Революция Победителей

POV Петрония Эйнстина. *** Я поступил в точности, как наказал мне отец — история о вырезанном «длинном языке» из моего детства прочно засела у меня в мозгах. Первые несколько месяцев после того события ничего не происходило. Но два месяца спустя моё любопытство взяло верх над страхом и я всё же спросил отца, какой коэффициент получился в каждом из дистриктов. У меня были свои предположения на этот счёт. Отец недовольно покачал головой, приложил ко рту палец и… позвал за собой в кабинет, где, не говоря ни слова, показал мне напечатанные графики. Значит, отец не уничтожил тогда все данные, что было бы самым разумным поступком. К сожалению, в этом я оказался прав, как выяснилось позже. Но в тот момент меня заботил другой факт — мои предположения оказались верными — Второй и Пятый Дистрикты получили пограничный коэффициент 1.9, Первый почти столько же — 1.8, Четвёртый и Третий значительно хуже — 1.1. Опасный результат, «предреволюционный, пограничный», по мнению мистера Вашингтона Кэннеди. Шестой Дистрикт получил ровно единицу. А затем начинался «тихий ужас», полнейший провал: если в Девятом Дистрикте был коэффициент 0.3, то в Одиннадцатом — 0.1, а в Восьмом даже 0.01. Тут даже четырнадцатилетнему подростку всё было предельно ясно, — всё может полыхнуть с жуткой силой в любой момент из-за любого самого пустякового повода. До 74-х Голодных Игр оставалось ещё полтора года. Мой отец решил довести исследования до конца и, презрев осторожность, начал приглашать чиновников из различных министерств к нам в гости по воскресеньям. Помню, как-то раз у нас обедал помощник самого президента, такой немолодой степенный господин. Они заперлись с отцом в кабинете, и уехал этот человек в половине двенадцатого, практически ночью! Точно знаю, что уже тогда отец решился оставить службу в Министерстве ресурсов и уйти в корпорацию «Бионикс», к дедушке. Уверен я также и в том, что мой отец считал своим долгом предупредить высшее государственное руководство о сведениях, которые оказались в его распоряжении. Думал ли он, что это может быть смертельно опасно? Боюсь, что нет. Я просто убеждён в том, что отец прекрасно осознавал эту опасность, но поступить по-иному ему не позволяла Честь. «Капитолийская честь», мальчикам это преподают у нас в пятнадцать… Всё произошло слишком быстро. Со Дня Капитолия прошло, казалось, не так много времени, но вслед за осенью наступила зима. Не успел я оглянуться, как уже наступил февраль и весна готовилась сменить бесснежную «чёрную» зиму. В пятницу, в первых числах марта, отец, необыкновенно мрачный, вернулся, кажется, из Сената. На самом же деле, как потом показал «бабушкин розыск», отец тогда вернулся из правления «Капитолийской Хлопковой Компании», а перед этим он побывал в президентском дворце… Таким мрачным и обеспокоенным я его ещё никогда не видел. Они о чём-то шептались вечером с мамой, и мама была потом необычно притихшая и практически белая. Мне и самому было не по себе от этих всех событий, и я отпросился на ужин уйти в квартиру Арсинои. Когда же я возвратился, то отца уже не было в живых. Как мне рассказала одна из служанок, в семнадцать часов двенадцать минут мистеру Гальбе Эйнстину внезапно стало плохо, он стал задыхаться, мама не смогла ничего сделать, как бы ни пыталась, а приехавшая экстренная помощь диагностировала смерть моего отца. Была жуткая, леденящая кровь ночь. Мама плакала и я никак не мог её успокоить, я и сам рыдал изо всех сил. Я любил отца больше всего, наверное. А в два с половиной часа ночи внезапно в нашу квартиру вошла моя бабушка, леди Тициана Эйнстин, в синем кашемировом пальто с белым меховым воротником с кисточками (горностая, как я потом узнал). За ее спиной маячила высокая фигура дворецкого моего деда, он сопровождал бабушку. — Тиберия и Петроний, вы едете со мной, — властно, но всё-таки не жестоко, сказала бабушка. Видя, что моя мать уже совсем плохо соображает, Тициана приказала дворецкому, мистеру Бентону: — Юлл! Помогите моей невестке дойти до машины! — Слушаюсь, госпожа, — незамедлительно последовал ответ. И я понял, какие в семье дедушки и бабушки царят порядки — бесприкословного, строжайшего подчинения. Наверняка у них вся прислуга вышколена, не чета нашей. Бабушка достала из кармана прибор, похожий на телефон или рацию, и направила его на стены гостиной. Раздался противный, громкий писк. Бабушка в гневе поджала губы и воскликнула: — Я так и думала, здесь жучки! Затем она нажала пару кнопок. Я тогда ещё заметил, что среди них были две маленькие красные кнопки. Тициана обвела прибором в воздухе вокруг