I saw your face in a crowded place, And I don't know what to do… James Blunt «You're beautiful».
Спальня девушек седьмого курса Гриффиндора была погружена в привычную суету выходного дня, сохраняя тепло и уют, словно в противовес холодному ветру и шуму дождя за стеклами высоких окон башни. Чуть поцарапанная пластинка вращалась на заколдованном проигрывателе, наполняя комнату мелодичными нотами хорошо знакомой песни, сливающимися с оживленными голосами Марлин и Алисы. Подруги расположились на кровати МакКиннон, увлеченно листая внушительную стопку журналов, где перемешались издания из магловского и волшебного мира, и обсуждали самые модные фасоны вечерних платьев. И хотя до планирования наряда на выпускной бал было еще довольно далеко, сам процесс детального изучения каждого из попавшихся на страницах образов уже доставлял им то самое эстетическое удовольствие, понять которое, пожалуй, способны исключительно девушки. Эммелина по обыкновению оставалась немногословной, не присоединившись к увлекательному занятию подруг, но время от времени вступая в диалог и отвечая на некоторые их реплики, даром что сама в этот момент наскоро пересматривала свое домашнее задание по трансфигурации, над которым они трудились вчера до позднего вечера — приятно было осознавать, что, благодаря сделанным над собой усилиям, впереди их ждали еще одни куда менее обремененные делами сутки. А Лили, устроившись на своей кровати с ногами и развернувшись вполоборота к окну, на время выпала из общей беспечной беседы, повторно внимательно изучая содержимое конверта, полученного за субботним завтраком в Большом зале, и глубоко погрузившись в собственные размышления. Вместе с обычным письмом от родителей сегодня конверт содержал и ярко-розовую, украшенную кружевами и золотистыми завитушками открытку, заглавная подпись которой торжественно гласила:«Мистер Вернон Дурсль и мисс Петунья Эванс приглашают Вас разделить с ними радость торжества по случаю их бракосочетания».
Пальцы Лили неосознанно теребили ажурные кружева, а яркие зеленые глаза в который раз наскоро пробегались по строкам приглашения, текст и внешний вид которого был до мельчайших подробностей продуман самой невестой и единственным своим оригинальным отличием среди прочих имел имена приглашенных строкой ниже обращения. Однако если в «радости торжества» для собственной старшей сестры и отнюдь не самого приятного в общении, но действительно обожавшего ее жениха, особенно довольного и немаловажной удачностью будущей партии, младшая Эванс нисколько не сомневалась — то вот «готовность разделить торжество» с ней едва ли была так уж близка в правде. Лили все еще слишком хорошо помнила тот день, когда Петунья наконец соизволила соблюсти приличия и представила ее Вернону. Одного только взгляда со стороны избранника старшей сестры хватило, чтобы убедиться — вся неприязнь к младшей, что прочно укоренилась в сердце Туньи, отразилась в нем самом еще задолго до личной встречи, и по силе своей была вполне сравнима с эмоциями невесты. И пусть Вернон никак не проявил ее внешне, даже воздух в доме Эвансов, казалось, в тот миг задрожал от напряжения, а единственным утешением в этой встрече стало то, что продлилась она немногим больше получаса и проходила в отсутствие родителей. И вот теперь, несколько месяцев спустя, Лили сжимала в руках приглашение на свадьбу старшей сестры, родного человека, с которым выросла в одном доме и некогда была близка сильнее, чем с кем-либо другим, и сомневалась в том, какое решение ей принять, потому что не верила в искренность едва ли не каждого слова в этих витиеватых строках. Она знала, что не доставит Петунье ровно никакого удовольствия своим появлением на этой свадьбе. Знала, что не включена в число подружек невесты и полностью изолирована даже от обсуждений важного события. Понимала, что Вернон и Петунья предпочли бы и вовсе не видеть ее вместе со всеми «странностями» рядом с собой. Но не могла позволить себе проигнорировать это приглашение, потому что прекрасно представляла, кто именно был его инициатором, а может быть, даже и самим отправителем. Мистер и миссис Эванс, как и любые любящие родители, не могли смириться с давно продолжающимся тяжелым разладом в отношениях своих дочерей, раз за разом предпринимая попытки восстановить если и не минимальное взаимопонимание, то хотя бы претензию на него между девушками. Они были разными, слишком разными, и их принадлежность к двум столь же разным мирам лишь только усугубляла эти границы, делая их острее. Но как и любые хорошие родители, которые неизменно склонны верить в своих детей, мистер и миссис Эванс верили и надеялись, что их дочери смогут вновь найти общий язык, наконец победив этот долгий, словно вечность, разлад, тянущийся с ранних подростковых лет. Взгляд зеленых глаз скользнул по последним строкам письма, и губы девушки дрогнули в короткой, ироничной, но ничуть не удивленной улыбке. Пусть Петунья, переступив через собственную неприязнь, скрепя сердце согласилась с доводами семьи и пригласила младшую сестру на собственную свадьбу, она осталась верна себе — дата торжества была назначена на предпоследний день Рождественских каникул. Старшая сестра сделала все, что могла, для того, чтобы присутствие на ее бракосочетании для Лили оказалось неудобным, как можно более близким к невозможному. Ведь так оставался хотя бы маленький, призрачный шанс, что младшая Эванс не сможет принять официального приглашения — и это будет целиком и полностью ее выбор. Дождь выстукивал отрывистую, глухую трель по оконному стеклу, голоса подруг сливались в веселую и безмятежную болтовню, временами перекрываемую чьим-нибудь смехом и заглушающую звучание песни с пластинки. А Лили, наблюдая за стекающими по окну каплями, так похожими на беззвучные слезы разочарования и тоски, думала о том, что, пожалуй, отнюдь не все детские обиды уходят с годами в небытие. И если и было на свете какое-то средство, чары, способные навсегда