***
Наверху оказалось холоднее, чем в самом городе. Над стенами так много действительно свежих ветров… стоит он на самом краю, и хотелось бы сорваться вниз и падать, падать, падать — бесконечно падать, пока не замрешь где-то на пересечении параллелей. Однако бесконечно падать не выйдет, да и в вечности утопиться — тоже. В итоге или пустишь в камень гарпуны, или попадешь в список людей с самыми идиотскими смертями. «Захотел стать птичкой или бабочкой. Прыгнул со стены, не успел раскрыть крылышки. Покойся с миром, солдат». — Эй, я что, один буду ерундой страдать? — Сэм стукнул Рави щеткой по голове. Больные фантазии разлетелись будто стайка птиц, в которую зашвырнули камнем. — Пушки грязные, колеса отваливаются — а он стоит, прохлаждается. Я-то думал: где же Царь Стены? а он вот, оказывается; стоит, балду пинает! — Ай! — он так резко подскочил на месте, что чуть не уступил место Царя Стены своему товарищу. Еще чуть-чуть — дошутились бы. — Спокойней, я уже работаю, — и тут же захихикал. Рави отобрал щетку у парня и принялся заниматься грязной работой. Ага, а что ж еще выпускники должны делать? Им пришлось иметь дело с очисткой артиллерийских пушек, а кое-где и шурупы подкрутить необходимо. Старые у них механизмы, некоторые аж в руках разваливаются… Стреляли из них явно не очень-то часто: обычно в случаях, когда нельзя подпускать титанов слишком близко к воротам, потому как не выгодно оно. Твари эти как приблизятся — орут, по решетке бьют, всех гражданских перепугают вмиг. Создавалось впечатление, что в дулах этих пушек супы варят. Ежедневно. Масла там столько, что прикасаться противно, да еще перчатки жалко. Однако лучше выбросить одну пару перчаток, чем загнать под складки шрамов вонючий жир, ведь даже пресвятой хрен не знает, чем такое «счастье» обернется. Но выбора особого не дается: или ты занимаешься грязной работой, или получаешь по шее от командования. Возможно, от кого-нибудь из обнаглевшего за время гарнизона. Рави не замечал, как быстро летело время. Время — штука странная. Оно может медленно тянуться застывающей темной смолой, а может просачиваться песком сквозь пальцы. И сейчас скользящая по знаку бесконечности точка ускорилась настолько сильно, что юноша и не заметил, как прошло за грязным занятием около двух часов. Наверное, столько. Могло бы чуть меньше или больше, но, судя по всему, именно так. — Богини, когда обед? — отчетливо слышалось нытье того же человека, что недавно упрекал Линдберга в безделье. — Пить и есть хочу как собака! — А до обеда много, если что, — Рави с легким смешком вздохнул и шлепнулся на один из деревянных ящиков. Эти ящики пичкали боеприпасами или инструментами для починки орудий. Таскать их почти невозможно, и обычно их передвигали по двое солдат к месту назначения, то бишь к одной из пушек. Они сделаны из некачественного дерева: шершавого и неровного. Доски почти совсем не обработаны, и подцепить занозу — совсем не вопрос, дело времени. А ветер все такой же прохладный и, можно даже сказать, пронзающий насквозь. Но сейчас это только сыграло на руку, охладило — уставшее и налившееся слабой, но свинцово-тяжелой болью — тело. Рави снова шумно выдохнул, но в этот раз совершенно без смешка. Самому бы обед не помешал, тем более, что Сашка говорила, якобы она стащила с офицерского стола нехилую свиную рульку. Поделиться обещала… Он свесил руки вперед. Пусть болтаются, главное, штаны маслом не заляпать. Комплект формы на данный момент только один, и негоже будет ходить с мутным следом не то на штанине, не то на самом интересном месте. От греха подальше Линдберг снял перчатки и скинул их на соседний ящик. Он повернул голову в сторону. Где-то там, вдалеке, в дымке горизонта, виднелись очертания развалин небольших зданий. До того, как стена Мария пала, в этих домах по ночам горели свечи и керосин, из труб шел седой дым. В маленьких и, вроде как, незначительных деревеньках жили люди. Однако кто-то съеден, а кто-то за стеной Роза. Некоторые наверняка в Тросте, где выпускники и значительно зависли. То пьянствовали, а теперь работают. Ветер. Ветер, наверное, до сих пор разбивается об окрыленные спины разведчиков. Что-то заставило Рави улыбнуться и прикрыть глаза, уставшие от солнца. Кожа лица начинала знатно гореть от невероятно жгучих — для него, лишенного пигмента в теле — лучей. Он надеялся, что скоро скроется отсюда за относительно затененную стену. Прохлаждаться вечно нельзя. Юноша, еще раз кинув взгляд в сторону разрушенного района, куда ушел его близкий человек, потянулся за перчатками, взялся за ручку щетки… … Ярко-желтая вспышка показалась концом света; солнцем, взорвавшимся по одной научной — хоть и ее автора сожгли — теории. Жуткий грохот раздался будто перед самым носом; он оказался настолько громким, что сам же перестал существовать, а мир вокруг окрасился в один цвет. Ярко-желтый. Сердце сначала остановилось, а потом забилось как бешеное — в груди что-то встрепенулось. Рави поднял голову. Его взгляду предстало огромное уродливое лицо без