себя, направляя его поочерёдно на все стены и потолок. Звук стал тише и начал «захлёбываться». Когда бабушка направляла прибор на стену вторично, то он пропадал вовсе, и тогда она направляла прибор дальше, на другую стену, звук появлялся снова. Пока звук не пропал совершенно во всех углах комнаты, бабушка с каким-то зверским и очень решительным выражением на лице, на котором не было ни единой морщинки, — да-да, оно было более гладким, чем у моей матери! — не успокоилась. В момент, когда всё стихло, леди Тициана с неповторимо злым, умным и торжествующим выражением своего красивого лица воскликнула, обращаясь ко мне: — Ну, Петроний, эти мокрицы осмелились убить моего первенца, моего Гальбу! Тут я и сам едва не лишился чувств, но взял себя в руки. Нельзя! Бабушка, тем временем, продолжала говорить: — Моя месть будет страшной, мальчик мой! Но сначала, господин Эйнстин Третий, я хочу взглянуть на программу мистера Вашингтона Кэннеди, ведь именно ты её первооткрыватель. Поэтому разрешение взглянуть на неё я должна просить у тебя. Петроний, покажи, пожалуйста, бабушке этот самый «диск», — чуть-чуть смягчённым голосом произнесла последнюю фразу леди Тициана. Если в начале её речи у меня оставались ещё сомнения, стоит ли рассказывать бабушке всё произошедшее со мной и отцом... «Я лишь шестой раз в жизни встречаюсь с бабушкой и впервые говорю с ней без родителей» — подумалось мне в этот момент. Когда же она назвала мне подробности, которые знали лишь отец и я сам, и лишь мой отец мог рассказать бабушке об всём этом, то мои сомнения разлетелись в пух и прах, и тогда я решился: — Пойдёмте, бабушка, я всё покажу! Через две минуты отцовский компьютер и несколько железных шкафов из отцовского кабинета рабочие погрузили в большой чёрный фургон. Процесс погрузки контролировали мы с бабушкой. А затем меня посадили на переднее сидение бабушкиного лимузина, и я навсегда покинул дом 67 на Второй Тисовой Аллее. Прощание с детством, трагическое, мучительное, с горьким привкусом кровавых слёз (я не заметил, как до крови прикусил щёку), свершилось. *** А затем начала свершаться Великая Бабушкина Месть. Потому что моя бабушка явно не принадлежит к тем людям, которые откладывают свои обещания в долгий ящик. Впрочем, всё по порядку… Моя бабушка, леди Тициана Эйнстин, в девичестве Пэмблтон, имела в Капитолии такую славу, что встать у неё на пути — это значило верную смерть для её противников, причём в страшных мучениях. Она — племянница президента Панема генерала Августа (на старо-капитолийском: Аугустуса) Пэмблтона, убитого во время «Мятежа Безумствующих» после 37-х Голодных Игр, после подавления которого президентом Панема стал нынешний президент, мистер Кориолан (на старо-капитолийском: Кориоланус) Сноу. Моя бабушка — женщина необычайно сильного и, кроме того, крутейшего нрава. Вообще, мне очень повезло родиться её внуком, при моём-то характере. Происхождение в моём случае — титановая, нет, пожалуй, вольфрамовая броня. Говорят, её дядя, президент Пэмблтон, был куда мягче, чего не скажешь об её отце, министре миротворческих сил, генерале Цицероне Пэмблтоне. Вот он-то был человеком воистину бешеного, неукротимого нрава. Но лишь одну женщину прадедушка Цицеро (так правильно звучит его имя по старо-капитолийски) слушался всегда и никогда не позволял себе повышать на неё голос — свою жену, мою прабабушку, Гостилию Пэмблтон. Мой отец очень плохо относился к тому, что он — ближайшая, кровная родня бывшего президента Панема. «Аристократия! Человек должен что-то представлять из себя не в силу происхождения от «великих и знаменитых предков», но сам по себе, иначе какой из него толк?» — говаривал в молодости мой отец, доктор социологии и математики Гальба Эйнстин. Бабушка считала его мнение оскорбительным и вообще очень глупым, а вот дед, мистер Эней* Эйнстин, основатель, президент и единственный владелец биотехнологического синдиката «Бионикс», находил такое мнение своего старшего сына очень даже разумным, пусть и немного дерзким. Они очень-очень-очень разные, мои бабушка и дедушка, но это ничуть не может помешать мне горячо и безгранично любить их… На следующий день после смерти моего отца я проснулся в незнакомом месте и далеко не сразу осознал, где нахожусь и что теперь это место — мой новый дом. То был особняк, построенный моим дедом и подаренный моей бабушке на двадцатипятилетие их свадьбы. Мой дед — человек фантастически богатый и, что для меня лично более познавательно, обладает знаниями невероятной ширины и глубины во всех, без исключения, сферах человеческого знания. Архитектором этого дома является