зеркальный коридор

      У Леви шумело в ушах, в голове отражались эхом несуществующие голоса, срывался с шестеренок механизм, а меж ребер взрывались сверхновые. Внутри него что-то вскипело, так сильно, что изо рта пар пошел будто не из-за холода в помещении. Колени начинали побаливать от трения о сыроватый пол, царапающий своими острыми мелкими неровностями. Леви чувствовал уничтоженным, забитым пинками в угол и преданным не совсем себя. И себя тоже. Вообще юноше стало как-то внезапно и очень сильно плохо. Или наоборот- слишком, блять, хорошо!       Он даже не понимал теперь, что он сейчас почувствовал и что, мать вашу, произошло.       Рави внезапно задергался, забился как птица в клетке, закричал, чтобы его отпустили, потому что… потому что если не отпустят, то папа наваляет им как следует — папа же сильный.       — Отпустите, действительно. А то я могу вам воистину навалять. Рави Аккерман, иди ко мне, — усмехнулся Жнец и отбросил сигарету на пол, придавил каблуком к каменной влажной поверхности.       В этой усмешке Кенни почему-то нельзя отыскать чего-то злорадного, холодного или жестокого. Она не натянута. Он улыбается так, как умеет, пытается показать, что это единственное, на что он способен. Кенни все равно не сможет быть ему полноценным отцом, но хотя бы покажет ему способы выживать, будет опекать до определенного возраста и… выбросит? Поступит с ним, как с Леви? Господи, бред-то какой. Леви — левый пацан, зачем-то вытащенный из дома, где после смерти матери пару дней выживал как на помойке. Таких же всегда было много, но почему выбран именно он — черт знает. Просто так бы Кенни не взял сопляка себе, но, так или иначе, Леви ему не сын и даже не родственник. Фамилия говорит лишь о том, что Потрошитель таким образом его пометил. Ну нахер, сменит потом, перестанет быть а-ля родней городской легенды… если выживет.       Но к Рави, который, как оказывается, его сынишка, он относится по-особенному. Все-таки Аккерман старший человек — самую малость.       Но все-таки.       Рави. Блять. Аккерман.       Мальчик подбежал к отцу и обнял его, со всей детской теплотой и наивностью, с чистой улыбкой. Леви закрыл глаза, пытаясь снова погрузиться в себя, туда, где пытается что-то в нем не угаснуть. Почему ему внезапно стало так больно? Не сильно вроде как, но резко кольнуло. Как будто до этого в вену пустили обломок иглы, а сейчас он добрался до сердца и застрял там — вкололся, остался. И теперь легонько тянет, как и во всем теле. Не додумавшийся вовремя сбежать или задергаться, добиться перерезанной глотки. Не решившийся. Отхлестанный и чуть ли не облапанный кем-то там. Лежащий на грязном сыром полу перед человеком, который зачем-то его искал. Надеющийся, что в этот раз его убьют.       Снова получающий удар.        — Хей, зенки открой, — тот самый с длинными грязными волосами, судя по голосу и тону.       И Леви приоткрыл глаза, словно только ради того, чтобы снова, уже точно, убедиться, что да, это тот самый патлатый, мерзкий, с неприятными руками. Юноша выпрямил болящую спину, чуть хрустнув костями и простонав от боли. Нет, уже не найдет сил терпеть. Он собирался уже ничего не скрывать, показывать свою омерзительную беззащитность — настолько же омерзительную, насколько липкость меж пальцев.       Ногой его перевернули на спину, так предсказуемо и даже как-то жалко. Словно этот человек сам такой же беспомощный, как и Леви. Почему такой жестокий, агрессивный? Почему бьет с причиной и без? Кто его когда-то бил точно так же? А так ли оно? Черт знает. Но сейчас больно, больно, а чувство унижения черной скверной* расползается внутри, как вот-вот вырвется наружу и поглотит, превратит в уродливый почерневший трупик.       