***
— Не ёбнись, — он придержал его за пояс, протолкнув пальцы под ремешки: тонкие, но из очень твердой кожи. — Не так уже и просто на них хотя бы висеть, верно? — и тут Кенни внезапно убрал руки, покачнув повисшее на тросах тело. Парень был расслаблен и почти неподвижен, дыхание затаенное, осторожное, и даже пальцы на руках не вздрагивали. Лишь покачивались, касаясь лица, его подросшие седые волосы, колыхались тросы, словно пытаясь потихоньку скинуть человека, запрягшегося в тонкие прочные ремни. Это не первая его попытка удержать равновесие. Кенни сказал, что у нормальных среднестатистических людей с первого раза все выходит, пусть не очень хорошо. То есть, в идеале, Рави должен уже учиться передвигаться на УПМ, таща на себе тяжелые газовые «коробки». А он что? Он все еще болтается на тросах… ну, хоть не сваливается то и дело, что уже неплохо. Он выдохнул с напряжением, сжимая легкие и выдавливая из груди густой и тяжелый воздух. Хватит висеть гирей на веревках, пора бы начать движение вперед. Или он что-то делает и развивается, или он останавливается — и при остановках в обездвиженном состоянии остаются ненадолго. Обычно торможение заканчивается вовсе деградацией. Рави знает, ведь отец рассказывал ему, почему замирать на месте нельзя. Юноша плавно поднял голову, зашевелил руками. В какой-то степени двигаться было страшно — слышал он, что переворачиваться и биться головой об землю, мягко сказать, не очень приятно, — но со страхами надо бороться, особенно с незначительными и мелочными. И когда он открыл глаза, то обнаружил, что все не так уж и плохо. Он определенно начал держаться и точно уж добился хоть чего-то. Однако не рано ли радоваться? Именно, что рано. Как назло, Кенни — намеренно, скорее всего — толкнул парня локтем в спину. А наверняка же это очередное рвение приучить Рави реагировать на всяческие критические ситуации и неожиданности… Мысль о том, что в спину ему устремлена привычная усмешка, выражающая что-то очень неопределенное, пронеслась с огромной скоростью: быстрее, чем юноша успел отреагировать. Реакция эта какая-то машинальная и инстинктивная. Что-то двигало им, что-то такое неизвестное, но верное. Он оперся руками о сухую потрескавшуюся землю и оттолкнулся, чтобы перевернуться и принять изначальное положение. И… раньше он никогда не чувствовал у себя такого хорошего равновесия — только несколько раз он еще резко покачнулся, да и остановился так на месте. После лишь слабо шатался он, вися на толстых тросах. Сам точно не понимал проделанного им же маневра. Это некий очень странный кувырок, некое не менее странное ощущение внутри. Неизведанная часть его сущности, ослушаться которой он не может. Оно двигает им. — Интересно… это у тебя фишка нарисовалась, что ли? — отец подошел к нему теперь спереди и ухватил за один из нагрудных ремней. — У того козявки вертушки такие, что баллоны от недостатка газа трещат, а ты у нас кувыркаешься а-ля «я у мамы акробат»? — У папы, — Рави широко улыбнулся и издал ненормальный смешок. — У папы, а не у мамы. «Почему я улыбаюсь?», — такой вопрос хотел он задал самому себе. Странная улыбка эта какая-то. Точнее, какова эта самая улыбка на вид он знать не может, однако нет на нее каких-либо явных причин. Какая может быть улыбка, если душа болит и ноет звуками поломанной скрипки? Какая, черт возьми, может быть улыбка, если в голове творится незнамо что? Под костями черепа все смешалось в черно-белый калейдоскоп ужаса, собранный из режущихся, хаотично разбросанных осколков. И осколки эти — до ужаса нелепые — грубо разрезают сразу во многих местах обвившую позвоночник змею наивных глупых надежд. Змея эта физически не существует, но она ядовита, силен ее яд. Яд тихим шепотом о вере в лучшее разливался по телу, пока осколки черно-белого калейдоскопа не разорвали ее на части. В самые неподходящие, в самые нелепые моменты приходят к нему осознания чего-либо. И сейчас накатил на него странный приступ жажды правды и