спустя неделю после битвы за Трост
Леви чувствовал себя ужасно, пока знал, что от кого-то зависим. Перед ним стоял выбор: умереть в мучениях или зависеть. И второе он выбрал без раздумий. А что тут думать? Проще мучиться, чем умирать с мыслью о том, что ты — предатель. Людям нужен герой — люди и Легион зависимы от героя. Если герой сам выбирает смерть, потому что так легче — кто он тогда? Не последний ли эгоист, который лишает многих надежды? Он мог проклинать себя за худший выбор, мог биться головой об стенку просто так, без особых причин, но за выбор этот — ужасный, уничтожающий его с каждым днем — он готов отвечать. Надежды нескольких тысяч человек весят больше, чем прихоти одного. Глупые люди думают, что именно капитан Аккерман спасает человечество; глупые люди не знают, кто является опорой, не дающей ему сорваться в пропасть, раздробить кости о камни, расплыться и сгнить на глубоком каменном дне. Или не на дне? Может, люди окажутся еще глупее и подвесят его над воротами, чтоб все знали о герое? Меньше всего ему хотелось, чтобы о нем хранили вечную память после смерти. Они не знают, кто стоит за Аккерманом; не знают, без кого бы его уже давно не было. Длинная тонкая игла шприца, лежащего на полу, зловеще блестела от рассеявшегося по всей комнате света. Огонь на фитильках свеч горел ровно, спокойно, будто ничего не случилось… а разве что-то случилось? — Как думаешь, я сумасшедший? — он поставил наполовину пустую кружку чая на стол, не поднимая взгляда, на ощупь вытянул из немаркированной пачки сигарету. — Если бы ты был сумасшедшим — ты бы не задался таким вопросом. Со стороны Леви только воспламенилась с щелчком спичка. Она опиралась локтями о стол с опущенной головой, и распущенные немытые волосы скрывали ее лицо. Смотрит ли она сейчас на него? Смотрит? С жалостью, с сожалением? Он не видел, но чувствовал: да. Именно так. Он приоткрыл было рот в попытке упрекнуть, но только седой дым ударил в ее лицо. А через несколько секунд спросил хрипло и неразборчиво: — Выживу? Ханджи молчала: она словно пряталась, она уходила от ответов, она не находила сил рубануть с плеча и ответить: «нет». Суть не столько в том, что никто из этой жизни не выбрался живым. Его вопрос о другом. У него между вопросами: «Выживу?» и: «Как скоро я сдохну?» стоит жирный знак равенства. У нее между: «Нет» и: «В ближайшее время» — тоже. Она только вдохнула и отхлебнула чай из его кружки. Ничего сейчас не хотелось, а особенно чая, и несколько минут назад она отказалась от него, а теперь пьет. В горле болезненно и горько пересохло — что есть, то есть. — Спасибо, — и принял вид не то обиженный, не то расстроенный. — А я должен врать? — и подняла, наконец, лицо; брови нахмурила. — «Спасибо» — это как раз, потому, — он выдавил из себя смешок, и смешок этот больше напоминал кашель, — что ты не стала врать. Они оба помнили.***
около трех месяцев назад
Когда Ханджи не спалось ночью, она приходила к Леви, чтобы взять у него заварку украдкой — если он уже спит, — или же сесть и выпить чаю с ним, разговаривая о… бессмысленном. Их ночные беседы не приносили никакой пользы работе — значит, они бессмысленные. Как к работе относится то, на чем мир стоит? А как к работе относится вечный вопрос: верить в духов и божеств, или же в себя верить? Им, простым смертным, думать об этом не только ни к чему, но и вредно. Кто они такие? Между прочим, никто не может упрекнуть их в диванной философии, пока они не выносят ее за пределы кабинета капитана: только каменные стены раз за разом впитывают в себя тихое эхо слов о скучном, вечном и ненужном. Не сказать, что ее тогда сильно взволновало, что уже в час ночи у него погасли свечи: он мог устать. Около минуты она, босая, растрепанная, в одной ночной рубашке, стояла недвижно, а свежий весенний ветер, дующий из приоткрытого высокого окна, колыхал тонкую ткань и темные волосы. Сама Ханджи не осознавала, что заставило ее в этот момент остолбенеть… серебристый свет ложился на кожу слишком гладко, контрастировал с ночной чернотой настолько сильно, что мир сейчас казался черно-белым. С улицы пахло дождем. В животе бабочки воскресли и забились, словно реагируя на зловеще-светлое, яркое полнолуние: к горлу подкатил ватный комок, между ребрами скреблось, поджилки тряслись. Она услышала из кабинета странные звуки, похожие на неравномерное постукивание и неразборчивый хрип — и тогда будто какая-то неведомая сила толкнула ее вперед, приказала с силой распахнуть дверь и влететь в комнату большой шумной птицей. Дверь громко стукнулась об стену; вернулась с мерзким резким скрипом, похожим на визг, ударив майора по косточке над стопой… но ей уже стало все равно на любую боль. Песчинки пыли медленно, седыми крупицами оседали на пол сквозь плотный напряженный воздух, а она вновь остановилась в оцепенении. Руки дрожали, ноги подкосились, и не знала она, чем и за что ей хвататься, чтобы не удариться об пол чуть-чуть не по собственной