Мужчина смотрел ему в глаза — в голову пришла картина бьющихся друг о друга лезвий средь тумана. Странно, но именно такая ассоциация возникла. Нога на груди, которая жмет к полу с силой, так, будто парень дергается или может попытаться сбежать.       Патлатый его и рассматривал, придерживал. Увязанный, избитый, со взглядом засыпающего или умирающего, — как еще мог после всех радостей последних дней выглядеть он, уже не самый младший Аккерман, а то и не Аккерман вовсе? Больно. И все равно одновременно. Что за чувство такое — больно, а все равно?       — Босс, что с ним делать? — спросил патлатый, когда заметил в «стекляшках» словно вспышку света, такую холодную, блеклую, но ударную и сильную. Лишь слабый отблеск, лишь отражение туманов.       «Босс, что с ним делать? Босс? Если ты разрешишь мне его убить — я буду стрелять в глаза», — а мыслил он именно так. Он хотел что-нибудь сделать с Леви, но никак не просто смотреть на него. Запачканная пылью и краской кукла, покрытая кожей. А внутри — пустота, шарниры. И такая же пустая голова. На первый взгляд. Мешок с костями.       Леви — зеркало. И в него смотрит наемник. Он сломал, связал, давит и рассматривает. Самовыражение: пустушка, ограниченная задавленная пустушка, ни что иное.       И оба такие жалкие. Один — физически, другой — морально. Ограниченные.       Почему-то захотелось улыбаться. Но Леви казалось, что у него в принципе нет такой функции. Точнее, она куда-то делась, атрофировалась, наверное. Атрофированная улыбка. Что-то странное, но вполне реальное. Хочет, а не может. Быть может, потому что все давит? Потолок давит, стены давят, бездушные глаза, смотрящие сверху вниз, давят. Внутри черепной коробки тоже что-то такое.       Рави — оказывается, Аккерман — оторвался от отца и обернулся. А там Леви. Ради которого он хотел отдать все. Этот самый черноволосый коротышка с местами странным поведением, тот самый, заменивший «сокровище». Он спросил у Кенни, что ему сделал когда-то приемыш, и Жнец ничего не ответил. У него свои причины.       Мальчик настоял на том, чтобы Леви не били. И вообще, нельзя так с этим парнишей, просто нельзя. Так что стоило бы подумать и отпустить его. Не то, чтобы это важно Аккерману старшему, потому что в его интересах — поступить как обычно, сделать то, что коротышка точно не оценит. Леви будет жить, пока хочет умереть, и умрет лишь тогда, когда захочет жить. Потому что так нужно, а зачем — не суть. Что-то там да натворил, память не подводит, но конкретно вспоминать не хочется, а тем более сопляку рассказывать. Просто «провинился пацан». Вот и объяснение.       Кенни не мог совсем уж плюнуть на сына. Пусть он хотя бы считает, что с его «героем» все нормально, плевать, что на самом деле это не так. Хотя бы какое-то время легче будет.       Дикое желание дополнительно и спросить, а хочет ли сдохнуть Леви. Его ответы частенько не совпадают с его реальными желаниями, но ответ и не влияет на конечный исход. Почти не влияет. Интересно же, насколько этот, на самом деле, еще незрелый человек разбирается в себе.       Дикое желание спросить это, а Кенни просто просит, как выяснилось, Клейна, отпустить юношу и подойти. Собрался ему уже говорить, как на самом деле действовать, «отогнал» от себя малявку…       … уже через несколько секунд мальчик находился рядом с Леви. Руки парня перевязаны, и Рави положил маленькую ладонь ему на щеку, попытался улыбнуться. И шепотом: «Папа тебя отпустит, не расстраивайся». Наивный, добродушный мальчик. Что его, черт подери, так восхитило?       Леви поджал и растянул губы в тонкую-тонкую полоску. То ли специально, то ли размять мышцы лица. У мальчишки в глазах по маленькой искорке — ладошкой он чувствует, что щечки-то, хоть какие-то, а мягкие, у Леви есть. Радует. Радует, что он не совсем дистрофик и что есть в нем что-то милое, даже чуток детское.       «Папа тебя отпустит, не расстраивайся. Все хорошо».       