И тьма подступает все ближе, и жарко дышит она — Шепот в ночи, поступь обмана во снах. Песнь Преображений 1:5
Когда Хоук вошел в церковь, выглядел он гораздо более уверенным, чем чувствовал себя на самом деле. В прошлый вторник, когда он выяснил, что отец Андерс проводит исповеди, в здании было пусто, и он почувствовал облегчение, поняв, что это, в общем, устойчивая тенденция. Двери исповедальной кабины были закрыты, что означало, что внутри кто-то есть, но больше людей в церкви не было. Сев на ближайшую ко входу скамью, Хоук уставился на статую Андрасте, скрестив руки. Может, использовать право исповеди так, как это собирался сделать он, было проявлением трусости, но он оправдывал свое поведение тем, что на исповеди своему священнику можно рассказать все без утайки, и что долг священника — отнестись к исповеди беспристрастно. План Хоука также милостиво оставлял отцу Андерсу возможность для отступления: если он не хочет давать развития ситуации, то может просто… притвориться, что ничего не понимает. Что ничего особенного не происходит. В конце концов, это просто исповедь, которая не покинет пределов исповедальной кабинки. И, конечно, это никак не тщательно продуманный план по грязной провокации, да. Хоук был настроен сегодня всерьез использовать свое обаяние. Если на этом его попытки соблазнить священника — тут он поспешно отвел взгляд от каменной Андрасте, чувствуя острый укол легкого возбуждения, — ни к чему так и не приведут, то уж точно не потому, что он недостаточно старался. Его размышления прервал звук открывшейся двери, и из исповедальни, едва бросив на него взгляд, вышла молодая женщина и тут же, нахмурившись, покинула церковь. Хоук прокашлялся и встал, поправил складки на джинсах, пригладил нервно волосы, а затем быстро вошел в кабинку, захлопнув за собой дверь с громким щелчком. Он сел, собрался с мыслями. Дыши спокойнее, Гаррет. — Простите меня, святой отец, за грехи мои. Прошла неделя с моей последней исповеди…***
Андерс, разговаривавший с юной прихожанкой, не слышал, как в церковь вошел еще один посетитель, и весьма удивился, что кто-то вслед за ней занял исповедальню. Вторники наплывом прихожан не отличались, и две исповеди подряд в такое время это что-то новенькое. Голос по ту сторону загородки он узнал мгновенно и замер. Почему Хоук вернулся? Люди вообще обычно приходят на исповедь раз в месяц, если вообще приходят, конечно. А учитывая все обстоятельства… «Если только вас не интересуют детали, конечно», сказал тогда Хоук, и Андерс отлично помнил, как собственное тело в ответ на это плохо прикрытое предложение отозвалось волной желания. — Я слушаю, сын мой, — ответил он Хоуку, надеясь, что голос его не подводит. Сцепив ладони в замок, он подумал, может ли все это быть каверзным тестом, придуманным Создателем лично для него. — Я хочу сознаться в следующих грехах, — сказал Хоук. — Меня снова одолела лень: работал я гораздо меньше, чем мог бы. Гневался, потому что слишком легко выхожу из себя из-за некоторых мелочей. Из-за людей, в основном. Неуважение к старшим идет в этот же список, в общем-то. Он тихо рассмеялся и замолчал. Андерс поймал себя на том, что ерзает на месте и пытается заглянуть сквозь загородку в соседнюю кабинку. В наступившей тишине Андерс начал раздумывать, мог ли этот человек проделать весь неблизкий путь до церкви под предлогом исповеди в своих мелких грешках только чтобы встретиться с ним. Мысль была одновременно нервирующей и возбуждающей, и он, стараясь звучать как можно спокойнее, спросил: — Хочешь ли ты признаться еще в чем-то, сын мой? Хоук заговорил снова, на этот раз совершенно в другом тоне. — Да, святой отец, если вы готовы выслушать. Чувственность его голоса ошеломила Андерса; этот голос звучал так, словно все его фантазии и тайные желания овеществили и воплотили в человеке, сидящем в исповедальне напротив него, приглушенный, но до боли знакомый. Андерс прочистил горло, чувствуя, как давит на него воротник, будто на шее затягивается петля. — Продолжай, — ответил он тихо. — Главный мой грех — похоть, — произнес