***
Прошло уже много времени, но он прекрасно помнил, кого сам себе обещал однажды найти. По ночам порой мелькали во снах стеклянные серые глаза, порой тьму рассекало сверкающее длинное лезвие — а потом слетал на пол темный плащ с капюшоном. Что-то в этом завораживало… дальше он просыпался и осознавал, что вновь не выспался. Спать больше не хотелось, однако физиология брала верх, и в следующих его снах мать жгла бумагу и била об пол прозрачные склянки с разноцветной водой: эта разлеталась в разные стороны, прожигала все поверхности… все плавилось на глазах, он опять просыпался. Иногда хотелось забыть обо всем, а иногда — заорать во все горло и разбить голову об стенку. Он каждый раз спрашивал у отца про ту тетрадь, исписанную, вроде, мамой, а вроде и не совсем ей. Каждый раз спрашивал, знает ли он что-то о том Леви — местами казалось, что где-то там он рискует собой, что он все дальше, все глубже уходит в толпу и теряется в ней. Он все еще помнил имя того человека. Он не хотел его терять, он ужасался от слова «потеря». — Папа, расскажи мне про эту тетрадь, — снова просил он. — Не свихнешься, если я расскажу тебе о ней и дам ее тебе? — Аккерман старший усмехнулся. Нет, это было больше похоже на какую-то животную кошмарную улыбку, искусственную и натянутую. Он правда не хочет улыбаться или Рави сходит с ума? Может, ему просто кажется, что мир вокруг мертвеет и теряет краски? — Нет, — пробормотал себе под нос мальчишка. — Тогда сейчас расскажу. Кенни встал и направился к столу, в ящике которого лежала та самая тетрадка.9. Изабель
2 декабря 2016 г. в 20:47
С того момента, как Леви научил Фарлана работе с УПМ, зажили они вполне себе неплохо и, как ожидалось, получили репутацию. Этого они и ждали. Теперь к ним более-менее часто обращаются с поручениями и не хило за это выкладываются. От голода — более чем — не умрут. Порой даже чувствовали себя зажравшимися, но это очень быстро проходило. Мир таков: он делится на тех, у кого почти нет ничего, и на тех, у кого есть больше, чем нужно.
Несмотря на все это, Леви чувствовал себя опустошенным и нисколько не возвышенным. Спасен однажды, а теперь существует как тушка, что по-кукольному пуста внутри и наполнена вовсе не вселенной, а удушливым вакуумом. И он действительно удушает. А не зря ли был спасен когда-то? Он не знал. В любом случае, кардинально менять ничего не собирается, это уж точно. Пришло то самое время, когда не хочется ни жить, ни умирать. Вот бы Кенни сейчас обрадовался ответу «не знаю». Получился бы мертвый и живой одновременно недо-Аккерман! Леви Шредингера, чудесно. Просто восхитительно.
Сейчас он просто протирал нож со скуки. С того момента, как они вместе стали распрыгивать на приводах, что-то резко изменилось, и так пошло-поехало дальше. Пресно, монотонно. Не чувствуется уже ничего. Страх — и тот исчез. Жнец появится, он определенно появится снова, волоча за собой грязь и туман, но точно нескоро еще. Однажды Леви вновь окажется в темном зеркальном коридоре, то холодном, то обжигающем, однажды вновь ощутит, насколько хрупок стеклянный стержень внутри.
Недавно от них ушли сотрудники, из которых другом (точно другом ли?) они могли назвать только Яна. Леви уже не помнил, когда они все приперлись впервые, однако Фарлан упоминал, что с добычей УПМ они как-то связаны. Ну и черт с ними, хоть Чёрч и ужасно жалеет Яна: у него проблемы с ногами, что ожидаемо для жителя подземелья. Аккерман просто не мог его понять, а потому реагировал на эти самые проблемы слишком спокойно, в глубине души осознавая: «а если бы я начал терять свои ноги?». И резко переставал об этом думать. Не бессмертен, но ноги он не потеряет в ближайшее время. Если их, конечно, не отрежет призрак того дядечки, которого он недавно полчаса пытался отшить в баре, а после черкнул ему лезвием по роже и был таков.
Да, Яна жаль, но это… это расплата за совершенное ранее. И своему другу он об этом уже говорил, хоть и знал, почему Фарлан так серьезен. Так умерла его мать, вот и трясется. Для него жутко и дико, когда человек начинает гнить заживо. Оставалось только принять факт — и юноша принял. Пусть хоть десять раз гнить заживо — естественно.
— Лекарство дорожает и дорожает, а ему все хуже и хуже, — снова принялся за эту песню Чёрч.
— Это расплата, — озвучил свои мысли в очередной раз Леви. — Расплата за совершенное ранее.
