***
Этой ночью Лиза в спешке собирала минимальное количество необходимых ей вещей. Сколько же вещей придется буквально оторвать от сердца… сколько же вещей ей хочется взять с собой, но не получится! Всю комнату бы утащила, а не может. Только несколько тетрадей и справочников. Скоро дом развалится по кирпичикам и сгорит только в ее голове — навсегда. Она больше сюда не вернется. То ли правильно, то ли по глупости, но она согласилась: и лишь за час до рассвета она уйдет с этим Уильямом черт незнамо куда. Место это называется «подземный город», и является некой городской легендой, кошмарами которой детей пугают. Лиза ребенок? Нет, она уже давно не ребенок, но почему-то до сих пор в какой-то мере боится. Никто не знает, что там ждет на самом деле. Но эта неизвестность лучше, чем унылое предопределение, которое ничто, вроде бы, не сможет изменить. Спать она ложиться не стала. А то, что она будет без конца зевать, а под глазами синяки появятся чернее ночи — не страшно. Да разве может быть в ее жизни хоть что-то страшное? Много страшнее то, о чем она порой читала в пьесах. И сборники этих пьес она бы тоже забрала с собой. Но нет. Только вот один если только в сумку запихнуть… или не стоит? Не стоит же? Однако она не выдержала и нервно схватила его, запихнула-таки. И халат свой тонкий запихнула в надежде, что пуговица единственная на этой сумке не отлетит с треском. Всю оставшуюся ночь она перечитывала старые книги на память. А когда маленькая стрелка часов указала на цифру «4» — поднялась и тихо прошла к двери. Обернулась — и на нее со стен смотрели черными пустыми вырезами маски. Какие-то плакали, какие-то — смеялись. Но почему-то смеющиеся были намного заметнее и громче. Лиза погасила свечу и ушла, опережая рассвет лишь на час. А на холодной, черно-синей мостовой ее поджидал Уильям. Он стоял посереди мрачной улицы темным силуэтом, и меж пальцев его горел рыжий огонек сигареты. Он бросил ее на камни, затушил подошвой и направился навстречу Линдберг. Она пошла тоже. — Привет. И всю дорогу к ходу в подземелье они почему-то молчали.***
Поначалу ее напугала картина, представшая ее глазам. Огромная полость в земле, на дне которой целый город: наполовину разрушенный, вонючий, грязный. И город этот спит, но вместе с тем на пике пробуждения. Тьма просыпается по ночам, тьма готова окутать собой целый мир. Тьма — не только малое количество света, но еще и материя, вплетающаяся в разум людям. Быть может, Уильям тоже скован этой тьмой? Он наверняка только из-за золота ее к себе притащил. Она что, дура что ли, чтобы не понять такой очевидной вещи? — Я, кстати, Кенни. А никакой не Уильям. А ты теперь Жаннет, никакая не Лиза. — Ты же не дурак, чтобы называть себя настоящим именем. Я, кстати, думала, что ты просто выдуманный — тут вот оно как. Существуешь, оказывается. И даже ничуть не пугаешь, — она пожала плечами и пошагала вниз по ступеням. Перед ней целый город, а эхо ее слов откалывается от каменных небес и проносится над побитыми крышами. — А вдруг тебя заказали и ты теперь умрешь? — усмехнулся он и остановил ее, положив руки ей на плечи. — А вдруг в таком случае ты бы не стал так любезничать? — она обернулась и посмотрела на него снизу-вверх, но сам взгляд будто уравнивал их на одном уровне. Ни ниже и ни выше. Когда Кенни убрал руки, она почти бегом спустилась вниз, спрыгнув в итоге с трех последних ступеней. Обрезанная до колен юбка неловко приподнялась, и сверху казалось, будто это раскрылся бутон странного цветка с черными лепестками. Приподнялись и кудрявые темные волосы, замерли в воздухе на миг и упали на просвечивающие через лиф платья лопатки. Стук маленьких каблуков раздался эхом по всему призрачному ночному городу, когда она — тоже похожая на призрака — приземлилась. Кенни усмехнулся и сначала последовал за ней, а после поманил за собой. И Лиза уже примерно догадывалась, куда они пойдут. А именно — в эту мрачную чащу полуразрушенных домов. И она не боялась. Не боялась, однако что-то маленькое, черное, как червь, полезло изнутри. Что-то противное. Все это время ей совершенно не нравилось за кем-то следовать. Все это время она шла к свободе. Но почему же нужно идти даже к свободе за кем-то? Почему только единицы приходят к ней абсолютно сами?***