он сам. Мистер Эней Эйнстин несколько лет искал в древних книгах чертежи, планы и рисунки разных древних сооружений, дворцов и особняков в месте под названием «Европа», о котором мне известно только то, что от Панема её отделяет (или то, что от неё осталось) огромный и непреодолимый Океан. Методично перебрав тысячи планов и эскизов, на их основе дед создал в своей голове образ вот этого огромного дома. А затем, используя свои знания инженера, он составил план строительства трёхэтажного особняка, не похожего ни на одно из зданий Капитолия. Архитектурный стиль, в котором он создал это величественное (оно в пятьдесят шесть раз больше, чем отцовская квартира в четыре комнаты, где я прожил четырнадцать лет) причудливое здание, дед называет «рококо». Описывать его можно долго, не один день подряд. Дом причудлив, прекрасен, но в то же самое время носит отпечаток откровенного безумия. На первом этаже живут слуги и находятся хозяйственные помещения. Я практически не бываю на втором этаже, — (бабушка называет его «бельэтаж») — там живут только дедушка в южном крыле и бабушка в северном крыле. Огромные помещения второго этажа, с титаническими, дедушка называет их «двухсветными», окнами. Отдельные залы второго этажа, такие, как Изумрудная гостиная, в два раза больше, чем наша старая квартира на Второй Тисовой Аллее. Размеры и пропорции этих громадных помещений ощутимо давят на человека. Я никогда бы не согласился провести даже одну ночь на втором этаже, даже за сотни миллионов капитолийских долларов. Поскольку мне там очень страшно находиться, честное благородное слово. Мама заняла, практически без пререканий с бабушкой, пару комнат на третьем этаже рядом с комнатой моей несносной гувернантки, которая, по чудовищной легкомысленности своего ума, ничуть не испытывает ни малейших затруднений и спит по ночам, как сущий младенец. Я же расположился в Восточной башне, там находятся несколько не очень больших комнат с окнами нормального, человеческого размера, а не такими гигантами в три человеческих роста, как в «бельэтаже». В центре располагается винтовая, очень крутая лестница и моя гувернантка не осмеливается подниматься по ней на своих высоких, как тонкая спица, каблуках, — с тайным злорадством отмечаю я. Она ходит через парадную Белую лестницу, Зеркальный, Фарфоровый залы и Золотой кабинет второго этажа, затем по лестнице с грифонами к нам, на третий этаж, где традиционно живут дети. Я же первое время ходил через вестибюль на первом этаже и галерею, где огромные серебряные вазы, высотой вдвое выше меня, выстроились в ряд, словно безмолвные стражи. А недавно я обнаружил, что в Восточную башню можно попасть со второго этажа, с хоров Дубовой библиотеки. Удобство заключается в том, что бабушка никогда не бывает здесь, а деду удобнее пользоваться книгами «Двухэтажной библиотеки». Поднявшись с хоров, я сразу оказываюсь в своем любимом «кабинетике». Именно тут я — полновластный хозяин! В Лицеуме у меня начались громадные затруднения личного характера: сначала я не мог прийти в себя после гибели моего отца, а потом… привыкнуть к тому, что каждое утро меня отвозит в лицей большой серебристый лимузин, что ко мне круглосуточно приставлен охранник, парень, бывший миротворец, Мамерк — в целом славный парень с замечательным чувством юмора, как оказалось. И, наконец, одежда… В Лицеуме номер Пять нет форменной одежды, все ученики одеваются, как им нравится. Но как только бабушка увидела, во что я был одет, в первый же день проживания в их особняке она запретила мне ехать в таком виде и меня отвезли в «Ателье высокого стиля», где я впервые увидел одежду, в которую одеваются супербогачи, те, кто причисляют себя к аристократии. Та же самая одежда, но более строгого фасона, но цвет? Я бы никогда не подумал, что можно одеваться в одежду одних и тех же тонов, тёмных или напротив, исключительно светлых. Никакого розового, светло-голубого или моего любимого светло-коричневого. Только белый, чёрный, синий, тёмно-зелёный, очень редко — красный, тёмно-красный цвета. «Стиль суровых цветов» — окрестил я в первый же день этот самый стиль. И, разумеется, когда я таким «чёрно-бело-синим» попугаем переступил порог Лицеума, где даже розовый цвет брюк считался слишком тёмным, а значит, неизысканным, скучным. Но я узнал от бабушки, что привычный мне яркий и красочный стиль называется «плебейским» и никогда она не позволит, чтобы её внук носил одежду плебейского покроя или кричащего цвета. «Никогда! Этого не будет никогда!» — сказала леди Тициана Эйнстин-Пэмблтон. В Лицеуме я превратился после этого в «белую ворону». Это