заглушить их без остатка — сестрам Эванс все еще не удалось их отыскать. Она надеялась, — или, по крайней мере, очень хотела в этом увериться — что они были дороги друг другу, пусть отчасти. По-своему, остро, болезненно дороги. Близкие по факту рождения, неразлучные в прошлом, но такие разные и непреодолимо далекие теперь. Пелену запутанных мыслей неожиданно перекрыл звонкий голос Алисы, настойчиво зовущей подругу по имени: — Лили! Лилс, ты где витаешь? Наконец обернувшись на зов, попутно складывая приглашение обратно в конверт, Лили встретилась взглядами сразу с Алисой, Марлин и Эммелиной, и осознала, что ее, вероятно, окликнули уже по меньшей мере раз в четвертый. Ощутив легкий укол смущения, решительно не представляя, о чем у подруг шла речь в разговоре, она заправила выбившуюся из высокого хвоста медно-рыжую прядку и ответила: — Перечитывала письмо из дома, простите. Петунья выходит замуж. В предпоследний день рождественских каникул, — пояснила она спокойным и ровным голосом, но от последних слов безмятежные и шутливо-осуждающие улыбки подруг медленно угасли, сменившись растерянностью и удивлением. — То есть она… Просто написала тебе об этом? И все? — Марлин изумленно вскинула аккуратные брови, позабыв о почти нелепом наряде, который они с Алисой обнаружили на раскрытой странице журнала, представили Эммелине и последние пять минут безуспешно пытались показать Лили, пока та пребывала в задумчивом молчании. — Нет, больше. И хуже, — не вполне понимая, зачем именно, вдруг саркастически усмехнулась в ответ гриффиндорская староста. Слишком уж гротескным, абсолютно нереальным казался вид приглашения на свадьбу Петуньи и Вернона в ее собственных руках. — Она все-таки пригласила меня. — Ты серьезно? — словно не веря своим ушам, переспросила Алиса. Среди всех девчонок, она, пожалуй, лучше всего была знакома с Петуньей и знала всю историю взаимоотношений лучшей подруги со старшей сестрой. Потому подобная новость казалась ей не просто неожиданной, а вообще пребывала где-то за гранью реальности. — Она правда… Хочет, чтобы ты приехала? — Или просто делает это ради приличия, — негодующе дернула плечами МакКиннон. Ей вдруг вспомнилось бледное, сухое и отчего-то надменное лицо Петуньи Эванс в тот летний день, когда однажды они с подругами решили нанести визит в дом семьи Лили. Она видела эту девушку лишь однажды, да и то всего на пару часов, но уже этого времени хватило для зарождения интуитивной неприязни где-то в самых сокровенных уголках сознания. А то отношение, которое демонстрировала она сама во всем, что касалось сестры, в том числе и к ее гостям, только лишь усиливало это впечатление. — Не думаю, — подала вдруг голос Эммелина, заставив подруг обернуться. Забыв о своей домашней работе и отложив пергамент в сторону, Вэнс выпрямилась на своей кровати, опираясь тонкими ладошками на мягкую постель, и устремила внимательный взгляд темных карих глаз прямо в яркие зеленые глаза Лили. Какой-то странный, совсем непривычный для Эммелины отблеск бунтарства вдруг мимолетно блеснул в их отражении, и в то же мгновение Лили с уверенностью осознала: Эммелина истолковала это злополучное приглашение в точности так же, как и она сама, приметив то, что ускользнуло от внимания остальных подруг. — Думаю, твоя сестра сделала все, чтобы ты сама решила не приезжать на эту свадьбу. Наверное, понадеялась, что ты не успеешь добраться из Хогвартса в предпоследний день каникул, чтобы потом не опоздать к началу семестра. Алиса и Марлин со вторичным изумлением переглянулись, вновь посмотрев на Лили. Проницательность Эммелины редко озвучивалась, но чаще всего попадала в самую точку — и этот раз не стал исключением. До дрожи хотелось возмутиться этой неожиданно открывшейся тщательно замаскированной попытке уколоть их подругу, но Алисе удалось сдержать тираду негодования и осторожно, тактично спросить: — И как ты думаешь поступить, Лилс? А Лили, в мыслях которой еще несколько минут назад отчаянно боролись два противоречивых решения, вдруг улыбнулась и, все так же сжимая в руках конверт с приглашением, решительно поднялась на ноги, надевая оставленные у кровати туфельки. Затем вновь выпрямилась, перебрасывая длинный хвост через плечо, и лишь самую малость неуверенным голосом ответила: — Думаю, что мне не помешает посоветоваться еще кое с кем. Но если Петунья действительно, — это слово сорвалось с ее губ с особенно выразительной интонацией, — хочет видеть свою сестру на свадьбе, то я не собираюсь игнорировать ее приглашение. В конце концов, предпоследний день каникул звучит не так уж и нереально, правда? — она на секунду скользнула взглядом по лицам притихших подруг и направилась к двери спальни, закончив свою мысль уже на ходу: — Просто моя сестра не всегда помнит о том, что у волшебников есть немало способов, чтобы быстро добраться туда, куда им нужно. Девочки, я скоро вернусь… С этими словами староста Гриффиндора исчезла на лестнице, а ее подругам ничего не оставалось, кроме как, заинтригованно переглянувшись, вновь вернуться к своим занятиям, терпеливо ожидая возвращения Лили с окончательным ответом.***
