***
— Ты кто и откуда? — Рави Линдберг из Гермины, сэр. Темные жуткие глаза тренера пугали его, а от громкого резкого голоса передергивало. Так злобно ругательства кричали только торговцы с рынка на тех, кто у них воровал. А у этого… как его… Кита Шадиса, вроде бы, только Браусс картофелину из столовой утащила. Злобный дядька. Рави усмехнулся своим же мыслям и заулыбался так, что чуть лицо не треснуло. «Злобный дядька». Забавно звучит. — Что ты ржешь? Мозгов на что-то другое не хватает? Посмотрю, как ты будешь ржать, когда тебя будут жрать титосы. Приперся буржуй городской и штаны тут при всех мочит. Ну и зачем ты тут? В полицию собрался? — Нет. Я хочу увидеть титана в живую, — он прикрыл рот руками и опустил голову в надежде не рассмеяться еще сильнее. И почему все такие подавленные после слов Шадиса? Он же смешной. И когда тебя ругают — это тоже смешно почему-то. Или просто у других есть чувство самосохранения? — Посмотришь, — он схватил сопляка за грудки и хорошо встряхнул. — А затем станешь самым легким кормом, понял? — Нет. Он не кричал. Он просто громко говорил, пытаясь напугать и унизить. А парень захохотал, да так, что крякнул и подавился. — Извините… пожалуйста… — выдавил из себя он. — У тебя с нервами не в порядке? Тогда какого хуя ты сюда приперся?! Да тебя надо было еще пиздюком в канализацию спустить, — и он отбросил Рави на место. Юноша пошатнулся и упал — или, скорее уж, по-дурацки шлепнулся — на землю. Немного успокоившись, он встал и отряхнул свою новую форму. И правда новая, до него ее точно никто не носил. Наверное, она у него одна-единственная на каждый день и всю жизнь будет, как и у всех. Тренер теперь направился к худощавому пареньку с соломенными волосами по плечи и напуганным блестящим взглядом. Рави улыбнулся ему: бояться нечего. Может, он не увидит улыбки, но если увидит — есть шанс, что страх его уменьшится хоть самую малость. Он встал и выпрямился, прижав руки к телу «по швам» и подняв голову к небу. Небо. Настоящее. Синее, как речная вода. И белые кудри облаков, движимые ветром в неизвестную сторону… Рави с восхищением смотрел на закат, ведь раньше и представить себе не мог, насколько красиво уходит день. Это красиво! Солнце прячется за горизонтом, разливая за собой алые акварели по светло-синей бумаге. И как можно было раньше жить, не замечая этого? — Эй, это ты — тот, который вел себя как придурок, когда на него орали? — ему положил руку на плечо парень с вытянутым лицом. В его глазах отражался заход солнца, и золотистая радужка отдавала розоватым блеском. — А… а я и не придурок, — он снял с себя ладонь и обернулся. — С чего бы мне быть придурком?.. — Похож просто. Я не знаю, кем надо быть, чтобы так странно себя вести, — он пожал плечами. — Я Жан. — А я Рави. Приятно познакомиться, — юноша неловко улыбнулся и пожал руку собеседника. — А зачем ты носишь перчатки? Жарко же, — он долго рассматривал ладонь нового знакомого. Как будто он что-то увидит под плотной белой перчаткой. — Ты мерзнуть умудряешься или под ними есть что-то? — Под ними есть руки. Это же очевидно, — ответил Рави на полном серьезе и пожал плечами. — Ну, а серьезно? Зачем? — все допытывался до ответа некий Жан. — Да отвали ты от него, он не для того надел перчатки, чтоб перед тобой оправдываться, — в разговор вмешался какой-то пацан. Его явно не цеплял Шадис на той «великой церемонии» — и он кто еще? По крайней мере, глазищи у него такие, что там, наверное, черти топятся. Огромные, зеленые, и энергия из них ключом бьет. Но вместе с тем в них какое-то отчаяние. Видно, он из Шиганшины — оттуда, где когда-то пробили стену и титанов впустили. Один из детей, что не померли на полях и мануфактурах. Читается с лица: и это больно, когда человек пережил столько, что все прошлое написано на его лице. И страшно — ведь ему лет четырнадцать, не больше. — Как тебя зовут? — Рави отвел взгляд. Нет, он не может смотреть в его глаза, в зеркала его души цвета отравленной травы: кажется, вот-вот хрусталики треснут, как жалкие стекляшки, а зрачки с радужкой отвалятся, будто цветные линзы. — Эрен, — он ответил очень коротко и обратил внимание на внешность собеседника. Показалось, что он вот-вот раскроет рот для вопроса, но он промолчал. — А я Рави. Приятно познакомиться, — и он протянул ему руку. Эрен не стал пожимать. Он смерил — теперь уже Линдберга — устало-презрительным взглядом и тихо, но очень разборчиво сказал: — Тебе со всеми приятно знакомиться. Как думаешь, это нормально — притворяться, что тебе приятно каждое знакомство, даже с теми, кто начал бесить тебя одним только своим видом? — Эрен склонил голову набок, а уголки его губ слегка приподнялись. — Нет, не со всеми, — не грубый, но задевающий ответ юноши явно не оставил Рави равнодушным, — просто это прилично — говорить фразу: «приятно познакомиться». — Что? Когда ложь стала приличной? — он подошел ближе к собеседнику. Пахло от Эрена горячей пылью, пшеницей и свежим, только что выступившим на коже потом. Приятный запах; и в какой-то мере настолько, что хочется уткнутся в это тело и вдохнуть полной грудью. И по этой слабой волне его обоняние теперь распознает этого парня даже в темноте, ведь он отныне знает, как пахнет новый знакомый. И тот, что до него — Жан — тоже пахнет не так, как другие. И отец