Хоук, и на этот раз голос его звучал мягче и ближе, словно он прильнул к разделяющей исповедальню решетке, доверяя свои слова лишь Андерсу и самому Создателю. Андерс представил, что чувствует сквозь решетку его горячее дыхание, пока Хоук говорит. — Я старался подавить свои желания, но греховные фантазии об одном слуге Создателя все еще одолевают меня. Я постоянно представлял его губы на своих губах, его язык у себя во рту, его руки на своей коже. Андерс издал приглушенный возглас и прижал ладонь ко рту, прикусил губы. Хоук замолчал на долгую секунду, показавшуюся ему вечностью. — Я представлял, как опускаюсь, обнаженный, на колени перед ним, ища искупления и прощения своих грехов. Руки мои связаны, я покорно склоняюсь и не двигаюсь, пока он покрывает мою спину хлесткими ударами, на моих глазах выступают слезы, а затем он заставляет меня поднять голову, схватив за волосы, становится передо мной, раздвигая полы рясы, и… — Хоук на мгновение прервался и перевел дыхание. — Мне продолжать, святой отец? Умом Андерс понимал, что надо бы остановиться. Все происходящее было настолько непередаваемо неправильно, что ему никогда не получить прощения за то, что он все еще слушает Хоука, не говоря уже о том, что фактически поощряет его действия. Но чем теснее становилось в брюках от одних только слов и чем сильнее терся член о натягивавшуюся ткань, тем меньше это имело значения. Он чуть сжал на нем ладонь и тут же прижал к губам пальцы второй руки, силясь сдержать стон. — Да, — прошептал он, и услышал приглушенный смешок Хоука. Его голос звучал тихим низким мурлыканьем: — Отец, я так хотел этого. И я все еще хочу его. Я мечтаю о том, чтобы он использовал мое тело в свое удовольствие. Я не могу изгнать из головы мысли о нем, непорочном слуге Создателя, снисходящем до меня, заполняющем меня, трахающем жестко, прижав к церковной стене… — Он прислушался к тому, как Андерс издал следующий приглушенный стон, пораженный нахлынувшим на него шквалом образов. — Я не слишком откровенен? Может, мне замолчать? Молить Создателя о прощении Андерс будет позже. Сейчас же Хоук призывал его к такому бесстыдству, что отказать ему было невозможно. Создатель милостив. Он не смог заставить себя расстегнуть все мелкие пуговицы на рясе, поэтому просто сильнее сжал ладонь на члене и хриплым голосом скомандовал: — Продолжай. По тихому смешку Хоука было ясно, что он отлично представляет себе, что именно сейчас происходит. — Есть одна особенно грязная фантазия, к которой я возвращаюсь снова и снова. Прямо в церкви поздней ночью, он нагибает меня через спинку скамьи и удерживает в таком положении, положив ладонь на спину, спуская с меня джинсы — совсем немного, но ему этого достаточно. Его пальцы поглаживают пробку, которую он заставил меня носить в себе в течение всего дня, а затем отходит чуть назад и бьет меня наотмашь раскрытой ладонью за мое послушание — и клянусь вам, святой отец, это прекрасная награда. Андерс услышал ставшее рваным дыхание Хоука, и практически заскулил, представляя все предложенное ярко и живо. — Разве это не грех, святой отец? — промурлыкал Хоук, и Андерс даже не сразу понял, что тот обращается к нему. — Желать наказания? — Это… — голос Андерса звучал хрипло, и он прокашлялся, стараясь восстановить его. — Я думаю… Желание искупить свои проступки через наказание — это не грех, нет. А вот похоть грехом определенно была; он чувствовал, как выступившая смазка увлажнила белье под его одеждой, каким твердым стал член под собственной ладонью, и едва сдерживался чтобы не двигать рукой. — Здорово. Не хотелось бы нагрешить на этой неделе больше, чем я уже умудрился. Создатель! Андерс практически услышал улыбку в его голосе, явственно представил изгиб его губ, а затем попробовал представить, идет ли дорожка темных волос по животу Хоука. И как бы он отреагировал, если бы Андерс, покусывая кожу вдоль нее, спустился бы ниже, расстегнул его джинсы и впервые за долгие годы почувствовал вкус прекрасного, как он себе представлял, члена. Этот образ заставил его забыть обо всех благих намерениях, он