Комната Мародеров также пребывала в своем типичном беспорядке, вполне характерном для места проживания четырех парней-старшекурсников: небрежно брошенные на тумбочки или прямо на пол книги и конспекты, пара забытых оберток от сладостей, гриффиндорские галстуки, оставленные в самых неожиданных местах, и повседневная одежда, без особенной аккуратности сложенная на стульях и крышках чемоданов. Будь день чуть более теплым и не таким дождливым, половина неразлучной компании пропадала бы на очередной тренировке по квиддичу, но неумолимо приближающаяся зима не оставила неугомонному капитану Поттеру ни единого шанса — до счастливого момента возвращения к любимому спорту предстояло подождать как минимум пару месяцев. Однако Джеймс — в чем необходимо отдать ему должное — в четверке капитанов сборных стал инициатором идеи заранее забронировать поле для масштабных тренировок после зимы, и, судя по расписанию очереди, Гриффиндор должен был первым возвращаться в строй. Что, впрочем, ничуть не удивляло саму гриффиндорскую команду, прекрасно понимавшую очевидное: стоит только снегу наконец сойти, а ветру стать чуть менее ледяным и пронизывающим, как «капитан Джимбо» немедленно примется гонять их со всем присущим ему энтузиазмом. Но пока все вокруг безнадежно потонуло в холодном дожде, открывающем приход декабря, четверка Мародеров нашла себе иное занятие. С восторгом встретив первый серьезный успех в использовании заклинания Патронуса, следующие несколько недель юноши не прекращали время от времени тренироваться поздними вечерами, прервавшись только лишь на привычную опасную эскападу полнолуния. Вкупе с занятиями в Дуэльном клубе профессора Коулмана, собственные практики прибавляли уверенности и успешно удерживали их от той бездны страха перед будущим, в которую случалось проваливаться некоторым студентам с каждой новой тревожной вестью из-за переделов замка, где пугающей кромешной пеленой разворачивалась война. Но истинной ослепительной вспышкой успеха стало недавнее достижение: очередная не поддающаяся счету попытка Сохатого использовать заклинание вызвала наконец полноценный, отчетливо сформировавшийся Телесный Патронус. И на глазах у изумленных друзей огромный величественный олень, весь точно сотканный из серебряного света, окруженный завораживающим сиянием, грациозно пронесся по всему Залу наград, где в этот раз тайком практиковались гриффиндорцы. Его слепящее, но теплое, точно излучающее истинную надежду мерцание мгновенно заполонило все пространство вокруг, отражаясь бликами на бесчисленных кубках, значках и наградных табличках, и казалось, что сам воздух вдруг заискрился от одного присутствия этого поистине чудесного создания, мгновением раньше вырвавшегося из палочки Джеймса. Сам же он на миг застыл на месте, не менее пораженный, чем его друзья, и в полном немого восхищения шоке наблюдал за движением своего Патронуса. И только когда серебристый олень, вернувшись к своему создателю, чуть склонил голову с ветвистыми рогами, ткнувшись носом в протянутую ладонь Поттера и в следующую секунду растаяв в воздухе, к четверым парням словно наконец вернулся дар речи. А этот поздний, перешедший в ночь вечер стал очередной победой, прибавившейся к копилке достижений неугомонной четверки, для которой, казалось, уже не существовало просто ничего невозможного. А несколько дней спустя, пережив ошеломляющий восторг и восхищение собственными способностями, с неожиданной подачи Сириуса они задались вдруг резонным вопросом: есть ли связь между формой Патронуса и анимагическим обликом волшебника, или же серебряный олень и вторая ипостась Сохатого — только лишь совпадение? И хотя вопрос этот не имел такой уж критичной важности, все последние несколько дней он раз за разом возникал в изобретательных головах четверых гриффиндорцев, а в первую очередь почти перманентно сохранился в мыслях Лунатика. К тому моменту, как они только приступили к самообучению этому в высшей степени сложному защитному заклятию, он уже успел изучить немало литературы, касающейся непосредственно Патронусов или, по крайней мере, вообще упоминающей о них, но, насколько ему помнилось, ни в одной из них не было сказано ровным счетом ничего о том, способны ли оборотни создавать Телесного Паронуса. Положа руку на сердце — Римус не сразу уверился в том, что ему в принципе удастся овладеть этим заклинанием и что вторая его сущность не станет помехой на пути к его использованию. Теперь же, убедившись в достаточности собственных способностей и внутренних духовных сил, юноша волей-неволей задумывался над тем, каким сформируется его Телесный Патронус в случае, если и у него все-таки получится повторить поразительный для их возраста успех друга. Ведь в предположении Сириуса была вполне рациональная основа: так или иначе, анимагическая форма бесспорно имеет связь с душой, истинным источником магии каждого волшебника, а как раз Патронус — это, по сути, есть ее отражение, созданное из самых счастливых, самых сильных чувств и воспоминаний. Именно эта тема и стала в очередной раз предметом обсуждения, пока четверка неразлучных семикурсников коротала свободные часы выходного дня в своей комнате. Питер расслабленно растянулся на своей кровати, закинув на покрывало ноги прямо в ботинках и, не особенно о том заботясь, лениво хрустя драже Берти-Боттс. Сириус, несколько минут назад безмятежно куривший сигарету в приоткрытое окно, так и остался сидеть на подоконнике, пристроившись поудобнее и время от времени продолжая поигрывать любимой металлической зажигалкой. Джеймс, который был просто физически неспособен долгое время застывать совсем без дела, устроился прямо на полу, подпирая спиной изножье собственной постели и в угоду избитой привычке балуясь со старым снитчем, действуя скорее автоматически, словно не замечая того, как потрясающе четко и молниеносно, на уровне рефлексов, срабатывает его реакция. Римус же расположился на краю своей постели, на пару минут склонившись над одним из внушительных талмудов по защитной магии, полученным из особой секции библиотеки, и выискивал что-нибудь близкое к интересующему их вопросу. — По сути, — снова подал голос Сириус, щелкнув колпачком зажигалки и взглянув на вспыхнувший ровный язычок пламени, — какая к черту разница, что за форму примет Патронус? Хотя, как доказал нам наш господин Сохатый, он скорее всего совпадет с нашими вторыми ипостасями. — Так что нам стоит ожидать, что Бродяга и Хвост призовут в нашу компанию огромных сверкающих пса и крысу, — продолжил его мысль Джеймс, в очередной раз без труда, играючи ловя снитч, даже не взглянув на него. — А значит, Лунатик, твоим Патронусом может оказаться… — Волк-оборотень, — закончил тот общую догадку и, перевернув очередную страницу, коротко переглянулся со всеми троими друзьями. — В лучшем случае — просто