по-особенному… интересно, какой запах у Леви? Запах; здесь запах; там тоже запах. Узнавать людей животным нюхом, только потому что зрительная память слишком часто подводит. Воссоздавать в сознании внешность, помня только, какой аромат — или какая вонь — идет от человека. Порой кажется, будто голова вот-вот переполнится и взорвется. Порой хочется заткнуть свой нос ватой, чтоб ничего не чувствовать, потому что такое обоняние ужасно мешает. Разве оно пригодится? Рави же не зверь и не начинающий бомж, которому надо виртуозно находить в помойке жрачку. — Это не ложь. Это рамки приличия, говорю же я, — он нервно почесал нос и чуть не подскочил, когда понял, что содрал кожу до крови. — Блядь… — У тебя глаза дергаются, — слова на выдохе, слова-выдох, а изо рта у этого шиганшинского воняет слюной… как у всех. — А… я знаю, знаю, — он приложил подушечки пальцев к переносице, и белая ткань перчаток впитала то небольшое количество рыжевато-красной жижи, которую еще и отстирать невозможно. Как он умудрился расчесать нос, будучи в перчатках? И кем надо быть, чтобы додуматься еще и кровь ими, белыми, утирать? Рави начал воровато оглядывался по сторонам, а позже, споткнувшись сначала о ступень, а после о собственную ногу, скрылся в дверном проеме небольшого здания. Это здание — место, где всем им, сто четвертому кадетскому корпусу, придется жить какое-то время. Поговаривают, поживают тут около года — а то и двух лет. Почему никто не знает точно — огромная загадка. На кухне первые дежурные пытались что-то приготовить на первый совместный ужин всех новичков. А новички-то голодные: на завтрак по вчерашней булочке, на обед — пиздюли от Шадиса, а на ужин чего-чего, а сытного хочется. Только вот Сашке Браусс повезло в какой-то мере. Ладно уж, нарезает круги она весь вечер, но хотя бы не голодная нарезает, все посвящение в кадеты картофелину жевала. Интересно — а теперь, когда он ушел ото всех сюда, она еще бегает или выдохлась уже? Несколько минут Линдберг стеснялся зайти на саму кухню, черт ведь знает, как это воспримут. Там-то часть продовольствия хранится, а пища — на вес золота. Но юноше нужен только стакан воды. Он тяжело выдохнул, набрался смелости и шагнул в комнату. Здесь ужасно душно, настолько, что тяжело дышать; кафель мокрый и скользкий. Рави прослезился и схватился за дверную раму в надежде, что к расчесанному в кровь носу не прибавится раскроенная башка. — Эй, чё тебе? — донесся откуда-то из душной темноты голос. Хрену одному известно, кому он принадлежит, но слава Богиням, что этот «кто-то» тут не сдох еще. — А мне… воды… — он прокашлялся в рукав. — Воды мне можно? — Можно-можно, только щаз она тебе зачем понадобилась? — этот голос, оттуда, из душной темноты, изогнулся в хохот. — Иди отсюдова, пока от жары копыта не отбросил. — А вода? — Вали отсюдова, будет ща те вода! — нет, тон не злобный. Парень выскочил с кухни, как ошпаренная кошка. Нет, он, пожалуй, больше в эту котловину Ада не полезет. Пожалуй. Вероятнее всего, все же полезет: вода есть только здесь и в душевых, а душевые — это еще хуже парилки. Пить, конечно, безвкусную прозрачную жидкость можно и необходимо, но когда она брызжет в лицо или на тело, то это уже огромнейшие проблемы. Наверняка вода — это творение Дьявола, созданное для того, чтобы мучить определенных людей. Рави, например. — Ну ты, эт, живой? — какой-то странный малый хлопнул его по плечу с такой силушкой, что пришлось пошатнуться. В толстостенном стакане плескалась вода. — Спасибо. — На бледном лице растянулась улыбка до ушей. Рави забрал то, ради чего пошел на жертву, и начал рыться в своей сумке. На вышедшего к нему дежурного особого внимания он не обратил: пес с ним. — А ты, собственно, кто? — А он все вопросы задает. Ну нужна была человеку водичка — зачем так близко к сердцу принимать? — Рави, Рави я. А ты? — Ганс, — парень с силой хлопнул Линдберга по плечу второй раз, и тот пошатнулся, чуть не пролив воду, за которую пережил маленький апокалипсис. — Не делай так, — юноша шустро накрыл стакан ладонью в страхе, что страдания были напрасны. Однако сегодня судьба позволила спокойно выдохнуть. — Ты из наших? Ну, здесь жить будешь? — новый знакомый утер с красного лица пот и поднял голову к потолку, руки свои грязные сложил на груди. — Да, — парень поставил стакан на стол и стал торопливо рыться в своей, несомненно, драгоценной сумке. Сначала достал и выложил какую-то тетрадку, потом на нее поставил плохо завязанный мешочек: на швах отчетливо виднелись следы белого порошка. — А это чего такое? — Сода, — Рави усмехнулся и отсыпал небольшое количество вещества в воду. — Хочешь смертельный номер? Похер, все равно сейчас будет. Ганс непонимающе уставился на него. Странный же малый: выглядит странно, говорит странно, летом в перчатках, да еще и соду с водой зачем-то месит. А глаза-то как у него дико блестят, взгляд какой шустрый, подвижный! Только вот зачем он пьет эту вот гадость? На этот вопрос даже черт ответить затрудняется, а Ганс уж тем более. Парень начал нервно обмахиваться случайно схваченной тетрадью, когда Рави в два глотка осушил стакан смеси, которой обычно просто полоскают рот. — А херово тебе не станет? — его светлые глаза и вовсе побелели. — Раковина ж у тебя перед носом самым, а ты глотаешь… — Плохо мне станет, если я