— Ему очень тяжело. Надеюсь, что мы все-таки сможем ему помочь. Я дал ему больше денег, чем он заслужил, — в светлых глазах читалось сожаление.
— Ясно, — он сказал это как в подтверждение надежды.
Но уже ни на что не надеялся. Дорожает не только лекарство, дорожает и свобода. Пусть больно, но ничего не изменишь. Наверное, это и есть самое страшное (ничего-не-изменишь).
Он вздохнул и отложил нож на стол. Чуть погнутое лезвие отражало блики света — ненастоящего, мертвого. Здесь нет и не будет живых солнечных или лунных лучей. А звезды под потолком — глупая мечта, выдуманная в полубреду. Теплый кусочек ничего, долька месяца за переносицей, вьющаяся лозой по позвоночнику повилика. Сверхновые меж ребер, космос в черепной коробке. Что за сумасшествие? Оно только снится иногда… а потом забывается, словно самый жуткий кошмар. Очередной щелчок в механизме, и все кончается. Кошмар сменяет новый «день», уже нет дела до всего этого.
Нежданный стук в дверь заставил внутри Леви что-то встрепенуться и вновь замереть. Определенно, кто бы ни стучался, ничего интересного не произойдет и произойти не может. Юноша ожидает только скуки и отсутствия существенных изменений в жизни, которую и жизнью-то с натяжкой назовешь. Но они с Фарланом чуть зомбированно, пусть словно в надежде на какое-никакое новшество, решили открыть дверь по выработанному принципу, ставшему чуть ли не традицией. Фарлан — к двери, ее и откроет. А впереди, для особо опасных и важных — Леви. Самое действенное, пусть и рисковое. Аккерман настоял на таких положениях, считая, что вовсе не переоценил свои силы и чутье.
Ожидания не очень оправдались.
— Надо же, ребенок, — не сдержался от комментариев Чёрч, завидев на пороге незваного гостя.
Рыжая девчонка, ввалившаяся в холл, подняла голову. Ее лицо явно выражало недовольство, а рукой она что-то прижимала к своей груди. В ясных зеленых глазах бились живые искорки. Как маленькие огоньки… или звезды.
— Я — не ребенок! — чуть ли не прорычала она.
— И какого черта у нас забыл ребенок? — бояться уже было нечего, и рука, в которой находился нож, расслабилась.
Девчонка и правда выглядела слишком подростком, чтобы воспринимать ее всерьез, а, тем более, как хоть какую-то угрозу. Соплячка. Может, пьяная, вот и заперлась в первый попавшийся дом? Или кто-то за ней гонится… да ладно, кому нужна странная глупенькая сопля?
Оказывается, понадобилась.
— Хотите знать, что она натворила? Она пыталась пробраться наверх через лестничную площадку, не заплатив! А это владения Лобова. Думаю, вам известно, что делают с такими. Отдайте нам девчонку. Или мы сами ее заберем, а вас примут за ее сообщников, — это был человек, как-то связанный с месивом, что творится вокруг лестниц наверх.
Ответа не последовало.
Леви уже стоял совсем у входа, приложив лезвие ножа к тыльной стороне руки — меж его сложенных пальцев только рукоятка виднелась. Почему они с Фарланом все еще не скинули им эту дуреху? Юноша сам не знал, какого черта. Скорее всего, потому что
когда-то он точно так же нуждался в помощи. Он бы тоже побежал и постучался в первый попавшийся дом, в глубине души умоляя, чтобы его спасли. Неосознанно он действительно хотел убежать, а не строить из себя героя в глазах сопляка, который и без него бы остался живым и здоровым.
— Какого черта молчите? — казалось, что у этого гражданина сейчас за ушами запищит от злости… и как можно быть таким нетерпеливым, вопрос появляется. — Тогда я сам ее заберу.
Глаза у этого мужика недобро блестели, а капилляры вздулись, как у зверя. Человек? Когда его назвали человеком? А что такое люди вообще? Наверное, он и есть человек. Потому что «человек» — это теплый мешок дерьма. Соответственно, гуманность и человечность — это не те светлые понятия, что раз за разом диктуют нам старшие и высшие. Гуманность и человечность… выживание в хаосе, творящемся вокруг, в безумном мире, окруженном тремя стенами-«богинями». Кто вообще весь этот бред придумал? Наверное, тот же, кто до сих пор во снах напоминает про космос в теле и в душе.
Прислужник некого графа Лобова начал подниматься по лестничной площадке.
Иногда все, что находилось вокруг, превращалось для Леви в джунгли, наполненные дикими зверями и безумием: ну, хотя бы эти джунгли живут под звездным небом, даже если сейчас юноша под землей. «Недосягаемое» порой рядом. Интересно, а только ли монетами и бумажками надо платить за него и не только? А будет ли свободой для него то, что находится на поверхности? Не вечный ли он раб? Наверное, в этом обезьяннике все рабы самих же себя. Одни рабы помыкают другими, другие невидимо помыкают одними. Ну и какую же свободу хотелось хотя бы купить? Что такое свобода, которой он поначалу не давал точного определения?