истины. Ведь какого разноцветного Рави пытается закрыть глаза после того, как все увидел и пропустил через сознание? В момент какого-то ужаса, смешанного с иррациональными наслаждением и релаксацией, он ощутил себя решетом, сквозь которое проходит песок, насыщенный реальностью настоящей. Не факт, что он встретится с Леви. Врач мог наговорить всякой ерунды, а могло парню и вовсе показаться, якобы ему сказали о будущем. Где-то там, пока он тренируется с папашей, умирают такие же ребята от истощения. И он именно папы. Матери у него уже очень давно нет. И, конечно же, уж точно не факт, что он встретится с… В голове и сердце больно защемило. И что сейчас, собственно, было с ним? Что за ерунда в голову приходит? Рави тяжело выдохнул и постарался расслабить мышцы лица. Но улыбка почему-то никак не исчезала.***
Крик вырвался из горла сам по себе скрипом голосовых связок, нож со звоном ударился о кафельный пол. Это — поражение. Очередное поражение, падение ниже, чем разрешено. — А я говорил тебе не падать. — Мужчина наклонился над ним, и чайно-табачное дыхание прошло сквозь тело, а тень — крепкая, черная — будто всем своим весом вжала в холодный скользкий камень. — Прошло столько времени, а ты можешь от страха нож выронить. Может, от страха его лучше сжимать в руке покрепче? — Ну, а что ты так меня пугаешь-то? Рукой дотянуться можно, но если это сделать — придется продолжать тренировку. А надо оно? Совершенно нет. Тяжко чем-то это ожидание очередных провалов, очередных слов «ты не можешь» из родных уст. — Я к этому не готов, — проговорил тихо юноша, словно оглаживая холодное лезвие взглядом. Лезвие это уже старое, исчерканное паутиной царапин и — где-то близ деревянной ручки — покрытое темно-рыжим налетом ржавчины. Им и хлеба кусок нормально не отрезать… что уж тогда говорить про драку? Настоящий нож Кенни для виду разве взял, чтоб повеселее было. С папашей этим не соскучишься… И стоило ему собраться с силами, как плотная подошва ботинка передавила его едва пошевелившуюся руку. — У тебя было время меня ударить, схватиться за нож и аж два раза проскочить у меня между ног. — … хэй? — он поморщился от нарастающего давления и с непониманием уставился на отца. А за словами последовал стон слишком резкой боли. — Тебе Дух Святой что ли знать дал, что бой окончен? — и отец наклонился за тупым ножом. — Я не говорил, что я сдаюсь, — и наконец убрал ногу с запястья сына, — да и никто, вроде, не успел тогда приставить нож к твоему горлу, — и сделал именно то, о чем говорил. — А уже поздно. Можешь считать, что это твоя смерть, а сам ты лошара. Рави ничего не ответил. Он понял, что опять лоханулся уже в момент, когда пальцы отрывались от лакированной ручки оружия, а голосовые связки нелепо и глупо напрягались, выдавая идиотский визг. Сейчас парень внезапно почувствовал себя еще более ничтожным и жалким, чем стоило бы. А папаня? Небось опять начнет затирать про то, как то же самое делал Леви. Леви — и именно поэтому слова «ты хуже, чем он» никогда не обижали. Ведь Леви достоин быть лучше, — или так думалось парню. — Если ты будешь так поддаваться, то определенно сдохнешь, — теперь Кенни приподнял его за волосы, так, что тупой металл больно и криво надрезал кожу на шее. — И это будет намного больнее, чем маленькая царапинка на шейке. Ну и быстрее заодно, — после того он отпустил и мальчишку, и нож. Снова звякнуло о кафель лезвие, но вот только вместо крика зашелестел громкий выдох. Облегчение и напряжение одновременно: что за странное такое чувство? Легко, что на сегодня все окончено, но тяжко, что только на сегодня. Рави смотрел вслед отцу, и видел, как тот, бросая по дороге весть об окончании тренировки, накидывает плащ и снимает с вешалки шляпу. — А завтра что будет? Кенни обернулся с усмешкой на лице и долго смотрел в глаза мальчишки. А потом ушел, и юноша остался один на — наверное, всю — ночь. А на следующий день все повторилось. Не в точности, но очень похоже, единственное