кожи, лишь с просветами мышц, от которых шел вонючий густой пар. Тяжелое веко человекоподобной твари медленно поднялось, а мертвый пустой зрачок опустился вниз. Оно посмотрело на него? От ужаса и неожиданности захотелось заорать — и он заорал. Крик не вырвался наружу: застрял вибрирующей тяжестью в ушах, в челюсти, ударил изнутри по глазам, почти выбивая их из орбит. Монстр выдохнул, и пар, выходящий из его рта и даже тела, горячим потоком начал сносить со стены пустые ящики и самих солдат. — Рави! — Сашка прыгнула со стены, вцепившись в рукав рядом стоящего Рави так сильно, что запросто могла бы порвать его куртку. Ему повезло, что она была рядом. Она, конечно, помогла так любому бы, но сейчас поблизости оказался именно он. Или Браусс с чего-то решила с ним подружиться? Раньше только изредка окликала на тренировках. И звала с собой ночью на склад. Ей — покушать, ему — соду. По другим причинам они не могли бы найти общий язык. Наверное. Некоторые успели не обжечься, успели спрыгнуть за миллисекунды. Даже раньше, чем они выпустили тросы, эта самая паровая волна пронеслась перед ними, а ящики и выпадающие из них вещи — над них макушками. Саша отпустила его рукав и каблуки ее сапог громко — но почти неслышно в этом шумном сумасшествии — ударились о стену. Рави остановился чуть выше вниз лицом, невольно оттолкнулся и, сделав в воздухе кувырок, снова приземлился. Уже как надо, как все, чуть боком. — Сэмюэль! — во всю глотку заорал Конни. Вниз падало бесчувственное тело того, с кем в паре работал Линдберг. Браусс инстинктивно, с растерянным криком: «Не двигайся!» пустила один из гарпунов в ногу человека, которому суждено бы разбиться в лепешку. От вида насаженной на крюк плоти захотелось не то ужасно скривиться, не то блевануть. Представишь, как тебе так же всадили — жутко, мерзко становится. Чувствуешь чуть ли не на физическом уровне чужую боль, мерещится, будто внутри твоих мышц острые железки, будто кровь сейчас стекает вниз, пропитывает штанину, медленно движется алой полосой к поясу… Снизу действительно слышался отчетливый запах крови. Ноздри Рави на несколько секунд вздулись, а в глазах промелькнул странный огонек. Кровь. Сейчас… думать о крови — зачем? Почему именно в этот момент? Он же и раньше видел кровь — и думал о противном виде, а запах был тоже мерзостным. Хотя это очень старая — мелкого глупого ребенка — память. Нет, не стоит на нее опираться. Однако… Да нет же, и во время тренировок у всех шло хоть немного крови! Столько царапин… военное училище, жесткие тренировки, все то и дело ранки. А то и раны — крупные раны. Несчастных случаев — хоть жопой ешь. … может, сейчас обоняние настолько обострилось, потому что разыгралась фантазия? Потому что его собственная кровь вскипела от ужаса и необъяснимого интереса ко всему происходящему? Что все это значит? Он так бы и держался в немом оцепенении, если бы где-то далеко под ним не ударило что-то. Стена дрогнула — дрогнуло и что-то в голове. Будто какая-то нить надорвалась, отдавая тихим стуком прямо в ухе. Что на самом деле? Неужели стены не такие и крепкие, каковыми кажутся на первый взгляд? Неужели Богини не так и надежно хранят человечество? И почему оно — грузное, вонючее, жуткое — запросто выбило ворота, запустив, при всем при том, огромный валун черт незнамо куда? — Стена пробита! — снова чей-то крик бил по ушам. До конца сложно понять, принять значение такой простой и короткой фразы. Потому что фраза эта ужасна. — А Эрен где? — поинтересовалась Мина. Кажется, Мина. Рави даже толком не запомнил ее, совершенно незаметную и являющуюся тенью Анни. Да и Анни сама невероятно похожа на хмурую тень. Волк-одиночка. В бою всегда одна, в жизни — дружит с Каролайн, вроде как, но все равно кажется излишне отстраненной от остальных. Сейчас почему-то вспомнились холодные зимние вечера в кадетском корпусе. Вечерами этими, черными и сверкающими снежными звездами за окном, выдавалось порой свободное время, и время это Линдберг мог проводить только в женском корпусе. Это было жизненно необходимо: общаться с более-менее понимающими людьми, успокаивать руки неумелым вязанием и дурацкими шутками. Не то, чтобы многие радовались его приходу, однако ему, по крайней мере, не приходилось слушать «интересные» разговоры про «у кого хер длиннее». И презрительных взглядов гораздо меньше стало — потому что людей, смотрящих так, стало гораздо меньше. Появились даже заинтересованные, рассказывающие, как же это мило, что Рави пришел сюда, чтобы попасть в Легион к любимому мужику. Особенно милым это находила Криста — сама, как выяснилось, крутящая роман с веснушчатой лесби. Один раз вовсе спросила: «ну, а кто он? Расскажи!». Вежливость у него была превыше всего, и он игнорировал свою неприязнь к Ренц, а потому более-менее поддержал данный разговор. Отмазался, что «он в возрасте и у него очень выразительный взгляд». А еще он тогда связал шарф. Кривой, дурацкого оттенка синего, здоровенный, но теплый. Единственный предмет одежды, который он сделал своими