отчаянно терся о прижатую к паху ладонь, а другой зажал рот, чтобы заглушить рвущийся с губ стон. Хоук практически у его уха снова заговорил своим хриплым голосом, каждое слово было пронизано соблазнительным призывом и увлекало мысли Андерса все дальше от того, что он считал должным, правильным, и что клялся хранить, принимая сан. — В моей фантазии он резким движением вытягивает из меня пробку, и я чувствую себя совершенно опустошенным ровно до того момента, как он распахивает полы своей рясы, заставляет меня нагнуться еще ниже, плавно вставляет в меня свой член — и от того, насколько это хорошо, мне хочется кричать. Он трахает меня жестко, крепко удерживая, впиваясь пальцами и насаживая меня на себя, и я все же кричу, не сдерживаясь, так громко, что эхо разносится по всей чертовой церкви… Это было слишком. Андерс практически задыхался, слушая Хоука, на каждое его слово отзываясь движением руки по натянутой членом ткани. Он кончил, сотрясаясь всем телом, и уже едва заботясь о том, слышно его или нет, пачкая семенем белье и кожу. Несколько долгих секунд он не мог не то что говорить — дышать. Все, что он мог различить, было тяжелое дыхание Хоука по ту сторону исповедальной кабины, и в этом одурманенном послеоргазменном состоянии для него больше ничего не существовало на целом свете. Ровно до тех пор, пока Хоук не произнес, тихо, но очевидно довольный собой: — В сих и всех прошлых грехах каюсь. Андерс распахнул глаза в то же мгновенье, ошарашенный осознанием собственной вины. Все пошло абсолютно неправильно; его благосклонность к выходкам Хоука, то, как далеко он зашел и как легко нарушил свои обеты ради сиюминутного удовольствия, и как его чертовы брюки ясно свидетельствовали о том, как глубоко он пал. Он запустил руку в волосы и сжал, стараясь отвлечься от соблазнительного голоса Хоука и унизительного липкого холодка на коже. — Тебе лучше уйти, — наконец сказал он, ругая себя за идиотизм. — Я… Что бы там ни хотел сказать Хоук, Андерс не мог выслушать его, потому что, Создатель сохрани его, он сейчас мог поверить во все что угодно, произнесенное его голосом. Он поднялся и быстро вышел, хлопнув дверью исповедальни, осмотрел пустующую церковь нервно и почти что бегом поднялся наверх по лестнице в сторону кабинетов.***
Несмотря на то, что их встреча закончилась не слишком хорошо, у Хоука все еще стояло. Ему казалось, что преследующий его от самой церкви запах — мускусный, горячий, смешанный с легким запахом древесного лака, — он уже никогда не сможет выкинуть из головы, как и тихие звуки, которые Андерс издавал, сам, кажется, того не замечая, и как он тяжело дышал после того как, очевидно, кончил… Хоуку было интересно, снял ли Андерс белье, двигались ли его пальцы на члене в такт словам Хоука, и от этих мыслей по его позвоночнику пробегала дрожь. Андерс в конце концов велел ему уйти и сбежал сам, но с другой стороны, он пошел на эту маленькую шалость вполне осознанно, просил у Хоука продолжения и даже кончил, так что все, наверное, прошло не так уж плохо. Не самый провальный случай флирта за всю жизнь Хоука, хотя это уже стоило называть, наверное, не флиртом, а бесстыдным рассказом о своих сексуальных фантазиях объекту этих самых фантазий. В общем, Хоук ехал домой в довольно хорошем настроении, несмотря на то, что чем больше он обдумывал случившееся, тем более смешанные эмоции испытывал. Подспудное чувство вины и легкое беспокойство в нем боролись с острым довольством от того факта, что он смог довести священника до оргазма одними только словами. На этой мысли он поерзал на водительском кресле, чувствуя усилившееся возбуждение, и заставил себя сконцентрироваться на дороге. Едва оказавшись дома, он запустил руку в штаны, только успев захлопнуть за собой дверь спальни, прислонился к стене и прижал ладонь ко рту, приглушая собственные тихие стоны, чтобы не потревожить Бетани. Он кончил быстро, заляпав себя и пол перед собой семенем, представляя, как отец Андерс принимает его предложение себя и трахает прямо там, в исповедальне, пока никто не видит. Чуть успокоившись, Хоук прислушался к себе и понял, что чувство вины его не покинуло окончательно. Может быть, стоило пропустить службу на этой неделе, прикинуться больным и не пойти в церковь, не смотреть на Андерса и не пытаться понять, какие эмоции он прячет за своим спокойствием после всего, что сегодня произошло? Хоук выругался и упал на кровать, так и не сняв толком одежду, прокручивая в голове те звуки, которые он сегодня жадно ловил из-за стены исповедальни, отпечатывая их в памяти. По крайней мере, этого у него уже никто не отнимет.***