волк. — Не такая уж большая разница внешне, — заметил Питер, чуть сдвинув брови. Он уже давно успел забыть о том, как в период СОВ по Защите от Темных искусств всерьез опасался потонуть в том числе и на этом вопросе, даром что к тому времени они с Джеймсом и Сириусом уже практически год раз в месяц гуляли по территории Хогвартса и окрестностям в компании перевоплотившегося оборотня. — Или ты думаешь… — внезапно запнувшись, Хвост занял сидячее положение, и водянисто-голубые, чуть расширившиеся в легком оттенке тревоги глаза внимательно зацепились за взгляд Римуса. — Рим, ты паришься, что кто-то сможет догадаться о болезни, если вдруг тебе придется использовать Телесный Патронус? — Хрень, — без обиняков заявил Сириус, продолжая баловаться зажигалкой, но теперь вновь обернувшись к друзьям. Губы его чуть изогнулись в ухмылке, но глаза оставались серьезными и сосредоточенными. — Нам легко связать одно с другим, потому что мы же знаем о твоей маленькой пушистой проблеме, Рим. А чтобы сопоставить парочку интересных наблюдений, нужно поближе узнать твою загадочную мародерскую душу, — на этот раз фирменная нарочитая драматичность и витиеватость речи отразилась в серых глазах заговорщицкими ироничными огоньками. — А даже если в Хогвартсе кто-то из посторонних такой уж наблюдательный, не считая урода Нюнчика, вечно сующего свой шнобель в чужие дела — я не думаю, что нам придется вообще прибегать к Патронусам, пока мы здесь. — Резонно, — согласился Римус, бросив свои поиски и отложив книгу в сторону. Затем по своей знакомой привычке уселся на кровати по-турецки, скрестив ноги и выпрямившись, упираясь ладонями в коленки. Вид получался до странного внушительный и почему-то отчасти напоминал манеру профессора Коулмана: неосознанно принимаемая небрежная поза, которая могла бы сделать его незаметным, но интонации в голосе — именно те, что сразу же заставляют внимать каждому слову. Любопытная параллель, которой отчего-то никто так и не провел, и которую, быть может, сам Люпин осознает лишь годы и годы спустя. — Но я задумался скорее даже не об этом. А о том, смогу ли я вообще создать Телесный Патронус. — Лунатик, дружище, если и есть в этой огромной школе хоть одна столь же гениальная для своих лет голова — то, пожалуй, только у твоего отражения в зеркале, — коротко рассмеялся вдруг Джеймс, прекратив на минуту мучать снитч и проведя пятерней по черным вихрам. — Какого черта ты вдруг вбил в нее, что у тебя не получится полностью овладеть Патронусом? По-моему, эта блестящая идея принадлежала изначально тебе. — Вы скромничаете, господин Сохатый, — поймав легкую ироничную подначку, и сам улыбнулся вдруг Лунатик. — Озвучена идея была как раз вами, — и, дождавшись, пока Джеймс в шутку горделиво приосанится, заставив Сириуса и Питера весело фыркнуть, продолжил чуть более серьезно: — Ладно, парни, речь не о недостатке уверенности. Просто Патронус сам по себе — это позитивная духовная энергия, а Телесный Патронус — ее материальное воплощение. И ни я сам, ни даже, судя по всему, любые книжные источники не могут знать наверняка, достаточно ли подобной позитивной энергии у оборотня. Как бы я ни хотел обратного, у меня… Немного другая природа, чем у вас всех. — О Мерлин, заводи патефон заново! — картинно закатив глаза, Джеймс откинул голову на край своей постели, но промахнулся, крепко треснувшись головой об изножье и заставив Сириуса залиться лающим смехом. — А у меня левая рука длиннее правой на полтора дюйма! Ну как, изменилось ваше ко мне отношение? Или, думаешь, это много чему препятствует? — Римус невольно сам рассмеялся, и, казалось, каждая черта его лица вновь расслабилась. А Джеймс, потирая ушибленный затылок, немедленно бросил негодующий взгляд из-за стекол очков прямо на беззастенчиво хохотавшего Сириуса. — Бля, Бродяга, завали! Вообще-то это было больно. — Сохатый, — с трудом подавив приступ смеха, Сириус спустил ноги с подоконника, бросил зажигалку в карман и, картинно вздернув бровь, ответил другу таким же пристальным и саркастическим взглядом, — а какие еще интересные анатомические факты о себе ты скрывал от нас все эти годы? — Я тебе сейчас врежу, придурок! — в ответ Джеймс вдруг взорвался звонким, заразительным хохотом, а в следующий миг трое остальных Мародеров тут же его подхватили. Бродяга подначки ради швырнул в Сохатого многострадальной зажигалкой, но тот предсказуемо ловко поймал ее на лету и, не оставаясь в долгу, продемонстрировал в сторону друга «коронный жест Поттера». Комната наполнилась еще более громкими раскатами юношеского смеха, и в этом гвалте только лишь минуту спустя до слуха всех четверых донесся настойчивый стук в дверь. Шум дружеской перепалки тут же смолк, и, перебросившись слегка удивленными взглядами, Мародеры быстро оглядели собственную спальню на предмет чего-нибудь недопустимого, и, не найдя поводов к подозрениям, почти в один голос ответили: — Входите! Перед все теми же изумленными взглядами парней предстала Лили, перешагнув порог комнаты и тут же заслонив за собой дверь. В простых джинсах и рубашке, с забранными в высокий хвост темно-рыжими волосами, она кутала плечи в длинный вязаный джемпер и казалась такой по-домашнему милой и хрупкой, что у Джеймса в глазах тут же вспыхнули теплые огоньки. Но прежде, чем Эванс успела произнести хоть слово, Блэк тут же картинно вскинул руки в капитулирующем жесте и с фамильной ухмылкой патетично воскликнул: — Добровольно сдаемся на милость старосты школы, парни! Уверяю, Цветочек, что в твое отсутствие школьные правила оставались в неприкосновенности. — Я почти поверила тебе, Сириус, — улыбнулась в ответ девушка, подошла ближе и прислонилась к столбику кровати Джеймса, скрестив руки на груди. — Именно поэтому ваш дикий хохот слышно еще на первой ступеньке лестницы. — Всего-то на лестнице? — все тем же тоном изобразил изумление Бродяга. — Парни, стареем — нас стало плохо слышно. — Половину ваших историй лучше не слышать, — не осталась в