руками. Он, скорее, приятная память — мягкая как шерсть и согревающая — чем то, что надо носить. До сих пор среди вещей валяется… кстати, вместе с теми, с кем он активно вел диалог, находились и Мина с Анни. Только они всегда молчали и ждали, когда же «этот козел свалит отсюда». Вслух бормотала, кстати, Леонхардт, а тень только кивала в знак согласия. Интересно, а это как — быть не личностью, а хвостом другого человека? — Исчез!.. — Тихо, но невероятно громко со стороны. Рави моментально забыл и о мужчинах в возрасте с выразительным взглядом, и о неуклюже связанных шарфах. — Но стена пробита! Линдберг встрепенулся, отскочил от стены и щелкнул клапанами на ручках мечей — со свистом гарпуны пронеслись вперед и вонзились в прочный камень. Из баллонов с силой начал бить газ, и Рави за несколько секунд заскочил наверх, шумно ударив стопами о твердь. В ногах отдалась волна боли. Все-таки, пользоваться приводом — это больно, но нужно привыкать. Потом, говорят, боли вовсе не видишь и не замечаешь. Или же сейчас парень перестарался, потому что вменяемые люди взбираются на стену более осторожно, пусть и медлительно. Запах гари прожигал мозг, и толчки в легких с последующим кашлем заставляли глаза слезиться. Он на миг зажмурился, а потом начал часто-часто моргать. А слезы все равно скопились где-то в уголках глаз и на нижних веках. Густой пар медленно начинал рассеиваться и растворяться в воздухе, и с ним уходила ужасная вонь. С ветром унесет отсюда все: и эту вонь, и пары, и щепки… только вот выбитые ворота ветер на место не поставит и пушки не восстановит. Совсем рядом кто-то приземлился. Пыль, пшеница, пот — до боли знакомые запахи шли от него. Линдберг поднял голову, и его встретил озлобленно-разочарованный взгляд, сверкающий ядовито-зелеными искрами исподлобья. Йегер пристально всматривался в слезящиеся красные глаза. Полопались капилляры, по налившейся краской щеке мокрая дорожка слезы; дрогнул сам взгляд, опустился, но тут же зрачки и радужка «крысиного» цвета вернулись на место. Он снова глядел на него. Они так и стояли друг напротив друга: один — ущербный в своей нервозности мальчишка, другой — мальчишка забитый, поколоченный жизнью. И никто из них не мог разорвать невидимые нити, удерживающие их в остолбенении; никто из них не мог оторвать свой взор от чужого. На пару мгновений пропали все звуки. Кроме почему-то невероятно громкого дыхания в унисон. (ты-лживый. ты-меня-раздражаешь), — и лиственного оттенка отпечаток в памяти. (ты-сгоришь-в-своем-гневе), — и замерший розовый блеск. Послевкусие — словно вечность вели беседу, ни разу не раскрыв при этом рта. Вовсе не поняли, что вечность — не вечность, что она уложилась в несколько секунд, оказалось конечной. А вечность конца не имеет. Послевкусие неприятно-пресное. Будто из ниоткуда — несколько человек. Рави склонил голову и прикрыл потухшие глаза, ожидая приказов. Они же из гарнизона? Они же… — В штаб! Доложить обстановку! План о действиях при появлении титана-Колосса уже вошел в силу! И лентами холодного, свежего воздуха вплелся в волосы ветер. Теплый летний день, тяжелое, будто закипевшая от палящего солнца вода, небо над головой — все обернулось во мрак и заморозки. Поэтому теперь остались только ледяной ветер в вышине, и, еще выше, — белые выбоины облаков. Линдберг, пошатнувшись, шагнул вперед. Или вниз.***
Будто не со стены спустился, а с небес. Нет, не как божество, а как мечтатель. Вернулся на землю, в жуткую реальность; осознал всем своим существом, что сейчас ему придется биться насмерть с какими-то огромными тварями. Вот, только что распределены по отрядам… он в одном с рыжим ублюдком, Гансом. Странно, что это его совсем сейчас не расстраивает. Да плевать уже — этот гад или помрет, или выживет и уйдет в Гарнизон. Или Рави помрет. Скоро он навсегда пропадет из его жизни, в любом случае. Поодаль раздавались крики Жана и Эрена, пытающихся друг-друга в чем-то убедить, а чуть ближе кто-то блевал от ужаса. Линдберг стоял без движения, уставившись в одну точку, находящуюся где-то за пределами небес. Вверху. Что-то вверху, в синей пустоте. Почему же эта всеобщая истерия обошла стороной именно его? Забился в угол Армин; Микаса стояла скалой, ожидая, когда закроют рты ее названный брат и Кирштейн. Только Анни, казалось, была той единственной, что точно знала, чего ожидать, а потому совсем не переживала. И только холодный ее взгляд словно вонзил в грудь дождь ледяных осколков, впился — и отпустил. Каменная короткая усмешка вспыхнула и тут же угасла, как пламя на спичечной головке. Леонхардт отвернулась, будто разочарованная от того, что так и не заставила волноваться другого человека сильнее. Если не померещилось — зачем ей это? — Эй! Рави! — голос, излишне мягкий, кажущийся наигранным, донесся до его слуха. Он чуть склонился. Внезапно захотелось поинтересоваться, чего от него хочет теперь подружка той самой странной ледышки. — Да? — он как-то неловко почесал затылок, а после прислонился спиной к горячему камню колонны. — Как думаешь… — Мина