этого не сделаю, — Линдберг хохотнул и в отместку за хлопки по плечам ужасно растрепал волосы сегодняшнего дежурного. Густые, жесткие, медного цвета. И пахнут дымом и сырым камнем. — Ладно уж, бывай: надеюсь, ты тут не сдохнешь, — и, вырвав истрепанную тетрадь из руки Ганса, он рванул снова на улицу. Там, на улице, остался только Эрен, а закат сменился стрекочущим шепотом кузнечиков и прозрачной, свежей голубой тьмой. Рави переступил порог. На траве перед ним лежал мертвый мотылек. А за спиной послышалось мягко: — Это капустница. Ее двадцать дней только что прошло. А жалко: я хотела потрогать ее. Осторожно. Живую. И почему-то внутри что-то сжалось. Рави обернулся — за ним стояла высокая девушка. Ее руки висели бледными палочками, тонкие белые пальцы подрагивали, будто крылья умирающей бабочки; темные волосы тяжело спадали на глаза цвета стали. По плоскому детскому телу ложился запыленный шарф: возможно, когда-то он был алым — как закат, — но теперь он темный. Она напоминала загнанного в угол зверька, а взгляд намертво замер, и словно маленькими буковками вкруг радужки надпись: «Мир жесток». — Ты кто? — Микаса. Ты Рави? — а голос-то зомбированный. Как она сама. От медленных и неосторожных шагов колыхалась ткань легкой длинной юбки — и за спиной этой Микасы осыпалась Вселенная. Она кого-то ужасно напоминала. Она заправила волосы за ухо и наклонилась над трупом бабочки. Рави побежал. Он не знал, куда и зачем. Наверное, в столовую, на ужин. Наверное, чтобы скрыться от обычного, но чем-то ужасающего зрелища. От нее пахло свежей пряжей.***
Воду Ганс дал ему хорошую, но еду он приготовил консистенции отвратной. По вкусу она, быть может, чудесна, пусть по лицам юных кадетов того не видно, но во рту какой-то ил гадкий. Со слизью. Еще сильнее отбивает аппетит цвет консистенции: противно-зеленый. Это каша такая или бульон? Или просто некая неведомая херня? В данном случае, последний вариант самый вероятный. Сейчас в столовой очень шумно, освещение тусклое и желтое, а откуда-то из угла слышатся беседы новобранцев. И явно больше всего говорит тот самый Эрен, остальные же в основном лишь задают вопросы ему. Глуповатые довольно, строящиеся по типу: «а это правда, что тому огроменному титану стена по колено была?» и «а ты видел, как они жрут людей?». На втором вопросе Эрен почему-то подавился, и ложка выпала из его руки, шмякнулась со звоном о поверхность стола. — Устал он уже, потом с ним еще поговорим, если он, конечно, захочет, — послышался голос какого-то парнишки. И все начали расходиться. Рави, через силу глотая еду, устремил свой взгляд на парня, сидящего за столом в углу уже в одиночестве. Он явно был подавлен, а аппетит его сбит; и не стал он доедать, пошел относить кривую миску на кухню, в огромную раковину, где дежурные будут все эту груду посуды отмывать и по ящикам разбрасывать. Линдберг окончательно забил жутким варевом желудок и щеки — хоть и порция была относительно небольшая — и, все еще жуя невесть что, направился в комнату, которая время от времени будет превращаться в ад. Он надеялся, что не столкнется в дверях с Эреном: этот парень мало того, подавленный сейчас, так еще и бешенством нечеловеческим отдает. Не стоит с ним особенно пересекаться, ведь драться с кем-либо сегодня нет совершенно никакого желания. Как и всегда. Рави не любил ни с кем драться. Точнее, терпеть не мог. Не то тренировки с отцом так повлияли на него, не то просто чувствует он себя мразью последней, когда делает кому-то больно… Короче говоря, не любил, и все тут, не попишешь ничего. Чем меньше конфликтов — тем лучше. Коридор бы казался бесконечной и бескрайней тьмой, если бы не выскальзывал из общей гостиной золотистый луч света. Еще новички не легли, еще горели хотя бы пару свеч на круглом столе. Кто-то окликнул Рави, когда тот быстро рассекал комнату, пытаясь как можно быстрее добраться до спальни. Остановился он только на момент, однако успел подметить, что местечко это уютное. Здорово будет жить здесь, очень приятно. Возможно, в чем-то даже приятнее, чем в родном доме. Здесь за широким окном разливалась чернилами ночь, а слабое освещение комнаты, как бесплотный маленький рыцарь, отбивалось от темноты, не пускало ее в здание. На полу расстилался уже сильно притоптанный и давным-давно выцветший ковер, по которому еще три поколения, наверное, подпрыгивало. В помещении также сильно пахло воском и пылью; еще воздух настолько здесь теплый, что словно душит своими прозрачными ручонками. Глаза начали слипаться. Рави ничего не ответил девчонке, окликнувшей его. Наверное, девчонке. После длинного дня свалиться и отрубиться хочется сильнее всего на свете… и плевать становится, кому и что от тебя понадобилось. Для таких вещей будет завтра. Завтра же обязательно настанет? Тут поговаривают, что нет, не обязательно. Он тихо прошел в абсолютно пустующую мужскую спальню. Нет, эта пустота его ни капли не расстроила. Даже наоборот, он был рад тому, что сможет спокойно свалиться и нормально поспать. В одиночестве, как раньше. Но только упал Рави в кровать — и в голове его что-то щелкнуло. В нутре развернулась гадкая змея и обвила живой чешуйчатой лозой позвоночник, проникла своим мерзким ядовитым языком в самый мозг. Вспышка. Осколки и обрывки воспоминаний — черно-белый калейдоскоп. Знакомый. На