долгу староста школы, немедленно спровоцировав четыре совершенно одинаковые коварные улыбки, за которыми скрывалась целая вереница воспоминаний. Но Лили не стала пускаться в долгие беседы и обернулась к Джеймсу. — Джим, мне нужно с тобой кое-что обсудить. — Даже так? — подал вдруг голос Питер, подражая манере Сириуса, впрочем, не слишком успешно. Несмотря на несколько минувших месяцев, порой друзья все же пользовались лишним шансом подтрунить над наконец состоявшейся парочкой влюбленных. Но сами они, давно привыкшие к таким подначкам, разве что нарочито закатывали глаза или отшучивались в ответ. И за такой небольшой срок Мародеры успели твердо усвоить, что Лили Эванс может быть невероятно саркастичной никак не хуже их самих. Но в этот раз Джеймс на мгновение посерьезнел: ему вдруг явственно послышались отзвуки некоторой озадаченности в последней реплике девушки. Он был абсолютно уверен в том, что ничего спорного или тревожного в их взаимоотношениях не происходило, а значит, случилось что-то с самой Лили. И хотя ее обычная легкая улыбка несколько ободрила и усмирила проснувшееся было беспокойство, Сохатый поспешил подняться на ноги и, привычным жестом сжав ее маленькую мягкую ладошку в своей, на секунду обернулся к друзьям, пообещав: — Парни, мы ненадолго. — Не торопитесь, — с самой что ни на есть красноречивой ухмылкой протянул Сириус, но тут же получил тычок в плечо от Римуса, ради такой задачи даже поднявшегося со своей кровати. Наконец приглушив недвусмысленные фразы друга, — даром что точно так же приглушить не менее выразительные взгляды он не мог — Римус добавил спокойным, обыденным тоном: — Ждем тебя здесь, Сохатый. В любой другой момент Лили бы невольно задалась вопросом, какие еще идеи и темы для обсуждения крутились в этих четырех изобретательных головах, но сейчас вопрос свадьбы сестры волновал ее сильнее очередных мародерских планов. Поэтому они с Джеймсом быстро покинули спальню, и, когда дверь за ними затворилась, трое остальных гриффиндорцев вновь невольно переглянулись, а миг спустя Питер как-то боязливо озвучил то, о чем подумал каждый: — Как думаете… Все в порядке?***
— Да-а, — протянул Джеймс, оторвавшись от изучения приглашения и вновь переведя взгляд на Лили. Они сидели в излюбленном дальнем углу гостиной, на самых крайних креслах, и, пользуясь тем, что в такой час здесь было немало народу, спокойно и без лишнего внимания обсуждали свалившуюся на Эванс новость. Нельзя сказать, что Поттер отнесся к ней как к чему-либо совершенно невообразимому, но уже тех немногих личных встреч и в особенности рассказов любимой девушки ему с лихвой хватило, чтобы внезапное нарочито официальное приглашение показалось каким-то искаженным и противоречивым. — Это как-то… — Совершенно не вяжется с ее отношением, да, — согласно кивнула Лили, поставив локоть на подлокотник кресла и подперев рукой щеку. — Мне Петунья будет рада на своей свадьбе не больше, чем в любой другой день. Хотя, как видишь, она не могла не попытаться сделать все, чтобы я отказалась… — Предпоследний день каникул, — поняв намек, тут же отозвался эхом Джеймс, многозначительно хмыкнув и поправив чуть покосившиеся очки. — Умно, будущая миссис Дурсль. Только бессмысленно, — он помолчал несколько секунд, вновь изучая вычурно оформленное приглашение, а затем вдруг вскинул голову, поймав взгляд Лили, и с беспечной прямолинейностью бузотера Поттера выпалил: — Блин, прикинь, Дурсль! Это ж надо было согласиться жить под такой фамилией! Твоя старшая сестренка — тот еще экземпляр. — Ты бы знал, какой экземпляр сам Вернон Дурсль! — не сдержавшись, весело фыркнула Лили, и оба позволили себе обменяться смешками, однако без злобы и даже особенной неприязни. И только когда короткий смех растаял в пространстве, наполненном размеренным многоголосым гулом общей гостиной, девушка вновь посерьезнела и спросила совсем другим, немного растерянным голосом: — Джеймс, как думаешь… Правильно ли я поступлю, если в самом деле приеду на ее свадьбу? То есть… Она моя сестра, какими бы обе мы ни были. И я, наверное, просто не могу позволить себе не пойти. Хотя бы ради нашей семьи. — Если ты решила так, значит, все правильно, Цветочек, — вполне серьезно ответил Джеймс, отложив в сторону злополучную открытку. Затем придвинулся в кресле чуть ближе и, протянув руки, осторожно, бережно сжал ее ладони в своих, таких теплых, надежных, любимых. Карие глаза встретились с зелеными, мгновенно улавливая тот самый солнечный, трепетный, счастливый блеск, заметить который способны лишь двое, связанные искренними и сильными чувствами. И от этого понимающего, родного взгляда холодок волнения и сомнений в сердце Лили, казалось, начал стремительно таять. — В конце концов, ты права. Она — твоя семья. На какое-то краткое, почти неуловимое мгновение голос его запнулся, а взгляд мимолетно скользнул на их сжатые руки, и девушка вдруг почти физически ощутила, как стремительная круговерть воспоминаний пронеслась в его мыслях. И что-то горячее, живое на секунду сжалось в груди, так ощутимо и явственно напомнив, что Джеймс, ее любимый человек, тот, кто всегда был тем самым неугомонным весельчаком, очаровательным и безрассудным золотым ребенком, совсем недавно так пугающе резко и неотвратимо остался круглым сиротой. И это, в каком-то смысле, было даже страшнее, чем история жизни Сириуса, с ранних лет так и не узнавшего, что такое настоящая родительская любовь. Он сумел нащупать почву лишь рядом с немногими, вроде покойного дяди, и прочно устоял на ней благодаря поразительной силе дружбы их четверки, больше напоминавшей родственную связь душ. А Джеймс провел на этой почве все семнадцать лет своей жизни, пока однажды ее столь внезапно и страшно не выбили у него из-под ног. И он смог сохранить волю духа, вновь научиться дышать полной грудью, гореть необузданным пламенем юношеской смелости в груди, но где-то в самых сокровенных уголках сердца сохранил болезненную, суровую, но неоспоримую