поднимала голову, чтобы видеть глаза собеседника, — гиганты уже близко? — Их же какое-то время должен удержать гарнизон… не думаю, что гиганты далеко зашли. Тем более, здесь земля не дрожит и шума нет никакого, — Рави путался в словах, почти криком тараторил, будто его гонят, но не переживал. Знал ведь: никто не обратит внимания, как бы громко он ни говорил. — А почему ты решила со мной об этом поговорить? Каролайн замялась. И правда — почему она пошла к нему, а не к Анни той же, например? Похоже, всегда в нем было что-то успокаивающее, домашнее, ни капли не чужое даже для людей, считавших его придурком, трусом и лгуном. И вдобавок конченным извращенцем. А Анни… а что она? Ледяная, от вида одного ее и другу хочется разволноваться, сильнее испугаться — и оттого расплакаться. — Просто так, — и она улыбнулась. — Спасибо, мне стало спокойнее. — Всегда пожалуйста, — уголки его губ приподнялись. Вытянул руку вперед, чтобы пожать ладонь Мины так, будто она всегда была его товарищем. Но та, заслышав грохот поблизости, бросилась неосознанно на его шею и прижалась всем телом. Рави стоял сначала, держа руки навесу. Неожиданно. Никогда еще его никто так внезапно не обнимал, а тем более кто-то из чужих. Со вздохом Линдберг прижал к себе всхлипывающую дрожащую тушку — сейчас иначе не скажешь. В душе Каролайн не осталось ничего, кроме вновь разросшегося из пустоты страха, смешанного с безнадегой. Однако это быстро исчезло вновь. — Успокойся, — и все еще не мог поверить, что к нему кто-то пришел за помощью и теплом. — А я думала, — девчонка громко шмыгнула носом, — я думала, ты просто дурак, а ты… а ты ровно дышишь, и сердце у тебя спокойное очень… — Мина, снова улыбнувшись, подняла красное лицо. И приняла решение отступить и уйти. — Спасибо еще раз тебе, — и еле-удержалась от сорвавшегося голоса. Бледные руки опустились. Когда Рави кинул ей вслед свой взгляд — заметил, как выпала из смоляных волос лента на каменную истоптанную плитку. Черные волосы, бледные руки, глаза цвета туч — то же, что и в Микасе, настораживало его в этой девушке. Неужели даже такие мелочи способны напоминать о Леви? До чертиков людей с такой «расцветкой»! А все равно, когда приближаешься к таким ближе, чем на три метра, вспоминается один лишь человек, до встречи с которым можно и вовсе не дожить. Как повезет. И как он позволяет себе думать об этом в такой момент? Совсем что-ли уже «ку-ку»? — Титаны надвигаются! Сто четвертый кадетский корпус! Ваши отряды — в авангард! Все, что четко понял и расслышал. — Дезертирство карается смертью! Интересно, а живым вернуться шанс есть?***
Кому-то повезло: кто-то сейчас в тылу, и твари до него могут и вовсе не дойти. А на погибель, почему-то, пошли те, у кого нет в руках силы, в теле — ловкости, а в голове — достаточно смелости для повышения скорости за счет быстро кончающегося газа. Рави среди таких — далек от элиты, и потому обязан выполнить приказ, данный сверху. Заметно похолодало. Все вокруг потеряло краски, безликим холодным полотном облаков затянулись небеса. Будет дождь? Будет ласковый дождь, что смоет реки крови. Ласковый… как руки Богинь — Розы, Сины, Марии… Минуту назад все они кричали: «кто убьет больше титанов?!», а сейчас они кричат неразборчиво, нечеловеческими голосами, словно демоны, вырвавшиеся из чрева ада. Голова раскалывалась, а на глазах в очередной раз за день выступали слезы. Молитвы, хруст костей, вонь — мясо, кровь, дерьмо. Пальцы, неестественно искривляясь, сжимали рукояти мечей, соскальзывали, влажные от пота, чуть ли не до самых лезвий. Соскальзывал и он: в бездну ужаса, жалости и беспомощности, тонул в этих мерзких чувствах, не находил сил пошевелиться. По ту сторону мнимого обрыва — запах мертвого Йегера и напуганный вусмерть Арлерт. Глаза мальчишки черные, как болото, в которое затягивает страх моментов грядущих. Шаг. Еще шаг. Тяжелое дыхание, словно горячий ветер, в спину. Падение. И начинается ласковый дождь. Он незнамо зачем закричал, как первобытный, во все горло, и тросы его привода вонзились в ближайшую крышу. Куда угодно, в любую сторону, хоть разорваться. Куда угодно! Дальше, дальше от глупой шутки, превратившейся в кошмар… он несся, рассекая воздух, несся в неизвестность, пока не прошел сквозь тонкую и острую пленку стекла. Осколки оставляли после себя кровавые следы на неправильно-тонкой коже, оставались сверкающими кусками в теле. Он прокусил побелевшую от накатившего безумия губу — уже не чувствовал боли, — а потом жалко шлепнулся об стенку, ударился, как мотылек об окно. Кажется, на этом он должен кончить свое существование… упал на грязный пол, чувствуя, как в него, словно в масло, глубже входят стекляшки. Не больно. Уже, быть может, не так страшно. Никак. Или все-таки еще страшно? Как-то. Умереть здесь? Опять вонь. Опять тот тяжелый воздух из пасти титана. Чей-то беспомощный крик заставил его, готовящегося к вечному упокоению от столь сильно удара, перекатиться на другой бок и глянуть в сторону, откуда лился тусклый свет гаснущих