***
Они осторожно вышли из дома, прислушиваясь к каждому шороху и постоянно смотря по сторонам. Почти крались, будто их уже ищут и преследуют — и так весь путь. И вот они уже рядом с домом. Маленький мальчик и хромой человек в капюшоне похожи на отца и сына, но Леви насчитывалось где-то там жалких лет двадцать. Сутулый, хромой и измученный — он выглядел много старше своего настоящего возраста. И малец — все тот же звереныш. Пару минут назад они случайно проходили подворотней, где на дороге еще осталась запекшаяся кровь, другого пути у них не было. Внезапно Леви притаился, к одному из домов, мимо которого шли они, ближе подобрался; и ему намекнул: тише будь да затаи дыхание. Тихо, сквозь толстую деревянную стену просачивались голоса: — Да наврала она, как шлюха последняя, Жаннет эта. Мы смотрим уже черт знает какой раз, и ничего тут нет. — Есть тут, он более чем уверен, что не ошибается. Сопляк нам нужен. И чтоб целый и невредимый. Будет сопляк — будет херня эта. — Да и от коротышки с УПМ он не откажется, а именно он, скорее всего, пиздюка прикрывает. Искать надо. Леви заметил в глазах и в лице Рави знакомые страх и боль. Да, и правда — частично это все тупик чертов. Если они нарвутся на эту банду, то пиши «пропало», конец близок. Придется надеяться, что вокруг дома шариться они не начнут и не пойдут в сторону, где сейчас находятся Леви и Рави. Прятаться некуда, убежать будет сложно, если считать и состояние здоровья на данный момент. Им осталось только ждать, повернется к ним удача лицом или задницей. Рави явно не по себе. Он стоял ни живой ни мертвый, пытался не расплакаться, вспомнив про смерть своей матери. Но не для этого время, не для эмоций. Мальчика жаль, но уже ничего не изменишь. Если человек умер — значит он умер, его не оживить, не вернуть. Наверное, это и является самым жутким в чьей-либо смерти, особенно если человек был тебе близок. Входная дверь дома хлопнула. — Сопляк, ты мне истерить тут не начни, а то полетим к чертям вместе с твоим «сокровищем», — он сказал это полушепотом, шипящим и тихим. И мальчик сделал вид, что спокоен. Не важно, что на самом деле. Сейчас, главное, «к чертям» не «полететь»… Леви сам не заметил, как отвлекся, а когда уже снова глянул вперед, увидел тени и шаги. Он взял ребенка за руку, схватил в порезанную до кости ладонь кинжал и попятился назад. Меж ребер что-то кольнуло, а на нервной почве тело начало болеть только сильнее. Черт, не нужно об этом так много думать. Больше думаешь — больше обостряется. Мальчик начинал ощущать себя маленькой птицей, загнанной в клетку. Уже шаги и тени напугали его, секунды отделяют от чего-то непредсказуемого, но жуткого. Не то время, не то место. Леви сжал крепче руку мальчика. Это движение словно стало говорящим: «Мы будем бороться». Бороться придется всегда и везде. Бороться за все. Особенно за жизнь, особенно в этом мире. Особенно здесь и сейчас. Ладони разомкнулись и юноша, не сбрасывая капюшона, толкнул мальчишку чуть назад и взялся за второй кинжал. Все происходило для них двоих будто в замедленной съемке, но в реальном времени длилось несколько секунд. Бежать к какому-либо из углов дома и прятаться за ним уже бессмысленно. Слишком далеко, а тем и глупо. Через несколько секунд их заметили, чего и ожидалось. Руки запотели: казалось, что оружие может из них выскользнуть. Этих людей минимум там двое. Минимум. Никто из них не стал что бы там ни было выкрикивал, даже не говорили. Лишь переглянулись, словно действительно обмениваясь словами, и начали медленно подходить. Но это точно не шанс убежать. Их насчитывалось всего трое, и все равно это количество — опасно. Трое против почти калеки и ребенка? Никто не собирается играть честно в этом мире. Даже под гнетом огромной общей