Андерс почувствовал укол вины за то, что сбежал из церковного холла в открытую только для духовенства часть, но после всего случившегося он бы просто не смог спокойно проводить исповедь, если бы вдруг пришел кто-то еще. Он быстро отмылся в туалете перед тем, как преклонить колени перед статуей Андрасте, склонить голову и сжать дрожащими пальцами четки. Входная дверь скрипнула вдалеке, оповещая его об уходе Хоука, и больше в церковь никто не заходил. Паника спадала по мере того, как он молился, но чувство тревоги, ощущение того, что он осквернил священную землю своими действиями, не уменьшалось. Хорошо, что в церкви больше никого не было, и хорошо, что он сумел скрыть свой оргазм от Хоука. Пусть этот грязный секрет теперь лежал тяжестью на его плечах — зато никто не стал свидетелем его распутства. Андерс не упомянет этого даже во время своей ежегодной исповеди с преподобной матерью, и знать о его падении будет только Создатель и Его невеста. Он подумал, что теперь едва ли сможет спокойно войти в исповедальню, не возбуждаясь или хотя бы не вспоминая сегодняшний эпизод. Андерс поспешно вытащил из-под рясы медальон Святого Кристофа и сжал его рукой, не занятой четками. Он должен признать и искупить свою вину, безо всякого сомнения, однако… Ему пришло в голову, что часть преступлений, в которых он себя обвинял, не обоснована. В конце концов, он не нарушил свои обеты. Они с Хоуком никогда не прикасались друг к другу — если не брать в расчет рукопожатие при встрече, — и то, что произошло во время исповеди, все еще укладывалось в рамки ограничения на плотский контакт, пусть и подводило его к этой опасной черте. Между ними были только фантазии, озвученные сладострастным, соблазняющим голосом Хоука. Более того, Андерс не провоцировал его. Это Хоук с его очарованием и заигрыванием постоянно тянулся к нему, сначала в баре, затем уже в церкви. Он начал все это, пусть вина Андерса и была в том, что он не прервал его тогда, когда должен был. В мысли о том, что все произошедшее случилось по обоюдному согласию, Андерс нашел некоторое утешение. А еще он за всем этим забыл назначить наказание Хоуку. Священник сбежал раньше, чем исповедь была завершена должным образом, — пусть от исповеди в речи Хоука было мало чего, — и тот все еще должен был искупить свои грехи. Непрошенная идея о характере подобающего искупления мелькнула было в его голове, но Андерс сразу же подавил ее. Он не хотел творить ничего постыдного, и не позволит себе запятнать это место исцеления и спасения своими грязными мыслишками. «Снова» — ехидно подсказал ему внутренний голос. Когда Хоук придет на следующую исповедь — если вообще придет — он назначит ему искупление. Тут его снова кольнуло чувство вины, на этот раз за то, что его поспешный побег Хоук мог воспринять как желание Андерса никогда больше с ним не встречаться. Андерс не был уверен, что сможет смотреть Хоуку в глаза после этого, но он точно не хотел становиться препятствием на пути человека в церковь. Андерс вздохнул и встал, чувствуя боль в коленях. Со словами благодарности он поднес к губам четки и медальон, расправил складки на рясе. Он должен был дать Хоуку понять, что несмотря ни на что двери церкви для него открыты. И конечно, он не в последнюю очередь желал бы возвращения Хоука, чтобы воспользоваться возможностью исправить свои ошибки, исполнить свои обязанности должным образом и больше не допускать ничего лишнего между ними. — Да защитит меня Андрасте, — сказал он тихо и направился обратно к алтарю вниз по лестнице.