небес. — Спасите… спасите, я… Эстер, я… Господи! — силуэт впереди истошно орал, ускользая от гигантской горячей руки. Голос… неузнаваемый. Запах… сырой камень… Ганс. Какая Эстер? Нет уже никакой Эстер. Он еле-тащился. Его колено кровило, а сломанная рука, лишенная кисти, болталась сбоку. Ганс. Ганс умрет. Больше не будет существовать. И он, больше не огненно-рыжий, а блеклый, готовый вот-вот погибнуть, схватился, словно утопающий, за Линдберга. Думает, что кто-то поможет? Смешно. Огромный монстр за окном ржал как отсталый. Хотя… он и есть, блядь, отсталый. Наверное, это не очень здорово — быть разжеванным и изломанным или порванным на две половины. Но кто давал выбор: жить или умереть, и, если умереть — как? Этот гигант с уродливым щекастым лицом станет его неправильной гильотиной. Рави надеялся, что ему сначала откусят голову. А потом… Ганс сорвал голос и теперь только хрипел, а вцепился мертвой хваткой, и плевать ему, что единственная ладонь его — стекляшкой насквозь. Кровь. Сердца сжимаются и истерично бьются перед тем, как остановиться навсегда. А где-то в белесой голове механизм забил тревогу: трещат в нем шестеренки, горит свет и поднимается в зеркальном коридоре температура. Юноша в подсознании задыхался, бился лбом о собственное отражение, холодное, твердое. Он… не хочет умирать? Он начинал проваливаться в теплую тьму, ползти прямо к гыгыкающей гигантской мрази по пыльным доскам половой тряпкой. Падал, падал, падал в нежное никуда, готовое принять его полностью, навечно. И будет мир, будет ему покой. И да замрет бесконечность. И… Холодная, но невероятно теплая и родная ладонь сжала его расслабившуюся руку. Он замер. Поднял, кажется, взгляд — а там сверкают глаза цвета угасающих небес. Цвета ласкового дождя и кремационного пепла. Сырого камня, весенней грозы, цвета пустоты. Борись, глупый мальчик. Тебе есть, куда идти, пока дрожит в этом непропорционально тонком запястье пульс. Яркий блеск молнии, а после него — грохот. В голове все начинало затихать… и почему он должен умереть прямо сейчас, умереть здесь? За него может отдать свою жизнь Ганс. Ганс все равно никуда не годен: у него нет руки, он сейчас съедет с катушек окончательно, и есть у него только жалкие попытки утянуть за собой еще кого-то. Зачем? Он и так не единственный, кто оказался в пасти гиганта. Рави судорожно затряс ногой в надежде стряхнуть с себя уцепившийся груз, не пуская лишней крови. Рави — не тот, кто станет жертвовать собой ради кого-то там. Он не может быть кровожадным ублюдком, не может быть таким же повернутым монстром, как отец; однако собственная шкура ему важнее чужой. В его горле пересохло, ладони запотели снова, сузились от неизведанного чувства — не страха, не волнения, не презрения к себе же, а чего-то другого — зрачки, и лезвие меча его отсекло вторую руку сокурсника прямо у локтя. Он бы у запястья срезал, но получилось вот так… неправильно, неаккуратно. И теперь один он, не успевший смириться, отправился хрустеть на зубах твари. Прощай, Ганс. Какой Ганс? Нет уже никакого Ганса. Он там же, где какая-то Эстер. Мертвая рука отлетела туда же, прямо в глотку, а Линдберг нашел в себе силы подняться и рванул вниз по лестнице. Ступенька за ступенькой проносилась под ногами размазанной картиной, а в ушах отдавались те самые хруст костей и мерзкий смех. Но ведь это позади. Позади же? Что-то заставило его за миг затормозить. Черт. По этому дому наносился удар, его трясло. Мебель перевернута небрежно, а лестничная площадка перед ним провалилась. В соседней комнате, открытая дверь которой покосилась, за столом скрючило и изворотило упавшей люстрой чье-то тело. Хрустальные блестки украшали изуродованный труп, с порванной одежды которого еще капала на пол кровь. И… молоко. Торчала ножка грудного ребенка, очевидно, что уже мертвого. Был бы жив — плакал. Линдберга передернуло, а потом стошнило на пол. Он кашлял, сгибался, отплевывался и то и дело утирал губы рукавом. Последняя капля. Кровь, много крови, много вывернутых наизнанку тел, и теперь еще такое… мертвые. Царство мертвых. И сочащаяся сквозь крышу вода. Солнце… немного выглянуло солнце. В небе радуга, а здесь — массовая погибель. Заслышав, как дом опять встряхнуло, Рави встрепенулся и, снова выжимая из себя силы на выживание, перескочил через перила и побежал далее вниз, по пути споткнувшись, но успев ухватиться. Чуть бы запоздал — не дайте божества сломал бы что-нибудь. Но нет. Все еще на ногах. Израненный стекляшками, но на ногах; готов идти дальше. Потому что и правда есть, куда. Он толкнул дверь ногой, но та оказалась захлопнутой. И на кой черт, спрашивается, хлопать дверьми? Или закрывать их, когда уходишь из дома, который наверняка будет разрушен? Парень нервно выматерился себе под нос и резко, на эмоциях, рубанул по петлям — но лезвие сломалось. Тогда он пнул проклятую железную преграду — богатый, видимо, домишко. И двери из металла, и люстра хрустальная. Ударил по замку, но только разлетелись в сторону тонкие сверкающие пласты. Здесь ему не