было полной катострофой, я был в полном отчаянии. Но спустя неделю все привыкли к тому, что я как будто прибыл из какого-то дистрикта. Это меня и спасло. Этот факт оказался почти гениальной отговоркой: «Так одеваются в дистриктах! Теперь это и мой стиль. Я же должен отличаться от других! Я сам придумал это!» И самое потрясающее, что в эту глупейшую отговорку поверили абсолютно все в Лицеуме, от директора до подготовительного класса. Я едва не умер от испуга в первый день, как только шестилетки, увидев мою фигуру, наполнили огромный рекреационный зал восторженным визгом, диким и невероятно мощным. Я потом месяц был принужден ходить на назначенные отоларингологом специальные процедуры по восстановлению моего слуха. Дикий визг сорока четырёх «подготовишек» — теперь я знаю, что сильнее звука в природе просто нет! Впрочем, я отвлёкся на описание моих первых сумасшедших впечатлений от перемен в моей жизни в марте прошлого года. Итак, собственно, месть бабушки. Я не думал, что, говоря эти слова, специально для моих ушей, она посвящала меня в страшную, леденящую душу семейную тайну. Меня и только меня, своего внука. В следующие несколько недель я стал свидетелем (какое счастье, что не участником) ряда примечательных событий. Вначале нас с мамой пригласили в кабинет бабушки на чашку имбирного чая. Меня это сразу насторожило. И действительно, войдя в кабинет с тёмными драпировками на окнах, мы увидели сидевшую у камина бабушку. Лицо её, очень красивое, отдельно отмечу, лицо, а вернее, улыбка её тонко очерченных губ вселила в моё сердце парня, которое было отнюдь не робкого десятка, необъяснимый страх. И моя мать почувствовала то же самое. Мне пришлось крепко взять её за руку, и рука мамы была холодна, отметил я тогда про себя. Открылась боковая дверь и в кабинет вошёл дедушка. Он внимательно посмотрел на нас с мамой и попросил бабушку негромким голосом: — Тициана, я прошу тебя, помягче, никаких допросов! На что излучавшая незримую угрозу и невероятной силы мощь бабушка, глубоко вздохнув, ответила, перестав улыбаться, и мне стало сразу легче: — Да, дорогой, ты прав. Члены семьи — это члены семьи. — Петроний, Тиберия, садитесь. — Мы с мамой расположились в креслах, обшитым вишнёвым бархатом. Почти что цвет человеческой крови, — всплыло у меня в голове невольное сравнение. И дедушка остался, к нашему спасительному везению! Всё-таки наедине с моей бабушкой было страшно оставаться, признаюсь. Затем сначала я, потом моя мать рассказали им всё, что мы знали, предполагали, и даже подозревали о событиях последнего полугода. Я с изумлением узнал, что мой отец год назад по заданию Правительства Капитолия начал секретное исследование причин, но главное — последствий сверхсмертности в дистриктах Панема, начиная с Шестого. Что средний возраст жителей благополучного Четвёртого Дистрикта всего тридцать два года, что старики, которым больше ста лет, пятнадцать человек, живут только в горах Дистрикта Два, а в Дистриктах с Девятого по Двенадцатый пожилыми жителями считаются те, кто достиг возраста пятьдесят два года. Я едва не прикусил язык, когда дедушка сказал это. Моя мама на память привела слова отца, что в семьях Дистрикта Десять матери избавляются от неродившегося ребёнка самым варварским способом, потому что более трёх детей тамошние семьи прокормить не в состоянии. От шока я лишь спустя несколько часов понял, что метод Вашингтона Кэннеди дал возможность моему отцу выполнить правительственное поручение максимально точно. И, главное, я понял в цифрах и подробностях, почему коэффициент нестабильности всего Панема получился таким предельно низким. Опасно низким! — Ты понимаешь теперь, Тициана, что произошло? — В тишине кабинета прозвучал громкий голос деда. — Да. Мой сын выполнил свой долг, — ответила бабушка с металлической интонацией в голосе и моя мать вновь взяла меня за руку. Её рука была по-прежнему ледяной. Я и мама рассказали во всех подробностях обо всём, что нам было известно о событиях, последовавших за тем, как в мои руки попал злосчастный «диск». И тот факт, что именно я извлёк из небытия столь опасный предмет, никак не был мне упрёком. — Ты поступил верно, Петроний. Я читала твой реферат, ты сделал все правильно, мой мальчик, — тепло и мягко (но не улыбаясь, что было у бабушки признаком назревавшего Гнева) ответила мне леди Тициана. Настоящая Тигрица, как выразился как-то раз дедушка. И она приготовилась к началу Большой Охоты на убийц моего отца. К большому своему счастью, я мало знаю подробностей о методах бабушкиного розыска, но у меня имеются очень серьёзные подозрения, что при