Рави почувствовал, что у юноши жесткие и жидкие волосы — хуже нормы, честно признаться. Он начал гладить его по голове, осознавая, что сейчас может сделать только это, попытаться успокоить. Веревки слишком туго затянуты и прочные, мальчишка тут бессилен. А папа же не подведет, так?       Кенни замолчал: все уже сказал этому патлатому. И Клейн, он самый, направился к еще связанному и способному, разве что, дышать, Леви. Он, только подойдя, взял мальчика под руки и осторожно поставил в стороне от юноши. И сказал, дескать, все в порядке будет, иди к папе.       Сопляк поверил. Малявка совсем, не удивительно, что во всем верит своему отцу и его наемникам. Постоянных рабочих у Жнеца не было, никогда.       Успокоенный мальчишка шел снова к «городской легенде» вполоборота: он все еще смотрел на Леви. Все-таки не успокоенный. Волнуется. Волнуется, что его снова предадут, обманут. Как с матерью. Это не люди Кенни ее убили, Рави надеется, что другие. Рави хочет верить, что его папа ни в чем не виноват и не хочет ничего плохого.       Клейн закинул ослабленное тело на плечо и направился к выходу.       — Домой его оттащить, верно?       — Ага, домой. Обойдемся.       Чувствовался отчетливый запах наеба. Ну, хотя бы пездюку спокойнее будет, не узнает, что снова парню предстоит прогрызать себе путь к свету. Снова выживать, снова надеяться, что никто его не заметит, никто не захочет воспользоваться случаем.       … снова воскреснуть фениксом, покрыться — на самом деле, стеклянной — броней и скрыть лицо за маской силы и безразличия. Прятать глаза, в которых туман сменяется на звезды, прятать внутренний космос. И это все — пока не угасла в его сознании маленькая белая точка, способная оживить каменный потолок. Давящий, будто незаметно-медленно опускающийся. В черепной коробке сплетения звездных дорог, а под правым ребром — теплый кусочек Ничего. Так жить, что ли? Весело. Весело до истерики. А истерить захотелось. Уже не улыбаться, а истерить.       Смутно виделся силуэт мальчишки, который провожает своего «героя» взглядом.

***

      Домой. Домой. У него нет дома. Одна заброшка рано или поздно сменяется другой. Не дом — место жительства. У всех есть дом, а Леви что — лысый? Обидно…       … на самом деле нет. Привычно настолько, что и не тошно более. Да и коню понятно, что даже если бы был дом — не в него бы сейчас тащили юношу. И теперь с каким-то спокойствием кладется хер на то, что самое страшное не позади и не впереди. Оно продолжается сейчас, подпитывается жизненными силами своего заключенного и желает еще больше, больше, больше. Пока это «самое страшное» не опустошит жалкий сосуд и не выбросит на свалку. «Самое страшное» — Кенни Аккерман. Жнец. Потрошитель. «Самое страшное». Суть не меняется.       Удар об пол: на момент Леви показалось, что он мешок земли, а не человек. Так грузно упал он на неровный каменный пол. Холодный, заплеванный. Передающий, насколько вообще это местечко грязное и мертвое. Смотреть куда-либо желание абсолютно отсутствовало; он и не смотрел. Голос послышался уже не столь чужой, а за коротенькое такое время успевший стать приевшимся. Клейн.       — Молодец. И не смотри. А то я тебя ослеплю, — голос самую малость дрогнул где-то посереди речи.       Он видит в этих глазах такого жалкого себя, видит, насколько они мертвые, покрытые ровным блестящим льдом, что… начинает таять. Леви не плакал. Он не плакал. У него пересохли веки, пересохли от боли и пыли.       — Заныл уже? Я бы тоже заныл на твоем месте, — у него было дернулось бедро. Он хотел снова перевернуть юношу на спину и посмотреть на его лицо, но передумал.       Леви ждал. Точно не знал, чего. Просто ждал того, что должно произойти, ждал неизвестного, скрытого столь много лет за этими туманами в голове. Снова щелкает в голове, но уже больно, по коже проходит волна мурашек и дыхание как-то неловко и неприятно сбивается.       