выйти. Здание трясло сильнее. Трехметровый таранил его с другой стороны, со стен и потолка сыпалось. В той самой комнате упало что-то стеклянное, разбилось вдребезги с мелодичным звоном, и звон этот еще с минуту стоял эхом в голове. Придется возвращаться назад. И снова оторвался от пола, осторожно заскочив сначала на стенку, а потом схватившись за подоконник. Нет, не это окно он выбил, но стекла нет. Дезертирство карается смертью. И что? А он ведь завидел вдали гиганта. Придется его убить. Без вариантов. Не потому что он должен, как солдат, а чтобы покрыть себя. Да, убил. Да, раненый и убил. Да, вот такой вот смелый и достойный разведки! На показуху такой. Потому что честь больно надо защитить, потому что жить хочется, дойти хочется до любимого. Ради любимого можно будет не рисоваться далее… честно бы, жизнь отдал за него, не думая. Но только за него. Он и карабкается-то не для себя. Сломанные остатки лезвий полетели вниз со второго этажа, и на их место пришли новые, целехонькие. Коснешься — обрежешься. По лицу поползла непонятная широкая улыбка, напоминающая не агрессивный, но в чем-то звериный оскал. Он глянул вперед, где отчеркивала линия стены город от неба, и устремился навстречу ветру. За его спиной чей-то маленький мир рухнул, превратился в груду камня и черепицы. И, где-то в самом низу этой груды — мертвые тела, укрытые хрусталем и позолоченным металлом. Перед глазами проносились здания с выбитыми глазницами окон и мостовая, где-то запятнанная кровью и засоренная частями тел и обломками УПМ. Иногда мелькала радуга, что сейчас казалась невероятно злорадной… давайте, подыхайте, пока над вашими головами развернулся лентой символ счастья и детства. Рави горько усмехнулся, когда задержался взгляд его на разноцветной дуге, и ринулся на пятнадцатиметрового, который повернулся к нему задом. Титан не видел его, потому что, очевидно, кого-то смаковал. Жрал, хлюпая кровью на губах, глядя тупыми глазами на свои дымящиеся ручонки. Юноша, в чьей душе не осталось ни жалости, ни волнения, ни страха, пустил в холмик на задней части шеи гарпуны, перевернулся в воздухе и… «Коробки» затарахтели, что-то в их механизме начало громко хлопать. Дрогнули струны нервов от — впервые, наверное, за все это время — волнения внутри него, до боли разомкнулись глазные веки. Это что… поломка, что ли? Крик застрял в горле. Ласковый дождь прекращался. Слишком рано. Не видя никакого иного выхода, он выдавил из баллонов столько, сколько смог, притянулся к шее гиганта и с силой рубанул плоть. Коленки задрожали от боли и прильнувшего ужаса — уже настоящего, неподдельного. Видимо, он наконец пришел в себя. Браво! Бессознательно, как тупая скотина, двигался в неизвестность, делал то, о чем и не думал, и только теперь до него дошло: он отрубил руку сокурснику, но совершенно об этом не жалеет. Убил кого-то для спасения своей шкуры. Жестоко убил. Или не он это, а титан? Кто вообще виноват? Грузное тело повалилось наземь, и Линдберг еле-удержался на нем, схватившись за горячие толстые волосы. Они будто начинали плавиться прямо в руках… титаны сами по себе плавятся после смерти. Парень медленно спустился с тела гиганта. Ему нужно найти хоть кого-нибудь, кто бы помог ему сейчас. Однако поблизости не было совершенно никого. Ни одного скрипа тросов, ни одного голоса. Даже монстров здесь нет, кроме того, что он убил. До центра пешком скоро не дойти — а он еще и ранен. Только что осознал, что в волосах застыла кровь, а ступать с ноги на ногу больнее с каждым шагом из-за треклятых стекляшек. Он шлепнулся задом на каменную дорогу рядом с испаряющейся тушей и начал, стиснув зубы, вырывать крупные осколки из ног, торса и рук. Болела и спина, но до нее дотянуться он не мог, только хуже сделает, наверняка. Красные пятна расплывались по белым форменным брюкам, кровили и пальцы, что он обрезал об острые края. Когда последний кусок, до которого он мог дотянуться, был вырван из тела, Рави беспомощно сжался в комок и заскулил забитым в угол щенком. Действительно не знал, куда теперь денется. Нет-нет, понимал, ясно дело — к центру Троста, но добраться… доживет ли? Безумно хотелось заплакать, но ведь решил: станет достойным сильнейшего воина человечества. Он сам должен стать сильным… насколько сможет. Плакать нельзя. Плачут маленькие дети и слабаки. А он разве слабак? Он медленно встал, держась за одну из оголившихся костей титана, и, пошатнувшись, сделал шаг. От того удара болело все тело: определенно, — и еще хуже становилось от жгучих царапин по всему телу. Они начинали воспаляться. Вопросы, скопившиеся в голове, никак не отпадали, а только сильнее начинали давить на разум. И сколько не тряси башкой — не выскочат. Зубы сдавили уже прокушенную губу, пустили из-под тонкой кожи вишневую каплю. Бороться. Поднял голову к небу, почувствовал, как холодные мелкие капли падают прямо на лицо; чаще и чаще, смывая с подбородка блеклый красный след. Нет. Дождь не прекращался. Он хлынул с новой силой: рваным туманом, бесконечной стеной. Линдберг