допросах применяются изощрённые пытки. Как-то раз я собрался на крышу нашего Большого дома. Было полнолуние и мне страшно захотелось опробовать мой любимый телескоп — ведь район Палатин, где я теперь живу, находится на искусственной возвышенности и это место, на мой вкус, просто создано для занятий астрономией! Я взобрался на крышу, почти установил телескоп в рабочее положение и внезапно услышал жуткий вопль. Конечно же, я перепугался, да и не только я. Тут же через пару мгновений появился Мамерк: проверить, не угрожает ли что-нибудь моей жизни. — Жуткий звук… — промямлил я. Стыдно признаться, в тот раз я показал себя полнейшим трусом. — Смотрите, господин (он всегда меня называет «господин»), — и Мамерк подошёл к ограждению, металлическим перилам. Если бы не они, вовсю изобиловавшие спусками и подъемами, как в наказание, очень крутыми и скользкими (шифер, а особенно металл крыши были отполированы для красоты), то по крыше дома ходить бы было невозможно. Как можно было строить такую безумно опасную крышу? И подойдя к перилам, я какое-то время смотрел вниз, пытаясь понять, кто или что издал этот вопль, но так ничего и не разглядел. Я насладился видом луны, собирался уже уходить и задержался на крыше — рассмотреть статую Химеры на карнизе дома, поскольку её превосходно освещала полная луна. Но потом произошло то, от чего я струхнул почище, чем от вопля: внизу, из первого этажа выносили какой-то предмет, завёрнутый в чёрное, по пути что-то упало и незнакомые мне люди в кожаных фартуках (не наши слуги!) остановились, чтобы его поднять. Присмотревшись получше при ярком свете луны, я догадался, что это упали отрубленные пальцы! Жуткое зрелище! А сам предмет, бесспорно, был человеческим телом… — Пойдёмте, господин, вам не следует на это смотреть! — оттащил меня подальше Мамерк. Хотя мне, возможно, показалось, что миротворец в отставке отнёсся абсолютно безразлично к тому, что я стал свидетелем выноса трупа из дома. *** И всё же, я стараюсь оставаться самим собой, прежним Петронием, каким я был до смерти папы. После его смерти я не говорю «отец», а называю его «папа». Я хорошо выучил его завет: помогать другим, по мере сил, и однажды это поможет мне, когда я буду очень в этом нуждаться… Так сказала мне и бабушка. Какой бы беспощадной к врагам она не была, я знаю, что леди Тициана женщина очень мудрая, а в её сердце, глубоко-глубоко, есть частичка доброты! Я, её внук, это точно знаю. Нет, даже не так. Чувствую сердцем… Как раз, месяцев шесть назад, я здорово помог семье моего друга Цепиона ди Анжело. Он сам уже студент и учится на юриста в Университете, а ещё Цепион постоянно остаётся за старшего, ведь их отец, мистер Кассий ди Анжело, дома не бывает неделями. Дистрикт Восемь — самое опасное место в Панеме, после Одиннадцатого. Причина этого — крайняя нищета, и как следствие — надеяться жителям этого дистрикта можно только на чудо. Восьмой, Девятый, Десятый и Одиннадцатый Дистрикты каждый день балансируют «на грани». Мистер ди Анжело первый узнает о том, что уже «началось», и, очень надеюсь, сможет прорваться в Капитолий, к семье… Потому что он — помощник начальника бюро Супрефектуры Панема в Восьмом, тайной государственной полиции. А ещё он человек «неудобный», жёсткий, ненавидящий взяточников и мздоимцев, из-за чего попал недавно в большие неприятности. И мне однажды выпал шанс выручить его. Да-да, простой капитолийский школьник, оказавшись в нужное время и в нужном месте, сумел сделать это. Через три дня после похорон моего папы, ко мне наверх, в Башню, по крутой винтовой лестнице взобрался молодой мужчина с сильными, как сталь, руками. Я почувствовал это, когда он пожал мне руку. Да и дыхание у него ничуть не сбилось: шутка ли, двести семнадцать крутых ступенек, мужчин в такой превосходной физической форме в Капитолии сыскать непросто. Мы говорили всего пятнадцать минут и следователь из Супрефектуры — именно им был этот человек, запомнил на слух (вот это да, я тоже так хотел бы!) всё, что я ему рассказал о папиной работе, о «диске» и, главное, о «воскресных гостях». Я не утаил ничего. Напоследок, он негромко сказал, имея в виду убийц папы: — Их не найдут. И не осудят. Но, хочу сказать, своей смертью никто из них не умрёт. Прощайте, мистер Эйнстин, и пусть ваша встреча со мной будет последней. С этими словами человек с серыми глазами, пепельными волосами и стальными руками ушёл прочь лёгким упругим шагом. Мистер Кассий ди Анжело точно такой же сильный и выносливый мужчина, как и следователь Супрефектуры. Он каждый день пытается «оттащить» Капитолий от роковой черты, поэтому я