деревянном потолке что-то вырисовывалось из кругов на досках. Зачем туда смотреть? Это же просто… просто потолок. Там ничего интересного. Разве что фигуры какие-то в памяти всплывают — отчего, собственно, даже спится хуже. По ледяным зеркалам, будто следы водных капель, поползли жуткие трещины. Поползли, чтобы расколоть эти ужасные стекляшки на куски и пронзить ментальное тело прозрачными сверкающими стрелами. Это зеркальный коридор. Это — настоящие кошмары. И где-то стукнула о самое дно вечного вакуума белая сфера надежды. Она упала из бледных и грубых, но самых нежных в мире, рук, она расколола вечность и обожгла своим светом безумные глаза. Свет этот тоненькими нитями обвил сначала стопы, потом приласкал круглые косточки, дальше — двойные коленки… … исполосованные чьим-то ремнем бедра. И, наконец-то — нездорово-сероватые ладони, на одной из которых красовался шрам. Шрам от тонкого и очень острого лезвия. Даже пронеслось перед глазами, как вокруг этого лезвия сжимается рука, поднимается и… На красных, лишенных пигмента глазах явно выступали слезы. Этот шрам. Он? Леви? Бог с помойки, ты ли приперся спокойной ночи пожелать? Спасибо, мудак. Тебя только вспомнить не хватало! Рави невольно перевернулся на живот и уткнулся лицом в подушку. Он не мог остановить свой плач. А потом он уснул.***
Чертов Леви. Чертов Леви! И злиться на него ведь просто невозможно. Он же… он же герой. Подобие человека, невероятно прекрасное в своем неком уродстве. Рави определенно любит Леви, потому просто не может быть на него зол. Тем более, этой ночью он вытащил его из этой треклятой обители кошмаров. — Линдберг. Ты сегодня полночи орал про любовь к какому-то мужику, — бас Шадиса моментально вытащил Рави из собственных же рассуждений. Будто за шкирку. — Ты мне скажи: нахера так официально? Несколько секунд в утренней столовой стояла тишина. Только чей-то стул комично и по-идиотски скрипнул. — Что? — Рави вылупил глаза и вскочил из-за стола, когда до него дошел смысл сказанных тренером слов. — Какому такому мужику? — А я откуда знаю, какой мужик такому придурку поступить помог? — он пожал плечами. Из напряженной тишины, как из бездны, вырвался смех. Обычно смех — это красиво. Ведь смех — показатель человеческой радости, хотя бы временного человеческого облегчения. Но сейчас это был не смех, а гадкий жуткий гогот чертей из самого пекла ада. И всего за несколько секунд переполнило чувство такое, будто голова вмиг расколется на две части и развалится по бокам от тела. Смешки с осуждением, альтернативные какой-то неправильной гильотине. Точнее, данная неправильная гильотина построена из этих смешков. (неправильная-гильотина-для-неправильного-человека) — Да не было ничего такого, что вы несете?! Я бредил во сне! — Рави попытался своим криком порвать на части и уничтожить, как кусок бумажки, эти проклятые звуки. И, пусть снова стало тихо, смех отдавался внутри него. В душе. В обложенной обломками зеркал изнутри черепной коробе. Звуки отлетали от стекляшек какой-то какофонией, бились друг об друга и не утихали. Бесконечные мерзкие звуки. И как бы он не кричал — он уже не вернет тишину. Он не сел снова и даже не взял со стола посуды с почти нетронутой едой. Пошло оно все. Ему сейчас хотелось только сбежать и забиться в ящик из-под гнилых овощей; а может быть, хотелось найти этого Бога-с-помойки и спрятаться за его спиной. Однако нет ни ящика, ни Бога-с-помойки. И пришлось, сбив в сторону по пути ковер гостиной, влететь пулей в спальню и упасть за кровать. А лучше под нее залезть, но это совсем уже идиотизм. Лишь бы эти люди не видели его сейчас. Лишь бы эти люди не начали тут же галдеть и доставать идиотскими вопросами. Лишь бы никто сейчас не пришел… Однако пришли. То была совсем крошечная, миниатюрная девочка — девушкой ее назвать было невозможно. Тонкие ее волосы просвечивало солнце, а ремни в некоторых местах затянуты слишком слабо, они почти висели. Что забыла девчонка в мужской спальне? Рави глянул на нее через плечо и тут же отвернулся. Пахнет почти ничем: как-то совершенно неуловимо. Пустота — и она пугала. — Почему ты ушел с завтрака? — она подошла и присела на край кровати. — Те, кто смеялись над тобой — глупые. Он привстал с кровати и поднял голову — и его взгляд тут же упал на глаза. Серо-голубые. В первый миг покажется, будто они совершенно пустые: глаза самого обычного, только вот глуповатого человека. Но что-то было не так: почему-то на долю секунды померещилось, что сейчас они треснут и вытекут, оставив глазницы пустыми, а фарфоровая кожа лица отвалится, как старая штукатурка. Он тряхнул головой. — Ну, чего ты? Тебе никто ничего не имеет права сделать. Лучше вот, — она достала из-за пазухи булочку из столовой, — поешь. Тренироваться все равно придется. Ее улыбка. Мерзкая. Натянутая. Почему маска не отваливается прямо сейчас? Почему нежные пшеничные волосы все еще не превратились в змей? — Что ты от меня хочешь? — и он все еще пристально смотрел в ее глаза. Она точно не напугалась. Она все еще уверена: никто не осознает, что с ней что-то не так. Рави задергал носом и напрягся. От нее ничем не пахнет. У нее нет запаха. Только тканью пахнет: а такого быть не может. Все люди в той или иной мере пахнут тканью, потому что носят одежду. — Подбодрить хочу. Не бойся, я не шуток ради, — и улыбка не сходила с лица. У Рави начала болеть голова. — Булочку себе возьми, дарю, — и он ненавязчиво подтолкнул ее под спину, намекая, чтобы она побыстрее удалилась. — Ну не переживай так сильно, — и девчонка схватила его за плечо и тряхнула. — То, что тебе нравится парень, это ничего страшного. Даже мило. И голова будто раскололась. (неправильная-гильотина-для-неправильного-человека)***