что — так это хуже стало. Потому что в этот раз Кенни был настроен серьезнее, чем обычно. И, возможно, Рави понимал его. В этот раз он, помня вчерашний день, ждал, когда отец заговорит. Но отец не заговорил; отец действовал холодно и быстро. Точно не на полную выкладывался, однако точно и не хило. Почти не давал шансов увернуться, постоянно задевал и то и дело сбивал с ног: быстро, резко, отчего становилось больно. Удары о кафель оказывались достаточно сильными, чтобы вызвать синяки и стертую кожу на коленях и локтях. И такое начало урока по выживанию парнишке совершенно не нравилось. Почему-то мужчина не выбивал у него нож, словно давая этим какой-то шанс на правильное действие, на внезапный ответный рывок. К сожалению, ничего этого дождаться от сына ему не удавалось: тот лишь пытался отскочить и скрючиться где надо… а потом падал. Однако вставал снова. Юноша никуда не пытался ударить: держал растерянно нож в руке и не менее растерянно смотрел блестящими глазами. Так бы он беспомощно и прыгал по комнате с места на место, стараясь себя же не поранить, если бы ни какой-то импульс внутри. Невероятно горячий, пронзающий даже кончики пальцев тонкими иголками. Он снова увернулся и со всем своим усердием прыгнул на Кенни, а Кенни не двигался с места — замер, ожидая атаки. Волосы поправил так спокойно… он что, недооценивает своего ребенка? Нет. Он оценивает правильно, ведь вмиг он обезоружил сына и столкнул его ногой на пол. Фетиш у него, судя по всему, на вжимание в половицы людей и, наверное, вообще всего живого. Аккерман старший придавил его грудь — и в этот раз так неожиданно и сильно, что воздух вылетел из легких. Нож валялся почти совсем рядом, и мальчишка потянулся к нему. А когда и на руку ему наступили, то схватил его прямо за лезвие, поднял уже ладонь и… почувствовал дежавю и шок одновременно. Кровь. Кровь. Кровь. Отрубленные конечности. Конечности, кровь. Леви. Шкаф. Кровь, кровь, кровь! Два человека… нет, еще до этого много было… поцарапанные лезвия… расцарапанная рука! До шрама. Вся ладонь рассечена. Леви, Леви! Тьма. Прощание. Вспышка. Удар. Кровь! Слезы на лице. — Пап… это… пап, а где сейчас Леви? — и свело в щеках от плавно натягивающейся улыбки. Над ним сверкал стальной взгляд, такой же тяжелый, холодный, чем-то ужасный, давящий. Его папочка недоволен. Папочка не понимает, почему сыночек внезапно распустил нюни. Нож зазвенел о кафель. А ладонь просеченная до кости. Мальчишка закрыл глаза, зная, что без синяков он не уйдет. Сам виноват. Сам совершил оплошность. Сам сдался из-за дурацкого воспоминания — теперь и огребет! Или… он виноват, что эти идиотские кусочки прошлого врезаются под горло и застревают на глотке колючими холодными комьями? Он не может контролировать это дерьмо. Оно само приходит и уходит, когда хочет. Рави не виноват… не виноват же, правда? — Ты сдохнешь, если будешь такой размазней. — И где-то под щекой из десны идет кровь. Зуб на месте — уже хорошо. Рави не виноват! Это виноват мир, который отражает его в безднах зеркальных коридоров, в калейдоскопе событий, режущих черными обломками черепную коробку изнутри. — Линдберг, слышишь меня? — отец поднял его за волосы и посмотрел прямо в налитые мерзкими, бессмысленными слезами глаза. Еще сопли свисающей из носа не хватает пиздюку. — Какой Линдберг, папа?.. Он снова ворвался в реальность. Кенни — тот странный человек, что вырвет из любого транса и забвения даже аутиста. Кенни — тот, кто раз за разом будет пробивать розовую фанерку фантазий и мироощущения всяких глупых мальчишек. И ему плевать, что один из этих «всяких глупых мальчишек» — его сын. Точнее, свое чадо надо куда быстрее вытаскивать: особенно, если замкнутость в своем мире на уровне психопатии. — Твоя мамашка. Ее фамилия — Линдберг. И ты больше похож на нее, чем на кого-то из Аккерманов. Посмотри на себя, — отец подтащил его к зеркалу. — На что ты похож? — и носом прямо в чертову отражающую стекляшку. Сначала парень задергался