правду: любая семья вовсе не вечна здесь, в этом мире, и однажды приходит время навсегда расставаться. Уход, который нельзя предсказать и отсрочить. А самое страшное, что может ждать после — сожаление, тяжелая тоска о том, что могло было быть сделано, но не случилось, должно было быть сказано, но никогда не прозвучало. И если все тот же их лучший друг, Сириус Блэк, нашел свою семью в крепкой, проверенной временем дружбе, потому что был чужим в своей собственной, кровной семье по праву рождения, то Лили вовсе не была чужой в семье Эванс. Как бы разительно ни отличалась принадлежностью к миру волшебников. Она хотела сказать ему обо всем, что пришло на ум, о том, что понимает все его чувства, и о том, что согласна с каждой его мыслью. Удивительно, странно, но по-своему приятно, как быстро они оба научились буквально считывать друг друга, как будто им хватало одного только взгляда, мимолетного прикосновения, легкого дыхания рядом. Каждой частичкой своей души он чувствовал ее, она — его, и с каждым новым днем эта связь становилась все сильнее, ярче и крепче. Потому-то Джеймс ничуть не удивил ее, когда на его губах вдруг вновь появилась улыбка, а в теплых глазах цвета растопленного шоколада заискрился знакомый свет. — К тому же, — заметил он, и голос так выразительно отразил вновь появившуюся улыбку, — предпоследний день каникул и всего-то несколько сотен километров — это вообще не проблема для какого-нибудь старого-доброго «Ночного рыцаря». — Ты поедешь со мной? — вдруг спросила Лили с надеждой в голосе, но теперь — уверенно, убежденная в окончательности своего решения. — Пожалуйста, Джеймс, поедем вместе! Петунья и меня встретит не слишком радушно, зато мои родители — я уверена — будут рады тебя видеть, — и хотя Джеймс невольно усмехнулся такой внезапной идее, Лили, воодушевленная столь неожиданно изящным планом, в этом ничуть не лукавила. Каким-то непостижимым образом, со всей своей взбалмошностью, авантюрностью и порой излишней самоуверенностью, Поттер располагал к себе людей, практически не прикладывая к тому никаких усилий, и в особенности тогда, когда оставался самим собой. — Мне бы тоже очень хотелось, чтобы ты был рядом. И не будет никакой необходимости объяснять куче дальних родственников и семье жениха, почему это родная сестра не стала подружкой невесты. Карие глаза за очками в пластиковой оправе словно заискрились ярче, и хорошо знакомые озорные чертики так и заплясали в отражении стекол. Уголок рта дернулся вверх, рождая такую очаровательную мальчишескую улыбку с легкими ямочками, и Джеймс, картинно вздернув бровь, переспросил: — Лили Эванс, ты действительно зовешь меня на свадьбу своей абсолютно магловской сестры, где все будут самыми абсолютными маглами? Вау, оказывается, ты у меня чертовски отчаянная! — Поттер! — веселый, расслабленный смех рассыпался искорками солнечного света, зазвенел знакомым серебряным колокольчиком, и Лили, подавшись ближе, запустила мягкие пальчики в его непокорные черные вихры, безнадежно взъерошивая и без того не самую аккуратную прическу, отчего взгляд Сохатого стал еще более масляным, а улыбка растянулась шире. — Да, я прошу тебя составить мне компанию. Но это не то же самое, что превращение свадьбы в абсолютный балаган. И уж точно я не прошу тебя радикально знакомить всех родственников-маглов с прекрасным миром волшебства. — Как пойдет, Эванс! — прямо заявил он, вновь поиграв бровями и вызвав у нее новый прилив смеха. Затем поднялся на ноги, но только лишь затем, чтобы пересесть в кресло напротив и без всяких зазрений совести усадить девушку к себе на колени, сжимая в крепких, влюбленных объятиях. — Если только эта свадьба не будет напоминать торжественно скучнейшее собрание слишком правильных людей. И я сейчас не о твоих родных, Солнце. — О, Мерлин, надеюсь, я об этом не пожалею! — закатив глаза, покачала головой Лили, чувствуя, как приятные мурашки бегут по коже от каждого его прикосновения. — Иногда я забываю, с каким идиотом встречаюсь. — Поправка, мисс! — немедленно вмешался Джеймс, бережно перебросив длинный медно-рыжий хвост обратно за ее плечо и горячо поцеловав нежную щеку. — Ты встречаешься со своим любимым идиотом. — И не поспоришь, — согласно улыбнулась она, прильнув к его груди и с чувством глубокой радости и облегчения вдыхая такой приятный, до дрожи близкий запах свежести, тепла, уюта, чистой хлопковой футболки и едва уловимые нотки яблока и корицы.***
Яркая, ослепительная вспышка ударила золотом по глазам, заставляя на секунду зажмуриться, но только лишь затем, чтобы в следующий миг снова завороженно приковать к себе взгляд. Переливаясь тысячами бликов, казалось, танцующих пленительное танго в солнечных лучах, это горячее золото вновь и вновь взметалось прямо перед глазами, заслоняя все пространство вокруг, заставляя задержать дыхание, замереть в покорной неподвижности. И лишь несколько минут спустя осознать, что это расплавленное золото, безвозвратно захватившее в плен сознание — светлые, кудрявые волосы, принадлежащие девушке. И она стремительно мчится мимо, точно прорезая суету заполненного людьми, шумом и дымом паровоза платформу, легкая, яркая, счастливая. Пролетает совсем близко, но не замечает никого вокруг, кроме своих товарищей далеко впереди, и все пространство словно сжимается в одной точке, фокусируется на ней, на этом золотом, гипнотическом блеске, пока звонкий голос, разрывающий суетливый гул, выкрикивает его фамилию. Вот только — не ему… Задыхаясь, точно от быстрого бега, Регулус Блэк просыпается, мгновенно распахнув глаза, и долгую, словно вечность, минуту не может сбросить с себя уже знакомое наваждение. Сердце глухо колотится о грудину, и пульс, кажется, стучит в висках так громко, что, боясь разбудить своих соседей, он поднимается с постели, отогнув тяжелый изумрудный полог и направляясь в ванную комнату. Холодная каменная плитка вытягивает тепло, заставляя окончательно проснуться, ладони упираются к края такой же