Тренировку и тренировкой назвать было нельзя. Попытки новобранцев удержаться на недвижных тросах — ничего особенного. Рави же помнит, как правильно и что делать, если падаешь? Он пошел одним из первых; его подтолкнул ладонью в спину тот самый Ганс, что давал ему недавно воды. — Ну, давай. Все хотят посмотреть, — и изо рта, кажется, завоняло гнилью. — Давай. Он старался как можно быстрее добраться до площадки, но что-то сдавливало и пережимало до боли ноги у стоп, это же «что-то» стягивало, кажется, до кровотока, под глоткой. Воображаемая, несуществующая кровь переполнила желудок и заставила его — несчастный орган — свернуться комком в рвотном порыве. Он осознал, что у него трясутся руки — до кончиков пальцев — и коленки. Застежки креплений издали щелчок и откуда-то справа послышалось: «поднимай». Он даже и глаз открывать не думал, когда земля словно осыпалась под ногами, когда потянуло рвать еще сильнее от невесомости. Вот он, не шевелит даже пальцами, словно труп на ниточках мотается. Какая-то силушка неведома потянула его поднять голову и окинуть взглядом тех, кто ждет своей очереди. В том числе и этого хренова Ганса. Неосознанно парень резко совершил рывок и с моральным усилием раскрыл свои веки, однако увидеть ничего не успел — уже летел. Что, вот так лоханется да об землю пустой башкой? Хотя бы сотрясения не будет, трястись нечему. Мысли оказались быстрее падения… или это не мысли? Это нечто знакомое, нечто такое… невероятное. Но это знакомо. Раньше он чувствовал это! Чувствовал, как неконтролируемо его ладони собирают по земле пыль, как она… нет, раньше она не забивалась в перчатки с крошечными камешками, ведь раньше ужасные руки безо всякого стеснения оголялись. То самое: легкая боль до локтей, до плеч, до пустоты черепной коробки. Странное мимолетное равновесие в теле и душе; и не верится — это невозможно. Невозможно. Тогда казалось, сейчас кажется. И снова, как когда-то, он лишь покачнулся — и повис, как раньше. Как не падал. Плевать, что сейчас об этом думают другие. Наверное, ничего не думают, потому что у них своих проблем достаточно. Тем более, они сами явно волнуются, не свалятся ли похуже. Голос тренера звучал как из-за слоя толстенного мутного стекла. Он сам тоже за замыленной пеленой — черт его знает. Вчерашней ночью ребята по инициативе Эрена и его дружка-блондинчика говорили что-то про «внешний мир». Что они имели ввиду под фразой «внешний мир»? Это мир за стенами — или мир за этим самым толстенным стеклом, реальный и настоящий, а не выдуманный? Рави вот все равно, где реальный, а где сгенерированный случайно в сознании. Они оба одинаковые: черно-белые, блеклые, жуткие своей безжизненностью. Оживает лишь реальность и лишь когда на юношу не смотрят другие люди, когда они от него ничего не хотят. Он неосознанно поставил на себе крест, бредя ночью про… Леви. В этом мире таких не принимают. В этом мире церкви нужна рождаемость, а не гадкие педики. В этом мире только ебучие священники-оккультисты нашли способ плясать вокруг засранной бочки. Над ним голубое небо и белые легкие кудри облаков. Трава — зеленая. Это прекрасное и настоящее. Где-то под кроватью — с которой его явно сегодня вечером сгонят — тетрадка. Тоже прекрасная и настоящая. Чернила в ней темно-фиолетовые, а почерк его матери — красивый и ровный. А сама бумага невероятно теплая, но Рави чувствует это только щеками, ведь даже ночью страшно снять мертвые белые перчатки. А сквозь шрамы и перчатки тепло не льется. Под ногой бабочка. Это капустница. Ее двадцать дней заканчиваются.***
— Это теперь только твой стакан, хорошо? И вот, все это теперь только твое, мыть сам тоже будешь, — Жан отставил грязную посуду в сторону. — Это ты так решил? — парень покосился на него. — Нет. Так все решили. Жди, когда я разберусь со всем, что уже есть, а потом дальше сам как-нибудь, — он на момент отвлекся от мыться посуды и утер покрасневшие от воды руки какой-то старой тряпкой. Небось до этого ей еще пол протирали. — Шадис тоже решил? — Ему все равно. Рави вздохнул и присел на стул в ожидании: больше ничего не остается, кроме как делать то, что требует от него большинство. Разве может он противиться всему сто четвертому? В обществе подростков — и, наверное, не только подростков — верх всегда одерживают те, кто в самой многочисленной, а, соответственно, самой влиятельной группе. Он терпеть не мог мыть что-то или заниматься уборкой, но сейчас ему, кажется, все равно. Ведь изменить обстоятельства он не в силах. Он стал каким-то изгоем из-за того, что он не такой, каким быть должен. Но разве он хуже?***