и даже испугался. А потом он, чувствуя, что его волосы отпускают, встал на ноги и уставился в свое отражение. Напротив него ужасно мерзкий сопляк. Волосы засаленные, глаза заплаканные и дергаются, одежда все грязная — и явно не от валяния по полу. А еще на щеке ссадина и грудь нервно вздымается в унисон громким хлюпаньям. — Это ты. «Красивенький», правда? — Урод, — он только сильнее зашмыгал носом и затрясся. — Я урод. — Ну же, мальчик мой, — Кенни положил руки на плечи юноши. — Ты сам сделал себя таким. Ты поддался внутренним переживаниям — и ты изувеченный. Не только ссадинка на лице, — мужчина приподнял полы рубашки сына. — Смотри, тут не только синяки, тобой же заработанные. Тут тобой же заработанные кислотные шрамы, тут твой дрыщавый животик, в котором виноват ты же сам. Расчесанный нос, за которым ты следить не научился. Так что не плакай мне тут, что ты урод. — А что мне еще делать? — наконец-то утер слезы Рави. — А у тебя не возникло желания все это исправить? Например, переодеться или помыться. И начать уже серьезно тренироваться, а не дурака валять, — тон совершенно не побуждал и не приказывал. Такое ощущение, будто он говорит просто чтобы сказать, абсолютно не веря, что может его сын как-то на это отреагировать и измениться. Это задело. Всегда задевает, когда тебя недооценивают. Несколько секунд парень стоял и смотрел в зеркало, то и дело вздрагивая, как боясь своего собственного отражения. Он дрожал всем телом, начинал дергаться, и рот его приоткрылся, глаза судорожно прикрылись веками. Нет. Он точно слишком недооценен собственным отцом, и эта верная мысль приходила в голову уже много раз. Пора перестать забывать о том, как видит Кенни своего сына; пора также утереть сопли и показать, насколько он в своем видении неправ. Где-то в глубинах души и сознания с треском раскололась грань между вакуумом и эмоциями. «Ничего» смешалось с «чем-то», закружилось вихрем стекол, мрака, холода и кислоты — а потом взорвалось и разлетелось во все стороны склизким дождем прожигающего яда. Сожжен и отравлен изнутри. Словно проеден червями. И будто через решето выходит из него невидимый дым… это дым настоящей злости, это ошметки костра, на котором горело терпение, горели тихие обиды. Это взрыв. Резкий взрыв эмоций внутри — но не внешняя ярость. Из зеркала на него смотрит противный худощавый мальчик с угловатым некрасивым лицом. И немытый, нечесаный. — А вот и возникло! — встрепенулся он и убрал руки отца от себя. — Я вот выложусь по полной — пожалеешь, что считаешь меня ничтожеством каким-то… Мальчик в зеркале опустил голову: он сначала всхлипнул, потом засмеялся, а дальше опять посмотрел краснеющими от недавних слез глазами. — Почему же ничтожеством? Ты в силах чего-то добиться. Однако я честно скажу, что у тебя предел сил есть. И предел твой не очень высок. Ты Линдберг. У тебя нет искреннего желания или надобности служить или убивать кого-то, тебе и вовсе не нужно драться. Ты должен сидеть со своими реактивами и разбираться в загадках своей мамаши, и это правильно. Но ты несешься за каким-то, — голос дрогнул, — там Леви. — Потому что я хочу отблагодарить его. И я люблю его, — и здесь он заговорил увереннее. Но голос дрожал. Кенни засмеялся. Он ведь знал, что Рави любит воспоминания о нем, а не его. Одного он только знать не может: примет ли юноша Леви, когда увидит его настоящего и нынешнего. Такого, каким его «герой» станет на момент возможной встречи — да и станет ли он кем-либо в принципе. О будущем никто не знает и знать не может. Рави посмотрел на отца уже остывшим, но все еще живым и беглым, непостоянным взглядом. Почему смеется? Не понимает, как можно влюбиться в мужчину, которого и помнишь-то не так уж отчетливо и давно уже как не знаешь? Считает мотивы сына глупыми? А может он смотрит в глаза будущему и неизвестности? Парень вспомнил доктора Йегера. Он говорил о такой неопределенной субстанции, как будущее. И он не знал, чьи же в нем воспоминания.