и она замерла, неловко вытянувшись, и, шумно вдохнув, сглотнула.       — Удачи.