Мрачные улицы остались позади, а когда в старом домишке зажгли свечу — Лиза… Жаннет перестала казаться частью подземного Царства Теней. Действительно, вся призрачность позади: и полуразрушенный город, и холодный густой мрак, и… ее комната, где ее провожали белые мертвые маски. А ведь еще пару часов назад ей казалось, что маски имеют душу. Нет. Пустые, бездушные, жуткие, с черными разрезами вместо глаз, такие же, как это место. И чем ей не угождала та жизнь? С пьесами, с маленькой лабораторией… — И все-таки, это ты ради золота затеял. С самого начала было ясно — золото, — и Жаннет присела на край кровати. Хлипкая, скрипучая кровать с матрасом, который больше на тряпку смахивает. — А я не против. Я тебе — золото, ты мне — спокойную жизнь. А книг я себе еще найду… На лице Кенни снова усмешка мертвеца. Может, она тогда не отказалась с ним пойти, потому что он может заменить ее самые любимые маски? Те, которые нравились ей, но которым сама она не нравилась. Слишком большие ей по размеру, слишком глупо на ней смотрящиеся, будто норовящие сжигать ее кожу при каждом соприкосновении. — Не думал, что ты будешь такой сговорчивой и так легко примешь свое истинное предназначение, — его уставший взгляд скользнул в окно. А за окном — чернота. Та самая, призрачная и холодная, сырая. Комната эта такая же. Тени в ней скользят неровно, время ужасно замедляется — будто и вовсе исчезает, а ткани и кожа вмиг кажутся сырыми и влажными. Свеча трещит от влаги, намереваясь вот-вот угаснуть. Очень хочется спать, но уже скоро начнется утро, скоро через узкие щели в потолке польется солнечный, но тусклый, отраженный свет. Здесь никогда не будет по-настоящему светло, и здесь Жаннет останется до конца своих дней. Определенно не может появиться обстоятельств, позволивших бы покинуть это прогнившее место. Уж гнилью-то от этого города несло еще у входа. Жаннет почувствовала легкий толчок в спину. Обернулась — а на кровати, в самом углу, оказывается, спит мальчишка. На вид лет десяти, маленький, свернувшийся клубком. Утыкался носом в собственную руку, а дышал так тихо, что не мудрено было сначала вовсе его не заметить. — Кто это? У тебя сын есть, что ли? — Здоровый слишком для моего сына, не кажется? — Кенни подошел к кровати и потряс ребенка за плечо. — Племянничек. Повесил на себя — жалею теперь, жрет и спит только. Мальчишка поднялся и присел на постели. Волосы темные, растрепанные, под осоловелыми глазами синяки, плечи узкие, тонкие ладони и одежки висят, как на пугале. Готовым принять гостей он не выглядел вот совсем. — Ты опять притащил…? А меня будить зачем? — он вздернул носом. И громко айкнул, когда Кенни треснул ему смачный подзатыльник: в комок сжался, ожидая, что снова получит по щам. Как всегда, впрочем, когда ведет себя как маленький идиот. Таковым он в ту пору и являлся. — А теперь разгибайся, кочерга, и поздоровайся с Жаннет. Она теперь здесь будет жить, с нами, — мужчина сложил руки на груди и посмотрел на племянника как солдат на вошь. — А… вот что, — усмехнулся. Но совсем не так, как дядька, живо, пусть и презрительно. — Здрасть, Жаннет. Я Леви, — и протянул руку. Она неожиданно для себя рассмеялась. Забавный этот Леви, точно очень юн еще, но уже с характером. Линдберг пожала его маленькую руку и, уже лишь улыбаясь, потрепала его по голове. Младший Аккерман моментально зализал волосы и нырнул под одеяло с головой. Зачем тогда зализывал — одним Стенам известно. Девушка пригладила сжавшийся под одеялом комок и прильнула спиной к спинке кровати. А потом задремала.***