холодной раковины, и юноша бросает взгляд на свое отражение в зеркале, почти не видя собственного бледного лица, серых прозрачных глаз, сузившихся от резкого света, не замечая ничего, пока яркие золотые блики завершают свою пляску прямо перед ним. И лишь несколько минут спустя, сфокусировавшись на зеркале и холодном кафеле под ладонями, окончательно восстанавливает дыхание, возвращая сознание под контроль. В четвертый раз за последние две недели он видит один и тот же сон. В четвертый раз оказывается на платформе 9 и ¾ давно минувшим сентябрьским утром, и слышит голос Марлин МакКиннон, той самой золотоволосой однокурсницы его старшего брата. Звонкий голос, который изредка случайно достигал слуха в каком-нибудь школьном коридоре, обращается к брату, беззастенчиво, просто, как к близкому другу. Она не боится того, что подумают все эти люди вокруг, бежит к своей компании, радостная и возбужденная встречей после летней разлуки. И Регулус, замерший так близко в стороне, не может понять, почему вдруг где-то в самых потаенных уголках души рождается сожаление. Секундная слабость, разочарованная мысль о том, что он — не тот Блэк, которого МакКиннон узнает в толпе. Умываясь прохладной водой, он все еще слышит этот голос в голове. Переодеваясь в спальне, все еще видит порой яркое золото разметавшихся на бегу кудрей. За завтраком в Большом зале ловит себя на том, что в первые минуты взгляд норовит исследовать гриффиндорский стол, ища среди десятков и десятков студентов, никуда не спешащих по случаю выходного дня, знакомую фигуру. И следующие полдня порой невольно возвращается к навязчивому наваждению, вспоминая свой сон и яркую гриффиндорку, которую в Хогвартсе знали многие. Ловит себя на том, что теряет нить разговора с Барти Краучем, пропускает мимо ушей и болтовню Уолдена Макнейра, когда они сталкиваются в общей гостиной. В конце концов бесцельно коротает время в спальне, безуспешно пытаясь убить время на до невозможности скучное домашнее задание по истории магии. Регулус не мог до конца объяснить даже себе самому, почему вдруг эта девушка все чаще и чаще завладевала его мыслями, врывалась в сознание слепящей вспышкой, переворачивая вверх дном привычную жизнь. Никогда прежде ему не приходилось испытывать нечто подобное, и, если быть до конца откровенным — едва ли он смог бы признать то, что очевидно и не так уж необычно для юноши, которому недавно сравнялось шестнадцать лет. Мог ли он, наследник самой влиятельной из чистокровных семей, воспитанный в аристократической сдержанности и холодности, в самом деле так просто, примитивно и даже глупо «запасть» на девчонку? Такая привычная для подростков сентиментальная романтика прежде была ему абсолютно чужда, и, слушая порой хвастливые истории товарищей по факультету о «мужских» победах, Регулус не испытывал ничего, кроме скептического безразличия, подозревая, что большая часть из них — чистой воды бахвальство. И уж точно он не обладал ни обаянием, ни, как ни странно, признанной красотой и юношеским изяществом старшего брата, которыми тот умел мастерски пользоваться и благодаря которым он стал предметом обсуждения и обожания толп хогвартских девчонок всех факультетов и возрастов. Но что-то случилось в тот самый день, первого сентября, перед началось очередного учебного года, на платформе у Хогвартс-экспресса, в тот самый миг, когда приметная, яркая старшекурсница появилась в поле его зрения, словно ворвавшись слепящей солнечной вспышкой в его мысли.***
Дождливый холодный выходной день клонился к вечеру, и компании студентов постепенно потянулись к Большому залу, где факультетские столы уже были накрыты к ужину. Главная мраморная лестница гудела от сотен торопливых шагов, оживленные голоса заполонили просторный холл, отражаясь от бесконечно высоких сводов замка, когда у дубовых дверей зала появились гриффиндорцы и когтевранцы, покинувшие свои уютные башни, со стороны кухонь спешили пуффендуйцы, а слизеринцы поднимались из подземелий, присоединяясь к общему потоку учеников. И вместе с этой толпой, торопясь догнать своих старших товарищей, по направлению к Большому залу двигался и Регулус, успешно лавируя между занятыми разговорами компаниями, пока в какой-то момент в самом центре холла, напротив приветственно распахнутых дверей, из-за которых доносились соблазнительные запахи горячих блюд, вдруг не оказался так близко к паре оживленно переговаривавшихся и смеявшихся старшекурсниц, что одна из них на всем ходу столкнулась с ним плечом. — Ой! — звонкий голос прозвучал у самого уха как хлопок сработавшего заклятия, и непрошенный ступор вновь явил себя, пригвоздив Регулуса к месту. Это был тот самый голос, который вновь ворвался в его сегодняшний сон и периодически не желал выходить из головы все следующие несколько часов. Раздался характерный шелест, и Марлин МакКиннон выронила из рук журнал, одну и раскрытых страниц которого она и обсуждала со своей спутницей — Алисой Ревелл, еще одной семикурсницей-гриффиндоркой. Регулус не успел произнести ни звука, а этих пары секунд ему не хватило даже на то, чтобы вовремя обернуться в сторону девушек, как в следующий миг, машинально склонившись, чтобы поднять упущенную из рук ношу, он обнаружил, что МакКиннон первой поспешила подобрать отвлекший внимание журнал и лишь затем окинула взглядом человека, которого случайно неосторожно задела плечом. На долю секунды серые глаза слизеринца, такие похожие и одновременно непохожие на глаза его старшего брата, зацепились взглядом за яркие глаза обладательницы столь магнетических золотых кудрей и пронзительного голоса. Но в следующий же миг появившееся было в них чувство неловкости погасло, сменившись обычным, абсолютно незаинтересованным равнодушием, с которым любой человек смотрит на ничем не примечательного незнакомца. — Извини, Блэк, — обыденным тоном произнесла она, и если и был в этой фразе оттенок вины, то растаял он в тот самый момент, когда Марлин, едва успев узнать его и