Хуемотина какая-то. Меньше знаешь — крепче спишь, что ли.
Леви ощутил на своем плече руку. Она грязная, а еще порешили, что девчонку им не отдадут. Сам настоял, потому что пожалел: она же совсем ребенок и ничего особенного не сделала. Сейчас его волновало только это, потому он перехватил нож поудобнее и черканул по грубой чужой ладони лезвием. Неожиданно и резко. И да: плевать, что такое свобода, ее надо добыть, выбравшись из этой вонючей норы. Это будет действенным способом.
«Не медлить», — это решил не он сам, а что-то внутри, это какой-то рефлекс, который появился как бы невзначай и навсегда. Никогда не медлить, никогда не тратить много времени на размышления о том, что делать: если и думать, то одновременно с этим — уже бить. Не замирать, не пытаться кого-то прикрыть только по велению волосянки на размеченной заднице. Или не подпускать врага близко изначально, или хватать за шкирку, как этого мужика, и метелить. А потом можно убить, а можно научить хорошим манерам и выбросить. Можно также, конечно же, отказаться от учения, но этому небритому уебку явно оно нужно.
— Не трогай меня своими грязными руками. В противном случае сдохнешь, — лаконично и поучительно, как и следовало ожидать.
А еще более поучительным примером стала для этого отморозка глубокая царапина, нежданно нанесенная за доли секунды.
Почему-то сейчас царапина навеяла странную, никак не связанную с ситуацией мысль о жестокости этого мира, об отсутствии, как такового, равноценного обмена. Лишь только миг потребовался, чтоб рассечена была кожа, чтоб раскрылась рана. А вот болеть она будет очень долго, да еще необходимо ритуальные пляски устроить, чтобы без медицинской помощи зажила. Если заживет, то время для состояния «счастью нет предела».
Просто порой маленькая загнившая царапина уносила человеческую жизнь. И пусть если эту царапину получили по легкой неосторожности и просто забыли обработать. Право на жизнь, на существование. Борьба, постоянная борьба. Да что не назови, элементарные дыхание с питанием — тоже часть борьбы. Извернулся неловко и задохнулся, не смог добыть пищу… А то, что все в этом мире нормально и хорошо — невменяемая глупая ложь, выдумка тех, кто хочет еще удержать власть короля. Интересно, а сам народ доверяет королю? И как же долго будет доверять?
Один из жополизов Лобова полетел с лестничной площадки.
Да-да. Снова песни о том, что все у них обязательно пожалеют. Сколько раз за свою жизнь Чёрч с Аккерманом слышали эту ересь? Ни разу еще не жалели. Ни разу.
— Хей, ты в порядке? — Фарлан наклонился к девчонке. Ответить она не успела, так как Леви почти сразу же встрял.
— Ты придушишь его. Зачем ты жмешь к себе несчастное животное? — и снова он протирал нож, даже не поглядывая на ребенка.
— Я думала, что ему так будет теплее… — и она протянула на ладони птенца, маленького такого. — Я хотела отнести его наверх, ведь птицы не должны жить под землей.
— Во-первых, глупо было только ради этого лезть наверх…
— Ты уже знаешь, почему я так поступила.
— Во-вторых — у птицы сломаны крылья, и даже если бы ты вытащила ее наверх… кошки бездомные сожрали бы, — он прошел, сел на диван и положил нож на стол.
Фарлан посмотрел на Леви как-то очень неодобрительно. Ну и кто его просил говорить гадости и грубить? Вот обязательно надо ему кого-нибудь обидеть или обезнадежить.
— Проходи, давай сюда птицу. Сейчас разберемся, — блондин улыбнулся и протянул руку рыжей девчонке с сияющими глазами. — Я Фарлан, если что. А он — Леви. И не обращай внимания на то, что он грубиян, — а в этот момент он, как ни странно, как-то влажно и мягко посмотрел на «коротышку».
— Изабель Магнолия… значит, Фарлан… и братишка-Леви? — только и улыбнулась она.
«Ну и какой я ей братишка?», — пронеслось в голове.
А потом он, сжалившись над животным, встал и направился искать какие-никакие бинты или лишний платок, чтобы перевязать пернатые крылья. Что-то внутри одновременно грело, но и опустошало. С одной стороны чуток гордишься собой, с другой уже плевать. Но тепло, черт возьми, тепло. Да и плевать ли сильно? Что-то оживает. Начал этот рожа, теперь еще ему и ребенок помогает какой-то.
Спиной он чувствовал, что его провожают взгляды двух пар глаз. Одни — водянисто-голубые, другие — зеленые и слишком живые.