Она училась выживать в этом городе призраков и развалин: уже привыкла к вечному полумраку, к мерзким запахам и к тому, что в одиночестве выходить ни в коем случае не стоит. Сплошные уголовники: бандит на бандите сидит и бандитом погоняет. Кенни постоянно пропадал по делам, но Жаннет не могла сказать, якобы это сильно ее обременяет. По крайней мере, она подружилась с этим мальчишкой, и теперь они вместе занимаются делами по дому, порой о чем-то разговаривают. Можно сказать, этот Леви стал ее единственным другом здесь. Рассказать ему, кажется, было что, только он не говорил, а бесконечно слушал девушку. Очень быстро он перешел с ней на «ты», так как оказался не на много ее младше: ему четырнадцать лет, а не десять, как могло показаться ранее. Парень он угрюмый, но внимательный и приятный. И ничего он не жрет да спит, всегда со всем помогает. Печалило, что у него по ночам вечно болят ноги. Иногда он клал голову на колени Жаннет, хватался за ее рубашку и громко всхлипывал, упираясь ступнями в спинку кровати. Боль довольно быстро проходила, и тогда он, как ни в чем ни бывало, приподнимался, извинялся за «истерику» и отползал в самый угол кровати. А потом сворачивался беззащитным комком и моментально засыпал, чтобы подняться намного раньше самой Жаннет и уже начать хотя бы завтрак готовить. Готовил не очень хорошо, но она ему никогда об этом не говорила, читая в его глазах что-то тяжелое, больное. Его серые — как грозовые тучи, но сверкающие — как сталь — глаза отражали в себе какую-то мольбу о помощи. Казалось, Леви действительно хотел, чтобы его от чего-то спасли, в чем-то помогли, но не готов был все рассказать так, как есть. И именно поэтому ей не хотелось его в чем-то упрекать, будто это ее собственный ребенок, которому сейчас из-за переходного возраста очень плохо, которого что-то душит изнутри. Жаннет помогала Леви, потому что чувствовала в нем что-то беспомощное — и потому что он помогал ей. Признаться честно, она даже хотела поучить его алхимии, но… не успела. Спустя несколько месяцев, ближе к зиме, когда близился день рождения Леви, произошел один инцидент. Крайне неприятный, сломавший очень многое в жизни Жаннет. Тогда, ближе к последним числам декабря, когда холод сквозь щели пробирался в подземное Царство Теней, Леви ушел из дому и не возвращался два дня. И все эти два дня Кенни находился в пределах дома. Жаннет боялась все это время, не ожидая, что будет с мальчишкой по возвращению. А она ведь знала, что точно вернется! Он уходил иногда почему-то… уходил очень печальный, а возвращался словно хоть чуть-чуть отдохнувший. А в этот раз вернулся, словно предчувствующий беду, весь замерзший и с очень испуганным взглядом. Увидел Кенни — и рот раскрыл от удивления и неизведанного страха. Хотел рвануть с места, чтобы забиться в угол… Только Кенни остановил его. Быстрой пощечиной, тяжелым ударом под ребра. Парень согнулся в три четверти и закашлялся. Поднял голову — и его глаза блеснули холодом улиц, с которых он вернулся домой. А в них — смирение и злоба. — От тебя вонь. Ты воняешь перегаром. — И мужчина не дал племяннику отскочить или увернуться от новых ударов. Схватил за горло и прибил к стенке с такой силой, что та затряслась вместе с полом. — Я даже спрашивать не буду, где ты был — а то я не знаю, откуда такие приходят. — Дя… — прохрипел опустившимся голосом, и в этом голосе слышалось все то же смирение, смешанное со слабой надеждой, что прямо сейчас его отпустят. — Кенни! — Лиза — не Жаннет — сейчас вскочила и