извиниться, тут же вернулась к беседе с подругой, и обе, обменявшись короткими смешками, продолжили путь через толпу к Большой зал. А Регулус, которого, казалось, собственное наваждение только что поймало наяву, остановился, растерянно глядя на удаляющиеся золотые локоны и силясь стряхнуть с себя это навязчивое, странное ощущение. — Извини, — почему-то сорвалось с языка только сейчас, когда Марлин МакКиннон безнадежно растаяла в толпе, проходящие мимо студенты уже начали огибать застывшего пятикурсника, а некоторые — оборачиваться с любопытством или легким недовольством. Почти безучастное извинение отдавалось в мозгу гулким эхом, а от короткого обыденного взгляда по позвоночнику все еще бегали мурашки. И, кажется, только сейчас парень смог наконец выпустить воздух из легких, словно на мгновение забыл, как дышать. Он собирался продолжить идти вперед, чтобы дальше не стопорить и без того затрудненное движение в Большой зал, когда у самого мыска его идеально чистых оксфордов что-то холодно блеснуло. На поверку находка оказалась девчоночьим серебряным браслетом, и Регулус, безуспешно оглядевшись в поисках его обладательницы, зачем-то поднял потерянную вещь, сжимая холодный металл в руке на пути к своему столу и практически не сомневаясь в том, кому он принадлежал. Столкновение по дороге на ужин стоило приметной гриффиндорке украшения, а ему — очередного лихорадочного потока мыслей, возбужденным роем забившихся в голове. И только у самого стола он поспешил спрятать браслет в кармане брюк, присаживаясь на свое обычное место и наконец вспоминая о том, что изначально собирался нагнать товарищей по факультету.***
Несколько часов спустя, когда всякий интерес к постепенно перешедшей в пустую беседе с сокурсниками угас, Регулус Блэк удалился в свою спальню, с непривычной для себя бесцеремонностью улегшись на покрывало в пиджаке и даже в обуви, запустил руку в карман брюк, извлекая неожиданную находку, и, придвинувшись ближе к свету газовой лампы, смог наконец ее рассмотреть. Это был самый что ни на есть девичий браслет, простая серебряная цепочка, сплошь увешанная блестящими бусинами, кристаллами, сентиментальными вещицами, вроде маленьких бабочек и миниатюрных сердечек, и с одной подвеской, самой крупной и выделяющейся на фоне остального поблескивающего наивного великолепия — витиеватой наклонной буквы «М». И все сомнения в личности хозяйки, если они и оставались где-то в самых отдаленных подозрениях, окончательно растаяли без следа. Браслет переливался крошечными стразами и кристаллами, холодно блестел чистым серебром в свете лампы, незнакомой тяжестью лежал в бледной ладони парня, а указательный палец другой руки с какой-то неясной, странной опаской нашел наконец замочек, который, как оказалось, и стал причиной всему: поперек хрупкой застежки появилась едва приметная трещинка, и в конце концов — быть может, в момент столкновения в толпе — украшение не удержалось на руке своей обладательницы. Подростковая безделушка, пусть и ювелирная, сродни тем, что наверняка имелись в шкатулках и тумбочках каждой первой девчонки, она была чужда и незнакома Регулусу, привыкшему к утонченной аристократичной красоте одной части женщин из своей родни и к шикарной жемчужно-бриллиантовой вычурности другой. Так же чужда, как и сама Марлин МакКиннон, непохожая ни на кого из них. Девушка из близкого, но совершенно другого мира, знакомая незнакомка, непрошенной гостьей ворвавшаяся в его мысли, сама о том не подозревая. Странно, но, приметив ее золотые кудряшки, он никогда не обращал внимания на глаза. Впрочем, быть может, потому, что не пересекался с нею достаточно близкими взглядами и прежде не задавался подобным вопросом. Пока на первом этаже замка от вида этой причудливой смеси серого, голубого и теплого зеленоватого цвета у самого зрачка его вдруг не окатило волной горячего волнения в крови и ледяных мурашек по коже. Взгляд, который наверняка бывал куда теплее даже при общении с преподавателями, при встрече со слизеринцем автоматически стал безучастным, сдержанно равнодушным и почти холодным. И на необъяснимо безумный, короткий миг Регулус был почти готов многим поступиться лишь затем, чтобы увидеть его другим, более живым, расположенным, настоящим, так, словно сам он искал в нем разгадку давнишней великой тайны. Ошарашенный собственными мыслями, растерянный, сбитый с толку так, как, казалось, никогда прежде, парень почти неподвижно лежал на своей кровати, не слыша шагов одного из соседей по комнате, отдаленных звуков вечерней суеты общей гостиной, не замечая медленного движения теней по спальне. Тонкие пальцы одну за другой перебирали позвякивающие подвески, а невидящий, погруженный в бесконечное пространство взгляд серых глаз попеременно ловил короткие блики серебра в искусственном свете. Он не знал, заметила ли уже МакКиннон пропажу, не думал о том, что мог бы бросить эту ювелирную безделушку там же, на мраморном полу, однако одна из мыслей ярче других отпечаталась в сознании, так, словно кто-то невидимой рукой вывел эти слова прямо на изумрудном пологе его кровати, над головой: ему стоит найти момент и способ, чтобы вернуть браслет старшекурснице из Гриффиндора. Сомнений в том, что Марлин в достаточной степени неблагосклонна к представителям Слизерина, так же, как и любые гриффиндорцы, у него не было, как, впрочем, и в том, что подобное отношение к Гриффиндору со стороны его собственного факультета более чем взаимно. Но в данный момент о межфакультетской неприязни думать Регулусу решительно не хотелось, потому что единственная идея пульсирующим светом билась в голове. Стоит только передать находку в руки Марлин МакКиннон, как все это: и навязчивые, похожие, слепящие гипнотическим золотом сны, и узнаваемые в толпе звуки смеха, и необъяснимая растерянность — все вмиг испарится без следа, отпустив его сбитое с толку сознание в уклад привычной ясности. И тогда весь собственный мир Регулуса Блэка вновь вернется на круги своя.