приоткрыл рот, ловя часть воды в попытках хоть малость промочить пересохшую глотку. Рубашка плавно приобретала влажную прозрачность, бесцветная челка липла к рассеченному лбу. Рави бы вечно стоял так: одинокий, оторванный от этого мира, не чувствующий ничего, кроме нахлынувшего волной холода. Однако нет, нельзя. Остановится — умрет. В лучшем случае, свалится и сам не заметит, как уснет, а дальше его сожрут, и он даже не успеет ничего понять. И он, еле-переставляя ноги, побрел в сторону узкой темной улочки, ведущей, скорее всего, к месту его назначения. О чем-то сегодняшнем она напомнила своими давящими стенами, обшарпанными, серыми. В голове отдался стук низких каблуков о камни мостовой на фоне знакомого голоса. Эй, он говорил, база в другой стороне! Дурак! Интересно, жива она там? Скорее всего, нет. Из своего отряда выжил только он, возможно — Армин, а уж отряд, где Саша, Жан и Конни — вообще без понятия. Шаркая сапогами по холодной мокрой плитке, придерживаясь за отсыревшую стенку, он шел не то к однозначной смерти, не то к спасению.***
Не знал, сколько времени прошло; не хватало то ли мозгов, то ли сил все-таки допереть, что уже закат. Он больше не поднимал голову, не глядел на лживо-розовые облака на насыщенно-голубой, почти синей ткани небес. Казалось, он тащится по безжизненному лабиринту уже целую вечность, и никогда эта мука не закончится. Каждый второй шаг он почти падал, из последних сил хватаясь за брошенные пустые ящики, за подоконники маленьких, когда-то казавшихся сказочными, домиков. Сейчас нет уже ничего, и только осколки бесконечной боли разбросаны по такой же бесконечной дороге — и он на эти осколки ступает, давясь слезами. Штанина пошла рваться по шву да сапог промок настолько, что расклеилась истоптанная подошва. Тело устало, захлебывалось влажным озоновым воздухом. Дождь на миг опять приостановился, а потом хлынул с невероятной силой. Дыхание парня сбилось, кулаки разжались — пальцы беспомощно скрючились. Он взвыл беззвучно, гладя лишенными слез глазами в мокрое небо, упал на колени перед справедливо (или нет?) насмехающейся над ним природой. Она издевается. Могучая и бесконечная, прекрасная, но жестокая. Худая девочка-азиатка говорит что-то про двадцать дней дурацкой капустницы. Бабочка умерла, съежившись на сочной свежей траве. Природа здесь, в этих стенах, и улыбка ее — разноцветная дуга. Горло пересохло, а в животе противно начало урчать и тянуть. Почему он в этом так слаб по сравнению с остальными? Он совершенно разбивается, если долго не ест или же ест мало. В кадетском приходилось ловить и жрать крыс по ночам, пока не видит никто. Ни один из тех, с кем он был знаком, даже не догадывался, насколько же в действительности мерзок знакомый, который и без того гей с противными руками. Все идет по пизде. Всегда. Не удивится совсем, если однажды все узнают больше, чем нужно. Дождь давил сверху водным прессом, тщетно пытался утопить Линдберга в грязи. Не утопит. Если и не дойдет, то только по вине какого-нибудь гиганта. Тут, видимо, проходил один: остались огромные следы. Судя по размерам улицы, двух-трехметровый. Вышел из-за какого-то угла и побрел вперед, прямо по пути, который должен пройти юноша. Рави молился, чтобы солнце скорее зашло или чтобы его заслонили эти удивительно легкие тучи. Если ветер подует правильно — тучи смогут. Закроют свет и снизят активность тварей. Издалёка долетел, разрывая шум миллионов капель, жуткий грохот. Что это — он не знал, но почувствовал, как загорается в замерзающем сердце искра надежды и успокоения. Почему теперь-то он боле уверен в своей победе над самой смертью? Почему хочется лишь дальше с ней заигрывать, с каргой этой старой, горбатой и с косой в костлявой руке? Падать и вставать. Вставать — и снова падать. Он, пыхтя как его «коробки» во время поломки, грузно поднялся и направился вперед, по следам неизведанного монстра, то и дело наступая на осколки боли и Смерти на ноги. «Подавись, старуха. Не в твоих руках расслаблюсь», — пронеслось в его голове. Он бы усмехнулся.***
Ночь пришла незаметно, укрыла уродливое лицо города нежной синей вуалью. Через какое-то время следы оборвались рядом с мирно спящей тушей, испускающей из пасти дикую вонь. Слышал как-то, что у титанов чуткий сон, а потому надо идти мимо очень тихо. Но это ваше «надо» условное. Хочешь разбудить? Давай, греми своими причиндалами поломанными, сдохнешь быстрее. Всем насрать, никто не мешает. Рави, уже давно выбросивший тяжелый механизм и оставивший при себе только оторванный от него меч — на случай, — бесшумными медленными шагами проплыл, словно призрак, стороной. Чувствующий, но не понимающий больше собственных боли, усталости, он не мог больше остановиться. Он шел и шел вперед. Ему хотелось пить, есть, спать; хотелось упасть прямо здесь, в тумане и по уши в грязи. Возможно, больше никогда не проснуться. А он все равно переставлял изрезанные ноги, слизывал с уголков губ слезы. Улицы сменялась другими: он сгорбленном силуэтом исчезал за одним поворотом, за