рванула к ним. Нет, этот… мудак? не должен делать больно тому, кто стал ей стал близок за очень короткое время. Можно сказать, что Леви стал ее вторым дыханием. Тем, кто сначала избавлял ее от скуки и — частично — от усталости, а потом сжимал худыми пальцами ее рубашку, стискивал зубы и терпел боль в своих слабых ногах. Как же должно быть больно такому маленькому, но сильному человеку, чтобы он цеплялся за женские кофты и юбки чтобы лишь перетерпеть? — Кенни! — теперь закричала Лиза, хватаясь за запястье мужчины и до белизны сжимая его. — Кенни, пусти, — и уже спокойно. Он не ожидал. Она тоже не ожидала. Они не ожидали, что сейчас Лиза со всей силы ударит ему кулаком по внешней стороне локтя, что сейчас его пальцы разожмутся и юноша бессильным мешком мяса и костей рухнет на скрипучие половицы. А потом Жаннет приняла ответный удар по голове. Нет, она точно не потеряла сознание. Потому что она слышала еще один громкий удар, какие-то невнятные слова. А за ними — хлопок входной двери. И больше ничего. Стало совсем тихо. Жаннет надеялась на одно: это Кенни ушел. Разбесился и ушел бутылки от злобы бить на улице. Но когда она открыла глаза — на нее смотрел именно он. Окинула комнату беглым взглядом: больше никого. Только она и Жнец. Леви не вернется.***
И действительно простыл его след, не осталось в этих нескольких комнатах ни капли его духу. Даже запах тела на такой любимой им примятой подушке: ее он обнимал, лежа в своем родном углу, не желая лишний раз прикасаться к Жаннет. Смотрел порой, будто напоминает ему кого-то незаменимого, близкого, но не существующего больше на этом свете, отчего вспоминать совсем не хочется. В такие моменты в его глазах становилось вдвое больше пустого отчаяния, словно что-то в его нутре расходится витиеватыми трещинами, роняет десятки стеклянных осколков в бездну. Он был прозрачен и прочен на вид, как алмаз, однако позвоночник его хрустальный и оплетенный ядовитой лозой. Отравлен, раздавлен, ничтожен перед всем, что окликается ему эхом немой вражды. Чужой в этом мире. И что с ним теперь? Умер от голоду с отрубленными руками, позарившимися на рыночный хлеб? Сожрали бездомные псы? А может, его смерть была легка как ветер и грузна как болезненный сон, последний средь морозов? Жаннет не знала. Откуда Жаннет могла бы узнать, если ни живая ни мертвая уже вторую неделю насильно заталкивала в себя питье и еду, насильно поддерживала свое существование? Она сидела на месте, и лишь изредка бледным призраком шагала меж промозглых пустых комнат. На кухне — Кенни, а в уголке кровати с тряпочным сырым матрасом — никого. И не будет, не будет больше никого, кроме этого живого трупа с поехавшей крышей! По крайней мере, она заранее готовилась к полнейшему разочарованию в своей жизни.***
Один раз ей померещилось, будто от Аккермана пахло тем мальчишкой, что умер. И как хотел сказать что-то, усмехнулся по-своему — аж тошно стало. Подумалось, а вдруг Леви не умер, а как-то да выжил? Вдруг ему сейчас плохо, но земля его, крысеныша, все еще носит? Жаннет не хотела об этом думать. Мало ли, что ей мерещится в моменты медленного разрыва на части картины ее мечты. Картина-то… тлеет, меркнет, кажется, задрожит скоро, лопнет — и все. Все, угаснет последняя искра в сердце. Только лишь взгляд останется живым и беглым. Взгляд спрячет гниль, которой в ближайшее время пора станет вырваться жижей через рот и нос. Местами мерещилось, словно к самому горлу подступает эта жижа гнили…***
три года спустя