верю, что он уцелеет в самой безнадёжной ситуации. Я же присматриваю за младшей сестрой Цепиона, Юнией. Она младше меня на год, учится в Лицеуме номер Пять, как и я, и, кажется, я ей нравлюсь… вот только я ответил наконец взаимностью на чувства Арсинои. Незадача, однако! Правда, Юния доверяет мне самые заветные свои тайны и, как положено настоящему другу, я их храню. Итак, всё случилось во время Тура Победителей прошлых Игр. «Несчастные влюблённые» знакомились с дистриктами Панема. Я заскочил в дирекцию Лицеума: выслушать охи и ахи нашего замдиректора, а в холле показывали, как Китнисс Эвердин и Пит Мелларк выступали в Дистрикте Девять. Там я и встретил её. Юния была очень грустна. Я спросил, в чём причина, она не хотела рассказывать, и мне пришлось вытащить её на свежий морозный воздух, «проветриться». Девушка набралась смелости и поведала мне, что у её отца неприятности на службе. Я пять дней ломал голову, чем я могу ей помочь, кроме как сказать нужные слова, что само по себе отнюдь немало. Но, как оказалось, я это вполне могу. «Несчастные влюблённые» без происшествий добрались до Пятого Дистрикта. Я же в половину восьмого вечера с громадной неохотой отправился в бельэтаж: «высокое воспитание» диктует пожелать спокойной ночи не только маме, но и дедушке с бабушкой. Дед работал в «двухэтажной библиотеке». Пожелав деду добрых сновидений, я отправился через весь этаж к кабинету бабушки. В этот поздний час в Малой Яхонтовой гостиной, которая служит бабушке чем-то вроде приёмной для посетителей, сидел пожилой господин в строгой чёрной одежде. «Похоже, кто-то из президентского дворца. Для клерка из какого-нибудь министерства слишком он богато одет, а всех министров и сенаторов я уже знаю в лицо, каждый день встречаю кого-то одного из них», — подумал я и уже хотел зайти в кабинет, как услышал за спиной низкий, сильный голос: — Мистер Эйнстин, присоединяйтесь ко мне, ваша бабушка разговаривает по прямой линии с президентом Сноу. «Экая незадача, но ничего не поделаешь», — огорчился я и приготовился ждать. Разговор с президентом никак не заканчивался и я заинтересовался лежащим на столике перед собой «Капитолийским обозревателем», модным журналом новостей Панема. Конечно, первая полоса была посвящена Китнисс и Питу, мне в глаза сразу бросилось кричащее несоответствие: напряжённые лица Китнисс, Пита, попавшего в кадр Хеймитча Эбернети и легкомысленный текст, совершенно «ни о чём» репортаж из Шестого Дистрикта. А также небрежно снятое фото жителей Шестого, почему-то в профиль и ни одного крупного плана, плюс какое-то феноменальное количество миротворцев рядом со сценой. И тут я не выдержал: — Такое ощущение, что победителей охраняют от покушения. Сказал и тут же испугался своих слов: можно ли быть таким несдержанным? — В точку, молодой человек, их охраняют так тщательно, чтобы эксцесс в Одиннадцатом не повторился, — раздался в ответ голос бабушкиного «позднего посетителя». Я был изумлён его словами, но взял себя в руки: — Ничего не слышал об этом. — Мисс Эвердин позволила себе импровизацию и вот, мистер Эйнстин, закономерный итог: пятеро погибших. А всего-то и было нужно нашей несравненной «Огненной девушке» строго придерживаться речи, которую она держала в руках, и не упоминать трибута женского пола. Согласитесь, что тут нет ничего сложного? Впрочем, думаю, что Эффи Тринкет и Хеймитч Эбернети уже дали ей хороший нагоняй. Я понимал, что подобные разговоры просто так не ведут, и осторожно ответил: — В записи была только речь, которую сказал Пит. — И он тоже позволил себе лишнего. Предлагать деньги публично? Разумно было сделать это через своего ментора и мэра дистрикта. Мы позволили бы Мелларку эту вольность. И я заглотал наживку. Намеренно и осознанно: — Мы? — Ах да, приношу свои извинения, я же не представился. Бутеон Страйкер, Супрефект Панема. Я всегда на страже Лучших людей Панема, таких, как леди Тициана, господин Эней и ваш покойный отец! И я не сильно удивился этому. В нашем большом доме запросто можно столкнуться на лестнице с членами Правительства, поэтому, если бабушка этого не требует (а дед никогда не настаивает на этом), я всячески избегаю обедать дома, в Большой столовой, так как запросто можно попасть на выездное заседание Сената и правительства Капитолия. Я твёрдо следую завету моего дорогого любимого папы, — стремлюсь не участвовать, а наблюдать. Через некоторое время (мистер Страйкер успел поведать мне, как Китнисс, сама того не желая, парой фраз про Руту спровоцировала бунт средней степени, который потом длился четверо суток) появился личный секретарь бабушки, весьма