проблемы люди не прекращают воевать друг с другом, обрекая мир на полную разруху. Оружие в руках почти не придает уверенности, но бороться до конца становится последней надеждой. Когда ты забит в угол, у тебя есть выбор: сдаться и точно помереть или хотя бы попытаться выжить. И здесь выбором многих выступает именно второе. Леви не пятился, а твердо стоял на месте, готовый в любой момент отреагировать. Не с большой силой, но резко, неожиданно. Один кинжал ударился о другой. Аккерман пытался сделать обманку, используя вторую руку, но противник увернулся и снова замахнулся на него. Что делать с мальчиком — парень не знал, а потому попытался отпихнуть его ногой назад, дескать, беги, малявка, беги. Однако никого из людей Кенни нельзя назвать тормозом, и обманку провели именно они. Леви пятился назад, отражая удары первого напавшего, именно тогда он услышал брань Рави. За несколько секунд он успел наградить схватившего его человека разными высокими званиями, но рот ему достаточно быстро заткнули. Ошибка Аккермана младшего состояла именно в том, что он отвлекся на голос мальчишки. Внутри все замерло. Так типично под горлом почувствовался острый холодный металл. В голове всплыли тяжелая усмешка, туман, грязь. Снова что-то щелкает. — Оружие бросай. Боссу без разницы, притащим мы тебя к нему дохлого или живого. А тебе, думаю, она есть. Он бросил. И мимолетно будто пожалел, что это сделал. Но сдохнуть сейчас кишка тонка. Леви ждет. — Молодец. Стой смирно, — мужчина никак не уберет кинжал от его горла. Леви и стоял смирно, чувствуя, как содранный с него же ремень с силой и характерным шлепком проскальзывает по спине. Из-за одежды боль почти не чувствуется, очень слабо. Пряжка не отлетела, но ей по нему и не попало. Леви осторожно опустил руки к брюкам в попытках их придержать, но стоящий напротив схватил его за них и стал сдерживать крепко вместе. — Что, штаны велики? Лямки приделал бы, а то взрослое шмотье тебе — не в коня корм. Это напрягало. Все напрягало. Вытянутый у него же ремень, зажатие между двумя какими-то мразями ебучими, неспособность что-либо сделать, эта ограниченность в движениях. Еще портки вот-вот свалятся. — Ему точно двадцатник с хреном? Мы не попутали? Ростом та еще шмакадявка. — Да он, он. Видишь, какая рожа деловая. Леви сильнее сжал ноги вместе, но он все равно ощущал, что штаны с него действительно спадают. На него смотрели холодно, презрительно: едкой и сбивчивой вибрацией почувствовалась легкая дрожь в самом нутре, и дрожь не от страха. Безысходность, злость, ненависть. Лицо осталось неизменным, однако глаза заметно загорелись. — Ему это не нравится, видишь? — А ты хочешь сделать ему приятно? Ну, валяй, я подержу. Тот из них, что находился спереди и был прокурен до кончиков пальцев, замер и посмотрел на другого. — Я пошутил, — словно в оправдание добавил он. Ответа не последовало. У находящегося сзади длинные — наверное, где-то по грудь — темные волосы, жидкие, неухоженные, спутанные, что просто неприятно. И бездушные глаза. Уже издалека Леви заметил, насколько они бездушные. Это действительно машина. И сейчас его пропахшие чем-то механическим волосы касаются виска юноши. Они не мягкие. Странные какие-то. Почему-то именно этот человек ему запомнился. Леви заерзал, но не стал заметно дергаться. Лезвие еще оставалось у горла, и в любой момент он мог умереть, в любой момент он мог быть удушен собственной же кровью. Он надеялся, что сейчас они поймут, что пинают хуи, что они уже давно должны увязать его и тащить куда следует, то бишь к Кенни. Когда патлатый с силой стегнул его по спине и бедрам ремнем, он хотел раскрыть рот и что-то сказать, но лишь глухо прокряхтел нечто похожее на «мудак». Боль от только что полученной царапины на шее