Даже слепой увидел бы, что мальчик больше похож на нее, чем на Кенни, а того парнишку и вовсе ничем не напоминает. Разве волосы черные-черные, только вот слишком густые, вьющиеся на концах. Глаза Лизы, ничуть не аккермановские — зеленоватые и блестящие весело и мягко. В свои три года ребенок был довольно-таки упитанным и неуклюжим, однако последнее не сильно его обременяло. Юный «солдат» то и дело шмякался на — и без того отбитый — зад, после чего, давясь собственным смехом, вставал и продолжал баловаться. Как ни в чем ни бывало. Жаннет, как бы того ни хотела, не видела в нем переродившуюся душу того, о ком все еще не могла забыть. Или, может, он-таки, но в этот раз счастливый? Уму непостижимо, насколько это могло бы быть радостно — и именно поэтому в такое не верилось. Названный Рави — лаконично и в какое-то напоминание одним последним слогом — самый обычный ребенок, которого не получится не любить просто за то, что он не похож на кого-то там. Потому что этот ребенок одним своим присутствием скрашивал одиночество и делал ее хоть малость счастливой. И чем больше этот ребенок рос, тем лучше становилось. Потихоньку былое уходило на задний план, и главным становилось нынешнее. Все более ловкий с каждым днем, все более с каждым днем напоминают детские мутные глаза о других, среднего разреза и взгляда подвижного, искрящегося блеклыми огоньками по радужке. В пять лет он уже помогал по дому абсолютно со всем — настолько хорошо, насколько мог. А мог он не очень хорошо; как говорил отец: «в руках мухи ебутся». Посуду ему не доверяли, потому как он ее то и дело ронял, а вот пыль вытереть — хоть и с таким лицом, будто пытка инквизиции, а не уборка — он вполне себе мог. Про разговоры с матерью можно промолчать, так как трещать мальчонка был способен даже ночью. Язык чесался постоянно, видимо. Он видел в отце что-то странное, вечно скучал по нему, все равно любил. Жаннет он любил тоже, ведь проводил с ней почти все свое время. А куда ему? На улицу-то не выходить лучше, мать говорит, однажды оттуда не вернулся какой-то мальчик… Рави не хотел не вернуться, а потому если и шел за пределы дома, то с кем-то из родителей. Только в один день Кенни много-много говорил о чем-то с Жаннет, а после надолго попрощался с сыном и обещал вернуться как-нибудь. Наказал, чтобы они не меняли место жительства; а еще — чтобы она начала учить сына своему делу. Понял сразу, что мальчишка скорее будет зачитываться учебниками и мешать вещества, чем возьмет в руки кинжал или пистолет. И, тем более, не полезет на УПМ — зачем ему? Но Жаннет не волновало, что он там говорил. Ребенок от него, а он сам ей никем не является, да еще отвратительным кажется. Он виноват во всем… почти во всем. Пришла бы она сюда, не пришла — Леви в любом случае был бы выброшен на улицу как облезлый кот, в любом случае бы умер. Никак не получается забыть это, никак — и все тут. Она принялась искать новый дом и по вечерам рассказывать сыну про алхимию, про периодическую таблицу: Au — читается как «aurum», и это золото, а Ag — «argentum», серебро пустых уставших глаз…***
Два года назад она сбежала от прошлого. От Кенни Аккермана, от мертвых подростков, от ненавистных маленьких комнат. Этот дом был еще меньше, да вдобавок плесневели половицы от сырости, однако это не так уж страшно. Лучше, чем раньше. Мальчишка уже подрос, стал вести себя серьезнее, да и выглядеть иначе: похудел, вытянулся, нос начал как-то излишне по-взрослому искривляться, по-аккермановски. Вовсе не похож на истинного из клана, как Кенни или Леви, но что-то было в нем напоминающее. И многое — мелкие детали — и именно потому ничего. А в характере все какое-то… материнское, а что-то и абсолютно свое. Странное с ним случалось. Иной раз упадет — и засмеется, а потом подымется и дальше жизни радоваться, а в другой — бубнить начнет, губу закусывать. И от силы удара все это никак не зависело. В один день, ближе к весне, Жаннет, будто что-то предчувствуя, принялась прятать свою тетрадь в тайнике. Тайник сделать было довольно сложно: она изрезала все