другим… Он набрел на маленькую площадь, где фигуры, столь похожие на людские, развалились по углам, уткнулись страшными лицами в полуразрушенные дома, дергая во сне скрюченными неестественно конечностями. Блевать почему-то не появилось никакого желания даже когда в поле зрения появилась половина чьего-то трупа. Линдберг сам не заметил, как подошел к тому, что осталось от мертвого тела. И спросил почти неслышным шепотом: — А… Марко… что ж тебя унесло… — и наклонился к валяющейся рядом фляге. Поднял — и там плескалась вода внутри. Она наполовину полна, черт! — Спасибо. А дальше он, отбросив пробку в сторону, жадно присосался к горлышку кожаной фляги, выдавливая из мешковатого пуза той все до последней капли. Очень он, конечно, общительный сегодня: то со смертью беседы ведет, то с покойниками. Разговоры — прекрасная вещь, однако останавливаться нельзя. Он, словно сонный рыцарь, вновь растворился в темноте и прозрачной белой дымке. И только что понял: до рассвета не так долго. Он должен добраться. Сможет.***
Розовые лучи щекотали грязное белое лицо, просвечивали где-то слипшиеся, а где-то растрепанные волосы. Рави умирал. Он будто только для этого ждал ебучего рассвета — чтобы сдохнуть, пока солнце золотит чистые от мрака небеса. Не добрался, не дошел, не встретился с Богом-с-помойки. Лох. А улыбаться горазд. Прямо сейчас, в ожидании отключки. Насовсем. Никто его не найдет, никому он не нужен. Тут и сдохнет. Ха-ха, блядь. А потом он услышал глубокий голос, знакомый еще с детства. Чей он, Господи? С хрипотцой, грубоватый… уставший. И чужой тоже услышал. Знакомый разговаривал с какой-то незнакомкой. — Она… она умерла! Надеюсь, с Джимом все хорошо… Джим… а вдруг он… а вдруг он…?! — женщина, кажется, собиралась вот-вот расплакаться. — Допустим, умер. Ты-то что исправишь? — Да что Вы понимаете, капитан! Что Вы понимаете в смертях?! Кого, кого Вы теряли из тех, кто вам дорог?! Он же… Джим без меня не сможет! — Прекрати истерику. Гляди лучше, сколько солдат погибли, чтобы твой муженек жил. — Но… — Заткнись, — на выдохе. — Заткнись ты. И невероятно знакомая боль в голосе этом. Капитан. Капитан Леви Аккерман. Он. Рави неожиданно осознал, что он — идиот, причем полнейший. О каких «последних силах» он думал, когда просто тащил свой зад в неизведанные ебеня? «Последние силы» — сейчас. Сейчас, когда он снова наступает на ногу противной старушке с косой, поднимается и, хрипя, почти рыча раненым зверем, бежит. Бежит, спотыкается, падает, разбивает все то, что еще не разбито о камень мостовой. Щурится, напрягает налитые свинцом больные мышцы. Он найдет. Придет на голос… умирая, но придет. Порвался и второй сапог, но было уже бесконечно наплевать. Поворот, черт его дери, и вот Он — перед ним. Низкорослый, крепкий, с опустевшим и выцветшим за пятнадцать лет взглядом. Коротко выстриженный, облаченный в окрыленный темно-зеленый плащ. Рот Его чуть приоткрылся. Что, не ожидали, капитан Леви? А ведь приперся же. Рави Аккерман повалился на колени, будто лошадь загнанная, ударил кулаком в грудь настолько сильно, что поперхнулся. И глянул в эти глаза цвета ласкового дождя… знает ли Он, насколько у Него прекрасные глаза? Знает ли, как часто именно они глядели из вакуумной тьмы? Потянул поначалу к Нему уродливые ладони, чтобы схватиться под коленками, словно еще маленький мальчик в грязном подземелье; мальчик, убегающий от каких-то мужиков. Только вот Он не любит грязь, и запачканные руки беспомощно повисли по бокам. Будь так. Кровь гадких тварей испарится, а грязь на застиранных до абсурда белых штанах — нет. Нельзя. Он должен быть чистым, если того хочет. — Здравствуйте, капитан. — Меньше, меньше надо прибедняться и хрипеть. Он не должен выглядеть бессильным и несчастным перед Леви. В Его голове навстречу маленький мальчик бежал от людей Кенни, молил о помощи одними своими прикосновениями. И что ж ему так повезло, что встретился когда-то с сыном дядьки… хороший был мальчишка. Иногда вспоминался — очень-очень редко — и тогда Леви понимал: тот ни в чем не виноват, тот помогал ему когда-то. Паренек уже вырос, наверное. В Его сердце затаилась надежда, что сопляк не стал таким же мудаком, как папаша. Почему вспомнилось сейчас? Почему он чувствует себя снова в той вонючей дыре? Перед ним просто глупый парнишка, который даже, вроде как, не просит никакой помощи… или же… что-то в глазах его такое необъяснимое, иное. Ему нужна помощь, но он не хочет в этом признаваться. Почему — черт его знает. — Здравствуй, солдат, — и протянул ему ладонь. Без перчатки. И раз Он хочет — Рави сделает. Длинные грязные пальцы совершенно неловко и странно сплелись с чистыми, подушечками пригладили мягкую ладонь, нащупали гладкую полоску шрама. Ему не противно? В Его взгляде ни искры отвращения. Долг военного, легкое беспокойство, доброта душевная — что угодно, но не отвращение. — Джинни поможет добраться тебе до медпункта. Дотянешь — счастье твое. Не дотянешь — ты умер не зря. Капитан перехватил ладонь солдата и сжал ее. Рави дотянет.