ощущалась слабо по сравнению с ударом пряжки о бедра. — Неэффективно, — он притянул юношу к себе, прижимая спиной к своим груди и животу. Сплюнул в сторону, надавил кинжалом на шею аки-подопытного и обернулся. — А ты чего стоишь, придурок? Разбирайся с мальчишкой и теми бумажками. Мы тут… подождем тебя. Мужчина, стоящий поодаль, потащил уже ослабевшего от попыток вырваться и криков Рави в дом. Леви даже не проводил сопляка взглядом — не до него сейчас. Леви чуть не закашлялся. Он странно дышал, крепко вжимая голову в тело позади, пытаясь втянуть кадык. Это выглядело в общих чертах странно и являлось глупым и вынужденным действием. — Все-таки тебе есть дело, каким тебя потащат. Живым — не значит здоровым. Этот мудак слишком много говорит. Господи, заткните его кто-нибудь. Его распущенный язык лишь добавляет отвращения. Лишь добавляет горечи в горле, давит, глубже вталкивает в грязь. Даже если никто не видит и не знает. Леви сам является свидетелем того, что с ним же происходит. — Перехвати его за тушку, руки отпусти. И за копыта придави, а то его ветром сдует, — он усмехнулся и снял с пояса прочную веревку. Прокуренный исполнил поручение: он до боли сжал запястья Леви и наступил ему на ноги. Парень пошатнулся назад, но не свалился. Крепко держит, можно не сомневаться. Да и куда удирать в таком физическом состоянии и без порток? Он и пальцами на ладони не пошевелил, чувствуя от запястья до локтя волну боли. Находящийся сзади перехватил его руки и крепко перетянул толстой бечевкой за спиной. В спине же что-то хрустнуло, но как-то неощутимо. — Заметано. — Придавлю, а то реально сдует. Как в тот раз, подошва сапога приходится на голову, однако уже не на лицо, а на висок. Перед глазами от удара о землю начало плыть. Или не от удара? Черт его уже знает, но что-то выбило из реальности, ударило о стекло. Зеркальный коридор. Температура повышается, свет горит. Для завершенности картины ада не хватает только чертей и котлов. Давит сильнее, причиняя больше тупой боли. Ошибка. Не хватает только котлов. Патлатый приподнял его, не позволяя разлечься и расслабиться. — Можешь не беспокоиться, крыса. Меня твоя грязная задница мало интересует, на самом деле. Я просто… предлагаю тебе вспомнить прошлое. Ну, я слышал, пару лет назад ты получал так каждый день, — слишком заболтался — будто в попытках оправдать себя за совершенные действия, сорвать с себя цепь ответственности. Слить все на то, что когда-то там друг подруги жены брата рассказывал истинную правду про него! Про того, кого ищет Кенни. Про того, кого Кенни уже, можно считать, нашел. Ведь так здорово осязать кончиками пальцев чью-то гордость; знать, что эту гордость можно согнуть легким движением — и при этом не чувствовать себя виноватым. Разве ты виноват, если ты не первый и точно не самый жестокий? Кто вообще может быть виноват перед потаскушкой? И пусть единственное доказательство потаскушности коротышки — слова его знакомого, который сам его «снимал два раза» и теперь уверяет, что «торчащие ребра, член между ног, детский возраст и измученный взгляд — не показатель опыта и умений»! Ну как винить себя, когда знакомый — вообще педик-педофил! Ты, конечно же, лучше. Потаскушка-то подрос уже, да и грех не выместить злость на такой удобной жертве. Штаны с него свалились как-то сами по себе. Внутри все сжалось, а из гортани вновь вырвалось неразборчивое хрипение. Голова сдавлена, из-за пыли невозможно открыть глаза, щеку царапают мелкие камушки. Ремень рассек кожу, и через несколько секунд начала выступать кровь на красной ленте следа удара. Леви напрягся, стиснул до скрипа зубы и прогнулся в спине. Через какой-то промежуток времени снова больно хлестануло по оголившейся спине и ягодицам. Ранки щипет и неприятно