Еще вчера вода пугала его до одури; еще вчера он боялся спать без одежды, не желая, чтобы кто-то видел лишние шрамы на его теле и позорно выпирающие ребра на лишенном достойного пресса животе. А сейчас ему было наплевать. Хотите? Смотрите. Ничего интересного не увидите: трусы под штанами не женские, татуировки червовой масти нет, цветы на жопе не растут. Только идиотское тело. Непропорциональное, не такое, каким должно быть у нормального человека. Изувеченное собственной глупостью. Пора бы уже понять: во всем этом виноват он сам. Если бы не то дурацкое «я психанул» — он бы сейчас не думал о уродстве своего тела, не находился бы здесь, не мучился бы мыслями о Леви… а может, ради последнего все же стоило шибануться? Так или иначе — а у него теперь есть хоть какой-то смысл жизни. Странный, тянущий за собой тяжелые камни последствий, но ведь смысл. Рави бросил мимолетный взгляд в сторону общей лавки, на которую все небрежно побросали одежду, и прошел в кабинку. Хотя какая это к черту кабинка? Пару ограждений от других. Что это такого дает, если все равно приходится протащиться пару метров голиком? Его жуткая рука повернула вентиль — и ледяная вода брызнула из смесителя, позже медленно становясь чуть-теплой. Обрадовало то, что зеркало есть только там же, где лавочка. Рожи своей не видишь, пока моешься. Чудесно. Но на собственное тело приходится обратить внимания: его же моешь, как-никак. Он не любил смотреть на свое тело: оно казалось ему слишком странным. И чем он больше взрослел, тем меньше сам себе нравился. Некрасиво. Грубо. Тела красивые, наверное, только у зализанных аристократов и детей. Ему не нравились им же заработанные кислотные шрамы. Жуткие, как от сильных ожогов. Мерзкие — и кто-то еще спрашивает, зачем прятать такие на руках. Чуть меньше ему не нравились эти чертовы волосы везде: на ногах, руках, подмышках, лобке. Он не мог сказать, что оброс грубой шерстью как собака, но даже этот пух его раздражал. Взмокает и чешется, если ошиваться по жаре; а не по жаре не выходит, ведь проходить обучение придется в любое время года. То и дело надо мыться, если вонять не хочешь. Делать же это обычно категорически не хочется. Обычно. Сейчас — физически все равно, морально не имеется желания выглядеть еще более мерзким в чужих глазах. Он лениво растирал мыло меж ладоней. А от мыла-то кусочек остался с каких-то древних времен: ишь как всего зажимают. Но чего еще можно было ожидать в месте, где готовят всякий сброд к военной деятельности? Где-то за его спиной шлепали по доскам чьи-то босые мокрые ноги. — Эй, сколько раз уже мыло уронить успел? — эти слова и сопровождающий их смешок оказались настолько резкими и неожиданными, что юноша во имя любителей каркать… уронил мыло. — Оп-па! Опять, да? Две любопытные головы высунулись из соседних кабинок, а из самого угла душевой кто-то крикнул: — Ну что?! Поднимает?! — Нет, не поднимаю, — попытался выкрикнуть Рави как можно громче и агрессивнее, но голос его задрожал. — Поможешь? Сам поднимать он не стал: вот пялиться перестанут и разберется. Не зависеть от мнений людей он не может, да и не сможет никогда. Не давит общественное мнение только на мертвых и на тех, кто уже окончательно съехал с катушек. Он попытался натереть тело тем, что осталось у него на руках. К сожалению, на руках не осталось ничего, кроме противной липкости. Его заставил обернуться сильный толчок в спину, от которого чуть ли не пришлось поцеловать стенку. Благо он успел ухватить за вентиль, пусть тем самым и перекрыв воду почти совсем. — Что ты сказал? Рави промолчал. Ему нечего было ответить. Раз переспрашивает так злобно, чуть ли не рыча — значит точно слышал, да еще и задело это его. Он снова встал ровно и рванулся к месту, где оставил одежду — однако его остановили крепким ударом под ребра. Тут-то он окончательно поскользнулся и шлепнулся прямо на колени. — А мыло кто за тебя поднимет? — и чьи-то пальцы сжали волосы макушки. — Ты помогаешь, — парень понимал, насколько идиотский поступок он сейчас совершил, но отмотать время назад невозможно. Слово не воробей. Он зашипел и дернулся. Крепко держит. Больно. — Прекрати выебываться! — со львиной долей злобы выкрикнул обиженный всея отряда и что есть маху зарядил коленом в грудь, да еще и рукой замахнулся. От удара перехватило дыхание, и он закашлялся. Нет. Он дрался с отцом — и чего-то, хоть самую малость, добивался. Так какого, простите, хера, нужно терпеть оплеухи от какого-то мудака, которому словечко не понравилось? Рави вцепился в его ладонь и бедро погрызенными ногтями: до крови, изо всех сил, которые только мог бы из себя выдавить в своем состоянии. Он закусил губу и царапал, впивался, пытался укусить, дергался будто в приступе эпилепсии. Плевать, сколько у него останется после этого зубов и волос. Ему уже не страшно. Послышался испуганный крик и почувствовался удар головой о каменное ограждение. Больно, но не очень. Больно. Но не страшно. — Что с твоими ебаными руками?! Он снова молчал. Встал — и оттолкнул своей ебаной рукой этого паренька. Паренек тоже молчал и только провожал Рави каким-то абсолютно невменяемым, на миг опустевшим взглядом. — Педик. Толстое стекло. Из тумана. Уже неважно. В этот раз он лег спать на кровать в самом углу, под нее же забросив все свои вещи. Та больше не его, а бороться за нее — тупо. И спать он лег в одном белье, даже не накрываясь одеялом. Пусть смотрят, если интересно. Все равно сплошь шрамы и синяки. Он заснул только к утру, когда из окна полился нежный синеватый свет. (неправильная-гильотина-для…)***
два года спустя.