примечательная личность, Овидий Максвелл, сухопарый, точно высушенная палка, тощий субъект неопределённого возраста, и прошёл в кабинет. Он тотчас возвратился и сказал: — Господин Страйкер, будьте так любезны, подождите ещё минуту. Петроний, бабушка ждёт тебя. Я успел подумать: каким образом она узнала, что я сижу в коридоре и выслушиваю одну государственную тайну за другой? Хотя, что я могу вообще знать о методах, которыми поставляется информация леди Тициане? Войдя, я услышал, как бабушка прощается с президентом Сноу: — До свидания, Кориолан, береги себя. (И я подумал в ту секунду, что президенту стоит прислушаться к бабушкиному совету: вы все уютно устроились на жерле вулкана...) Я пожелал бабушке спокойных снов и, как бы невзначай, поделился деталями разговора с Юнией. И, о чудо! Бабушка сказала без улыбки на холодном красивом лице, а значит, она была настроена позитивно: — Опять эти отвратительнейшие интриги! Я замолвлю словечко перед Бутеоном. Ступай, мальчик мой, и пусть твой сон сегодня будет безмятежным. Китнисс и Пит не успели добраться до Дистрикта Четыре, как я узнал от Цепиона, старшего брата Юнии, что их отец полностью оправдан и, более того, получил повышение по службе, а его шеф, главный недоброжелатель мистера ди Анжело, «пропал без вести», «исчез в неизвестном направлении». «Тайно убит по приказу Сноу», — мгновенно расшифровал я это событие. *** Ещё мне приходится старательно оберегать маму от тех фактов, которые постепенно становятся известными мне и, вызывая мороз по коже, складываются в страшную Систему. Бабушка жестоко мстит за смерть отца, безжалостно, разя направо и налево, убивая невиновных, очень жестоко карая виновных в убийстве моего отца. Дедушка не вмешивается, поскольку не любит крови. Ему претит, естественно, беспощадность леди Тицианы, но и он тоже отнюдь не склонен прощать виновным смерть старшего сына! Я понимаю, почему отец так тщательно сводил наше с мамой общение с своими родителями к минимуму. Рехнуться ведь можно! Я лишь в тринадцать лет был допущен в этот дом по решению моего папы, а всё потому, что я сначала должен был подрасти, чтобы не треснуть, как стекло, от общения с леди Тицианой Эйнстин-Пэмблтон. Она сломает кого угодно, но отец научился искусству сопротивляться и противостоять своей матери. Не думаю, что ему с первого раза это удалось. Но всё равно, я не могу поступать по-иному — я признаюсь сам себе в железном факте — что я люблю бабушку и дедушку… Некоторых коллег отца по министерству я встречал в нашем доме, на втором этаже. Они выглядели бледными, испуганными и растерянными после того, как нанесли визит бабушке и честно рассказали всё, что им известно, не утаивая ни одной малейшей детали. Кто хотел из них иметь дело с карателями леди Тицианы? Я очень надеюсь на это, — что почти все они были откровенны с Ней. По телевизору показывают сюжет о железнодорожной катастрофе, в которую попал служебный экспресс министра продовольствия Панема. Он не уцелел и мне не очень интересно, была ли причина крушения технической, или же его настигло возмездие. Но у меня есть основания предполагать, что господин Перикл Монтегю имел прямое отношение к смерти отца. И помощник президента Панема, который обедал в нашем доме за две недели до смерти папы. Если я увижу в новостях, что он скоропостижно скончался от разрыва селезёнки или от неизвестной модификации вирусной инфекции, то сделаю вид, что его смерть стала для меня сюрпризом. Со временем я научился равнодушно относиться к таким вещам, а то ведь и свихнуться недолго. Весь прошлый год меня постоянно терзала и мучила одна идея. Мною завладело постоянное беспокойство. Оно было особенно сильным в то время, когда весь Панем не мог отойти от экрана и глубоко сопереживал Китнисс Эвердин, на руках которой умирал Пит Мелларк. Я отчаянно боялся, что сын пекаря умрёт от сепсиса прямо в прямом эфире и девочка, которая старше меня всего на один год, превратится в «чёрную мстительницу», даже если её успеет убить Катон. Смерть Пита как нельзя точно соответствовала прогнозам доктора Вашингтона Кэннеди: «Любой сильный толчок, даже незначительное событие, неминуемо приведёт к взрыву и он послужит сигналом к началу Революции». Однажды за просмотром поединка Цепа и Катона меня застал дедушка. Я весь дрожал, поскольку не знал, что может быть опаснее: смерть Катона (тогда сдетонирует Дистрикт Два, я начал подозревать, что и там может что-то случиться, несмотря на всю кажущуюся надёжность Второго), или Цепа (опасность восстания в нищем Одиннадцатом была исключительно серьёзным поводом). И тут я услышал слова