покалывает. Покалывание, говорят, можно «стереть» ладонями, но никто не будет этого делать, а руки как-то отвратительно-беспомощно обездвижены веревкой. В челюсти от стиснутых зубов отдавало ноющей, тонкой болью. Ему кажется, что его голову сдавливает тяжелым камнем — а ведь это всего лишь чья-то тухляцкая нога. Еще один удар. Грудь соприкоснулась с землей, носом дышать становится невозможно, и юноша раскрывает рот, отхлебывая сухости и пыли. Удары следуют друг за другом, неторопливо, как будто мудак этот смакует чужие страдания, испускает невысказанную ранее боль и злобу вместо удовольствия. Свежее место, где рассечена кожа — кровь еще не выступила, самые первые полосы — она редкими каплями начинает стекать по вздрагивающим ногам. — Его это мало радует. — А тебя, видимо, не на шутку, — мужчина в очередной раз сплюнул и усмехнулся. — И какого хуя ты уже второй раз так о нем беспокоишься? Жену когда бьешь — тоже тебе плакать охота? Ты же ее без жалости через день по челюсти, а тут шлюхан какой-то, а ты жалеешь, — он совершенно спокойно бил униженного человека, как будто человек этот не человек, а мешок с костьми, и при этом дивился чужой жестокости в семье. Видимо, пытаясь отвлечься от собственной. Он остановился и с облегчением выдохнул, кинул ремень прямо на окровавленную спину Леви. Был таков. — Хватит, а то сдохнет еще, хилый этакий. Мы же обещали не убивать его, верно? Он вел себя хорошо. — Ты сам себя слышишь? — громко хохотнул другой. — То ты его убить готов, то боишься, что подохнет! Обсуждают его, его поведение — еще бы внешность обсудили. Так мерзко, так больно, такая обреченность… Леви еще раз пожалел, что ему не перерезали глотку, и в этот раз не мимолетно. Он почувствовал физическое облегчение после того, как ногу убрали с его головы. Он лишь вздрогнул почти незаметно. — Пару минут отлежится, а там глянем, — резкий, сильный удар носком сапога по боку заставил его совсем повалиться наземь, ловя пыль ранами и легкими. Кажется, что сейчас стошнит. В голове призрачно проносится: «Я убью их. Отомщу за… себя». Господи, сам себя же ниже пояса ударил. Мстить даже не за кого, не считая себя самого. А не тем ли легче? Черт его знает. Самому стало смешно. Он лежит с оголенной исполосованной задницей в пыли и рассуждает о своей жизни, которая начинает казаться какой-то жалкой ничтожной песчинкой даже в этих небольших стенах, даже в этом вонючем подземном уголке. Какое-то время он лежал не в силах пошевелиться.***
Рави старался не смотреть на труп матери, мимо которого его протащили. Человек знал свое дело, однако уж точно не хотел повредить сопляка. — Пошевеливайся, я не буду час с тобой тут возиться. На мальчика это влияния не оказало, и он лишь посматривал по сторонам и вяло стоял на ногах. Шатался так, будто сейчас свалится и не встанет. Он ничего не говорил и не делал, помимо этого и дыхания. Какой смысл выдавать себя, если ничего уже все равно не изменится? Так хотя бы сокровище с собой в гроб унесет и семью не предаст. — Я слышал, что этот лошара тебя спас. Так вот, ты больше не увидишь своего «героя», если не расколешься прямо сейчас. Ты разве не слышал? Нам нет разницы, в каком виде волочить его в штаб. Рави стало как-то больно и еще страшнее. Он посмотрел на мать, потом на мужчину, а далее и себе под ноги. Секрет семьи или жизнь человека, который хотел помочь ему в сохранении семейной реликвии? Что он должен поставить выше? Когда-то его мать говорила, что человеческая жизнь бесценна и что за ближнего можно продать все, что угодно, лишь бы оставить его на этой земле. Ему близок этот странный Леви? Его не хочется убивать своей же глупостью. С дрожью внутри он потряс головой и достал из уха какую-то странную иглу, явно предназначенную не для шитья.