— Живее, слабаки! — Шадис орал так, будто его режут. Или едят. Где-то позади Райнер предлагал Армину отдать груз, чтобы тот смог пройти одну из важнейших тренировок. По ней оценивают, и провалить ее — значит попрощаться с военной службой и свалить работать на полях всю оставшуюся жизнь. Не самая лучшая перспектива, а особенно для Рави. Он же только для поступления в разведку и приперся сюда… нет, не для «увидеть титана в живую», как говорил раньше, а именно для поступления в разведку. Потому что в Легионе Леви — надежда, Бог-с-помойки, ночной кошмар и яркая мечта, герой, последнее, что осталось. И как в одном человеке может умещаться целый мир, полный противоречий, что прекрасно друг друга дополняют? Кто-то там визжал, что Рави бежит еле-еле. Вот сейчас «кто-то» и отсасывает себе… палец. Оказывается, что «вот этот педик» может обогнать всех, да еще и не задыхаясь вовсе. Шах и мат. Сказать, что Рави был рад — ничего не сказать. Он тренировался своими бессонными ночами, пытаясь временно забыть о плоде своих фантазий: и забывал, и добивался чего-то. Хотя он уже понимал, чем его эта радость обернется, когда он финиширует. Стоит ли оно того? Показать всем, каким ты можешь быть выносливым, чтобы потом, в самом конце… … Рави буквально допрыгнул до пункта назначения и в эту же секунду попытался сбросить со спины тяжеленный груз — но не смог. Не хватило ловкости, не успел, силы резко оборвались, словно канат, что он всю дорогу обтирал об острую железяку. Он свалился, подняв из-под себя облако сизой пыли. И перестал двигаться. Единственное, что сейчас ему доводилось слышать — так это стук собственного уставшего сердца. Сердце словно буянило, пустилось в какую-то идиотскую пляску. Что, помирать? Да нет. Побегал — очухается. А стук… стук отдавался громкими импульсами по всему телу, перекрывал все звуки вокруг. Только вакуумная тишина, только пробивающиеся сквозь нее удары. Жар. Жар по всему телу, а дыхание — сбилось, легкие будто подожгли изнутри. И они теперь горят, после словно куски ваты сжимаясь в липкие горячие комочки. — Эй, ты там живой? — а голос-то знакомый. Только чей он? Мужской. — Йооб твою мааать… Чей-то бубнеж со стороны. — Да нет! Не сдох он, не сдох! Дышит вот… че эт с ним? Рави с самого начала этого забега понимал, что за такой маневр ему придется отплатить позже. Не знает, сколько еще не сможет подняться на ноги: но ни о чем совершенно не жалеет. Интересно, что подумал Шадис, увидев это? Или он уже привык, что в этом выпуске у него как минимум один колоссальный придурок? Следующим испытанием были манекены титанов. Раньше ребята только прыгали по деревьям, но на экзамене им придется именно вырезать манекены — и сейчас им дадут несколько занятий на подготовку. На данный момент они достаточно натренированные, чтобы попробовать себя почти в настоящем бою. «Почти» — ключевое слово. Манекены не так подвижны и не сожрут, если что. Манекены не пугают, потому что это просто деревяшки — и страх никого не заставляет замереть с глазами, от ужаса налитыми кровью и слезами. Первый раз попробовать Рави все равно боялся. Вдруг у всех получится, а у него нет? Помнит он, как на тросах висеть учился с папашей, аж комок рвотный к горлу подступает. Раза в три беспомощней был тогда… мальчик, стоящий перед зеркалом и плачущий по собственному отражению. Юноша, несколько раз оглянувшись на остальных, настолько правильно, насколько мог, уложил мечи в руки. А после команды сорвался с места и сосредоточился на контроле газа, который тратит в полете. Он же не хочет внезапно свалиться вниз, и только потом допереть, что топливо кончилось? Именно, что не хочет. Черт возьми, это сложно, но хоть какие-то небольшие навыки есть у него, как и у всех новичков. Вспомнит он еще, как завизжать во все горло захотелось сначала: скорость невероятная, вдобавок в дерево или городушку какую-нибудь влететь не хочется. Царство небесное тем, кто все же влетел. И место покойное. Рави смотрел, как ловко остальные вырезают куски из манекенов, и невольно приходилось унимать дрожь в руках. Он обязан сделать хоть что-то, а не то минимум по щам отхватит. Юноша подметил нетронутый никем силуэт и рванул к нему. Он почувствовал то же самое: как им движет то самое «нечто». Вряд ли объяснит, почему свернул, заскочил на дерево напротив и вернулся уже сверху, перехватив на свой страх и риск мечи иначе. Он камнем свалился вниз, высекая огромный вертикальный кусок из шеи «гиганта». — Это что сейчас была за херня?! — пробился сквозь свист воздуха в ушах крик инструктора. — Я смог! Смог же, ну, вот видите, смооог! — перебивал Шадиса громкими радостными криками Рави. Он пустил тросы в то же дерево и повис на нем. Плевать на идиотские нетрадиционные методы, плевать, главное — он