руки, загнала несколько заноз, но проделала отверстие в стене правильных размеров. Нашла какой-то сундук и уложила свои записи под двойное дно — а сверху набросала золотые украшения, которые сделала сама. Вообще-то, она их продавала, но в данном случае необходимо качественное прикрытие. Сундук, закрытый особенным замком — его необходимо растворить — находился в тайнике, открывающийся нехитрым механизмом. Кусок дерева выпадет, если сбить защелку иглой через маленькое отверстие. И эту «семейную тайну» Жаннет доверила Рави, словно никто кроме него не сможет ее сохранить. Она сама? Не понимает, почему ставит иголку в ухо собственному сыну, почему вешает ему на шею металлический кулон с кислотой… она сама не может держать все это при себе. Мальчика никто ни в чем не заподозрит, а она… кажется, чувствует приближение чего-то. Быть может, конца?***
Они пришли внезапно: как раз тогда, когда их не стоило бы ждать. Но Жаннет поняла. Нарушила все, что только можно и все, что только можно, скрыла — о пощаде даже просить не стоило бы. Она и не собиралась. «Прячься», — ровно, спокойно, совсем без страха. Конечно, мальчишка догадался о происходящем. На его месте не догадался б только идиот после стольких-то разъяснений. Сейчас его начинал окутывать животный, безумный страх… только вот его необходимо побороть, ведь надо сделать так, чтобы мама была счастлива. Конечно, телесной ее, вероятно, уже не будет, но на небесах ведь будет! Где-то среди ангелов. Жаннет неподвижно сидела на хлипкой кровати, сложив руки на колени, и безучастно глядела в дверной проем, слушала, как быстро приближаются шаги. А когда появились люди — лишь дрогнула слегка. — Эй, где ребенок и то, что требует Кенни? — спросил кто-то из вошедших мужчин. Она молчала. — Я спрашиваю… — Я слышала. — Ее голос отрезал и прервал чужие слова. — Так отвечай! — человек покосился на собственный кинжал и издал смешок. И опять молчала. — Отвечай. Не ответила. — Сколько раз мне повторять? Отвечай! — он потянулся к ее горлу, но она крепко схватила огромную руку и с силой отпихнула от себя. — Не трожьте, господин, — с этими словами Жаннет — или уже давно Лиза? — устроилась на кровати поудобнее и посмотрела все так же безучастно в глаза оппонента. Она отвлечет. — Где? — Тайник — там, — и она показала на одну из деревянных стен. — Ищите. Может, что-то найдете. — А где сопляк? — Там, — а теперь ткнула пальцем напротив себя, напротив шкафа. — Спрятался за ящиками. Мужчина поднял ее с кровати за волосы и откинул в указанную ей же сторону, сопровождая данное действо пинком. — Давай, вытащи его сама оттуда! А она схватилась за нож и занесла его над головой, с ловкостью дворовой кошки ринулась вперед. Однако была тут же остановлена все той же большой широкой рукой. Вонючей рукой. Сколько раз к ней прикоснулись уже, когда она сказала: «не трожь»? — Я последний раз спрашиваю: где мелкий? Не нож, а мелкий. Может, в подвале — если есть? Или… в шкафу? И опять ничего не говорила. А Рави уже давно плакал в этой чертовой деревянной коробке. Давно плакал, но понимал, что вот-вот пора бежать — куда-нибудь, как-нибудь. Надеясь на случай: надеясь стать бездомным и потерянным, спрятавшимся на мусорке, но сохранившим все при себе. Как просила мама. Ни в коем случае ее не спасать. Шаги. Голоса. Он распахнул двери своего временного укрытия — и так началась его новая жизнь. Жизнь, о которой он подумать бы с трудом мог… жизнь с этими воспоминаниями и другими мечтами, жизнь ради кого-то и чего-то. А позади крики и топанье чужих ног. Впереди же многозначительная тень в капюшоне: ссутуленная и худощавая. Телесная тень, человек. Надежда. — Идите, добрый человек, идите, — невинный тон, под пленкой которого — гадкая ложь. И смелый ответ телесной тени, изменившей его жизнь.