В комнату прошел собственной персоной Жнец. Неслышно, но заметно. Ощущалось как-то на уровне подсознания, ощущалось неким звериным чутьем. А что? Люди все равно самые примитивные животные, поставившие себя слишком высоко — но таковые они только для себя.       — Так вот он? Здесь?       — А куда ж я его дену? Мне выйти?       — Да нет, не выходи. Я только спрошу у него кое-что.       — И за этим мы ловили этого коротышку?       — Закройся, награду получишь, — Жнец, по привычке держа руку на ручке ножа, подошел к юноше. — Скажи, крысеныш — жить хочешь?       Как всегда.       «Нет, я не хочу жить. А если и хочу — то чтобы однажды подкрасться к тебе, пока ты спишь, и перерезать тебе глотку».       — Хочу, — хрипит он, надеясь, что его все-таки убьют. Жалкая надежда.       Кенни чувствует. Кенни не убьет. Кенни — мерзавец, черт подери.       — Опять не хочешь. Возвращайся позже, — Жнец и не прикоснулся к Леви. — Не убивай только его, окей? Это твоя награда, — обращался Аккерман уже к Клейну. — Вымещай злость, но, повторюсь, не думай убивать. Так ему хуже будет, — и как будто пожалел, как будто не убил, потому что сам не хотел, и ощущение того, что в убийце есть жалость — мираж. У Леви неприятно тянуло меж ребер, ну и под одним из них — тоже, точечкой какой-то странной, как будто иглой тычет некто.       А Клейн поблагодарил только кивком. Почему-то ему совершенно не хотелось говорить, да и награда сейчас не особенно радовала. Конечно, деньги он тоже получит, но позже. Сейчас ему нужны были только деньги и этот коротышка, лежащий с вырванными зенками на помойке. Выпустить кишки — незаслуженная роскошь.       Когда Жнец вышел, мужчине показалось, что оставили его один на один с монстром, призраком, вышедшим из зеркала. Монстром, который сейчас сожрет его маленькую жалкую душонку, всосет через свои ужасные каменные глаза. Его хотелось придушить прямо здесь, а после сжечь. Почему-то он напугался именно когда юноша оказался действительно целиком и полностью беззащитным до омерзения.       — И что мне с тобой теперь делать? Эй, мразь, — словно без злости, — что делать, спрашиваю?       Пару часов назад он ответил бы себе: еще раз выпороть тварь божию и наговорить побольше гадостей, чтоб ощутить себя выше, сильнее. А сейчас он действительно не знает, и не знает даже, зачем спрашивает. Ведь ему все равно никто не ответит — разве что эхо, отлетающее осколками звуков от стен. Он совсем ничего не знает, голова словно набита перьями или опилками, как у плюшевой игрушки.       Как-то неосознанно, неуверенно шаркая ватными ногами, Клейн подошел к Леви и перевернул его на живот. Наклонился, поднял за ремни креплений УПМ — и закинул на стол, как будто богомерзкое извращение какое задумал. К его собственному счастью, мужики его не очень в подобном плане интересовали.       Юноша ударился о поверхность стола носом и ощутил, как снова идет из него кровь. Ожидал он чего угодно, или вовсе не ожидал, сам точно не знал: а не все равно ли ему, что будет дальше. Гаденькое просто что-то, знакомое такое.       Клейн просто разрезал кинжалом веревки, не понимая больше собственных действий.       — Дальше сам разберешься, коротышка, — слова сами сорвались с губ.       Он оставил его там, а когда уходил — хлопнул дверью.       Еще долго его не оставит это чувство — внезапное отвратительное осознание того, что он такой же жалкий, как эта мелкая тварь, выше которой он ставил себя.       Сердце Леви билось тихо: похоронным маршем. Но когда Леви будет умирать — его сердце обязано биться в бешеных темпах. Пусть услышит и попляшет — под эту мелодию угаснет маленькая белая точка, оставшаяся только в его почерневшей душе.