смог, он сделал то, что хотел. Все равно же, как резать настоящих гигантов? Есть единая цель, в которую необходимо попасть, а как ты в нее уже попадешь — проблема сугубо твоя личная. По его лицу поползла совершенно невменяемая улыбка. Точно такая же, как на поступлении в кадетский, то бишь сюда. Давно же он так искреннее не улыбался! А далее — спарринг. Совсем не нужная фигня, которой, зачем-то, его и отец учил. Даже Эрен — тот еще странный тип — считает, что рукопашный бой никому не нужен. Миллионы мух ошибиться не могли. Странные эти взрослые люди. На этой дурацкой тренировке Рави почти никак себя не проявлял: не пытался обезвредить нападающего с деревянным ножом, а только уворачивался. В итоге отхватывал. Зато на то, чтобы ухватить его, времени уходило немало. А нападал Линдберг и вовсе по-идиотски. С тех пор, как перчатки перестал носить — так может даже нож выбросить вовсе. Достаточно руки свои показать, и все в страхе разбегутся по кустам. Но Шадису такая техника не нравится, и приходится раскорячиваться по всем параметрам. Буквально по всем. Хотя ржать как гнедая лошадка над остальными интереснее, чем пытаться самосовершенствоваться: Анни буквально на лопатки одним махом уложила и Йегера, и Райнера. А Конни с Сашей вообще клоунада какая-то — особенно забавные были, когда тренер к ним подошел и накостылял как следует. Все немного наладилось, и это не могло не радовать. Конечно, его все еще цепляют за «любовь к какому-то там мужику», но уже не так сильно. Да и все остальные выпуска также ждут, стараются перед грядущим экзаменом не перенапрягаться настолько, насколько это возможно. Ни морально, ни физически.***
некоторое время спустя
Рави сидел за одним столиком с какой-то девчонкой, имя которой не помнит; еще напротив них восседали Имир и Криста. Эту парочку он запомнил прекрасно. Как не запомнить их-то? Одна — крысятина придирчивая, другая — ангел во плоти. Только вот последняя его почему-то ужасно напрягала, напрягала сильно и все то время, что он здесь обучался. С самой первой встречи буквально. Ведь все еще изо рта у нее льется ласковая гниль, все еще нет у ее тела никакого запаха, кроме ткани, все еще не отпускает удивление по одному вопросу. А вопрос извечный: «почему у нее лицо не треснуло, а волосы не превратились в змей? Почему черви в ее черепной коробке не выжрали эти искусственные стеклянные глазки?». — Рави, почему ты ничего не пьешь? — девчонка — до сих пор — чуть наклонилась над столом и подняла лицо. Она что, хочет выглядеть крохотной даже в сидячем положении? — И не ешь тоже ничего. Ты же устал после экзаменов так… — Отстань от него. Его счастье, что забег с грузом был последним испытанием, — Имир нарочито выпрямила подругу и поставила свои локти на стол. — И если ты не хочешь ничего, — обратилась уже к Рави, — то можешь мне отдать. Я геями не брезгую. Парень пожал плечами и отпихнул свою нетронутую порцию еды веснушчатой. — Спасибо, — кинула небрежно та, но к еде прикоснулась не сразу. Юноша осушил кружку с какой-то странной жижей, знатно разбодяженной водой, и прикрыл глаза. Прозрачные густые ресницы создали иллюзию, будто на его лице вовсе нет глаз. Он расслабился, пока может. Сегодня можно хоть всю ночь не спать, а можно завалиться и дрыхнуть, сколько душеньке угодно. Кажется, он бы и задремал так, сложив на стол руки, а голову — на них, если бы не одно маленькое, но громкое событие. Спросил у Эрена какой-то парень, зачем ему в разведкорпус, дескать, надежды на то, что человечеству что-то светит, пустые. И тогда начался концерт, началась речь истинного оратора. Рави почему-то даже тронуло, пусть он и преследовал только свои личные цели, не задумываясь о других. Не задумываясь о высоких ценностях вроде свободы всего человечества. — И что? Мы будем всю жизнь прятаться в этой клетке, боясь тварей? — и он выдержал паузу, дожидаясь, когда замолчат абсолютно все. — Скажи, Томас: разве все те солдаты умирали зря? Разве для того, чтобы мы бежали от внешнего мира подальше; забивались по углам? В бою они приобрели опыт, опираясь на который мы — мы, можем победить. Идите по гарнизонам и полициям. А я отправлюсь в Легион и убью всех титанов, всех до единого! А тишина застоялась, но довольно-таки ненадолго. Линдберга позабавило и напрягло одновременно, что тишину эту прервал комичный скрип чьего-то стула. Как тогда с ним… Он встал в этом беззвучии и вышел на улицу, где сел на деревянный прохладный порог. Тут слышен уже новый, возродившийся шум столовой, но здесь над головой не доски, а звездное небо. Необъятное, мрачно-обнадеживающее, прекрасное. Вечное. Такое же загадочно-манящее, как Леви Аккерман. Небеса, наверное, созданы для того, чтобы отражать в своем бесконечном зеркале маленькие людские мечты.