дедушки: — Петроний, оторвись, пожалуйста, от Игр, нам нужно кое-что обсудить. И я пошёл за ним в южное крыло. Мы остановились в Оранжерее, где тогда начинали цвести орхидеи. — Мальчик мой, ты такой грустный и такой нервный последнее время. Игры этого года очень плохо влияют на твоё здоровье. Тогда я решился сказать ему чистую правду: — Мне очень страшно от мысли, что Он может умереть. — Именно Он, не девочка, а именно мальчик? — с выражением крайней внимательности на лице спросил меня Эней. — Да, дедушка, Пит умрёт на глазах миллионов, и тогда ОНА начнётся. Я практически уверен в этом, — срывающимся голосом ответил я. Я не боялся показать то, что мне страшно. Не за себя, в большей мере, но за маму, за бабушку и за него, за дедушку. Тот, похоже, прочёл мои мысли и улыбнулся мне, и мне стало чуточку теплее. — Ты держишь в голове ваше с Гальбой исследование, и ты совершенно прав, но я хочу подсказать тебе выход. — Но выхода не может быть, дедушка! ВСЁ скоро начнётся, — ответил ему я, и мой голос задрожал ещё сильнее. — Так и будет, но ты, мальчик мой, не учёл одну вероятность. Если Революция неизбежна, предотвратить её уже слишком поздно, но можно помочь ЕЙ. Помочь ЕЙ начаться, помочь собственными силами... Вот тогда-то я сначала обмер от страха, но потом почувствовал, понял, наконец, что ОНА и есть наша Надежда, Революция и есть Наше Спасение, — а дед продолжил ласково и мягко говорить мне нетривиальные вещи: — Не стоит бояться, мальчик мой. Огонь очистит Панем, но ЕЙ надо помочь. Чем раньше, тем лучше… Да, слова деда стали для меня настоящим мысленным прорывом. Зачем бояться — надо помогать! Но всё равно я подсознательно опасался того, что Пит Мелларк всё-таки умрёт. Увидев момент, когда Китнисс, едва не погибнув на Пире от ножа Мирты, вернулась к нему с лекарством и тут же лишилась чувств от крайней слабости, я в изнеможении медленно сполз по стене на пол. Я был весь мокрый от холодного пота, но в тот момент понял, что у нас появилась отсрочка. Они выжили, к моему облегчению. Я даже забыл про перспективу последнего, самого тяжёлого учебного года, забыл об итоговых экзаменах — мне было совершенно не до того. И в один из августовских вечеров к нам на ужин заехал гость, которого я уже девять раз встречал в нашем Большом доме. Я поздоровался с ним: — Добрый вечер, мистер Хэвенсби. — И тебе того же, Петроний! (Мы с третьей нашей встречи, по инициативе господина распорядителя, были на «Ты»). — Поздравляю, Плутарх, с новым назначением. У Сенеки будет достойный преемник, — сдержанно, без улыбки произнесла бабушка. А после ужина дед позвал меня в Оранжерею, где орхидеи уже перестали цвести, и нас уже ждал Плутарх Хэвенсби. Я услышал самое удивительное на тот момент предложение, сделанное мне на тот момент, да и до того тоже: — Петроний, у меня к тебе деловое предложение. Мне необходим личный помощник из числа распорядителей. При Сенеке им был Светоний, но он уходит на пенсию, как я ни уговаривал его остаться хотя бы ещё на год. — Плутарх, ты предлагаешь мне работу? Но мне же ещё учиться целый год? — Я не спешил делиться своими подозрениями, что всё заранее было продумано до мелочей. — Боюсь, что закончить школу в этом году тебе не удастся. У нас, мммм… У нас с твоим дедушкой несколько иные планы на ближайшие месяцы, так что, если ты отложишь окончание школы, скажем, на год, ты поступишь очень разумно. — Вы решили ЕЁ поторопить? Революцию? — Я решил не ходить вокруг да около, а ударить сразу, в лоб. Мои предположения, что дед, как и Плутарх, они оба находятся в самом центре паутины Заговора, — это одно, но предложение стать распорядителем Игр на один год, — это уже какая-никакая, но определённость. — Видишь, Плутарх, какой хитрый мальчишка вырос у моего Гальбы. Всё понимает и ему наскучило то, что мы с тобой водим его за нос. Пусть потрудится, наконец, на благо всего нашего Панема, — серьёзно, без улыбки на лице резюмировал мой дед. Плутарх довольно усмехнулся в ответ и потрепал меня по щеке. Так я стал самым молодым распорядителем Голодных Игр в истории Панема. Вот только с самого первого дня в центре управления под началом Плутарха я слабо верил в то, что Игры в этом году вообще состоятся. Слишком много «звоночков» будущей Революции я уже получил… Что ж, тогда я выбираю быть наблюдателем всего этого. Не участвовать, — это мне вряд ли кто даст. Плутарх прекрасно знает, что в случае чего будет головой за меня отвечать, помня о длинных руках леди Тицианы Эйнстин. А посмотреть, почему бы и нет? Тем более, что мистер Хэвенсби отмечал мой талант наблюдателя ещё ранее, до всех этих событий.