воле. Зубами? За дверь, будь она неладна? Холодные тонкие лучи, словно прозрачные нити, пронзали стеклянные, почти выскочившие из орбит глаза насквозь; казалось, они вросли в его мозг и тянули к свету: он смотрел в сторону входа неподвижным взглядом. Сначала. Его тело выворачивало, он хрипел от боли, задыхался, бил конечностями о твердый пол: костяшки пальцев на его неестественно-искаженно сжатых ладонях разбились и истерлись в кровь о шершавый, неровно уложенный камень. Напуганный, с текущей изо рта слюной вперемешку с кровью — он прокусил язык и ранил зубами слизистую, — не похожий на себя, другой человек, не он, нет, это не Леви, это не может быть… … она двинулась с места лишь когда он взвыл не своим голосом, как воют только смертельно раненые псы, когда он перекатился через себя, скручиваясь в спине, после ударив со всей силы рукой по ножке кровати… которую… которую он никогда не расправлял, чтобы спать в ней… Сначала Ханджи не понимала, что она здесь может сделать, чем она, черт возьми, может помочь человеку, у которого настолько сильные судороги — возможно, предсмертные. Так сложно взять себя в руки, утереть с лица выступившие от испуга, волнения и жалости слезы — не может, не может! Интуитивно рванула назад, к себе, не до конца осознавая, что и зачем она делает, бежала по коридору так, как зверь бежит от огня лесного пожара. Тормозила она на коленях: содрала кожу, но не придала тому никакого значения. Без очков — полуслепая, имея в помощниках только тусклый огонек свечи, что она забыла, как всегда, затушить перед уходом, она принялась выхватывать и бросать на пол из ящика стола все, что только попадалось под руку… бумажка, еще одна бумажка, какая-то пустая бутылка из-под вина, которой уже года два, тетрадь исписанная, тетрадь чистая… вот они, шприцы! Вспомнить бы, где сам препарат… времени нет вспоминать. Она продолжала рыться, обрезав раз палец об лист бумаги — однако и этого не ощутила. На второй полке, повыше, несколько доз порошка в маленьких сверках из бумаги, на вид напоминающих конвертики. Схватилась за один, прищурилась, пытаясь прочитать надпись, сделанную ее же корявым почерком. Очки лежали на краю стола, но даже их она не заметила. Да! Оно! Ханджи встряхнула головой, пытаясь собраться с мыслями, а потом встала с пола, и, не отряхиваясь, принялась быстро действовать: засыпала порошок в свою кружку, в которой осталось немного чистой воды, размешала первым, что попалось под руку — карандаш, вроде, да плевать, срач у нее срачем, а пыли и грязи не водится. Время подрезало, но она не могла не стерилизовать раствор. Воды мало, но над свечой быстро мало что кипятится. Выход все равно один-единственный. Держала через платок раскаляющуюся и покрывающуюся черной копотью кружку, пока в растворе не начали проявляться пузырьки… тогда пришло время вернуть емкость на стол и отбросить уже горячий кусок ткани в сторону. Она тяжело вздохнула и опустила иглу в жидкость… руки дрогнули… закусила губу и набрала раствор в шприц, выпустила из нее воздух… В одной ладони — свеча, в другой — заполненный шприц. И снова бежала, спотыкаясь то и дело, в кабинет капитана. Это все не могло просто показаться! Но с каждым шагом ей все больше хотелось надеяться, что это ее здесь глючит, и что сейчас у него будет и свет, и сам он посмотрит на нее и скажет: «Совсем чокнутая?». Тогда бы она только рассмеялась, выдохнула бы спокойно, пошла бы назад за бинтами для своих разбитых коленок. Но он все так же лежал там, выворачиваясь наизнанку — со стеклянными глазами, с попытками схватить достаточно воздуха в легкие… Ханджи оставила свечу на стуле. Решиться — и сделать. Она кинулась на него, придавила своим весом к полу, локтем за руку, чтоб не бил ей. — Нет!.. — закричал он не своим голосом надрывно, прерванный на миг кашлем. И еще громче, после удара головой: — Я же!.. — и опять удар, и дальше: — Был хорошим мальчиком!.. — и снова, снова… треплется… Ее сердце сжалось. Из нижней губы ее уже шла кровь, но она все равно вжимала в нее зубы, не чувствуя ничего, кроме того же испуга — и даже металлического вкуса не было в ее рту. Только тошнотворная вязкость. Внутривенная инъекция подействовала, на удивление, не сразу: всю ту крошечную минуту длиною в вечность, что он еще пытался что-то проорать и бился в судорогах, она держала его голову прижатой к полу, чтоб он не ударялся дальше… вскоре он отключился. Ханджи хотела зарыдать в голос, но вместо того, все еще напуганная и чувствующая медленно вливающуюся в тело усталость, нашла в себе остатки сил, чтобы взвалить его невероятно тяжелое тело на кровать. Положила руку ему на грудь — сердце бьется спокойно, дыхание — ровное… живой. Проснется. Она дунула на свечу, и та медленно угасла. Свалилась перед кроватью и положила голову на край, тяжело дыша. Она все еще плохо понимала, что именно произошло, но, кажется, успокоилась. Немного…***
Утром Ханджи проснулась от того, что ее кто-то с силой тряс за плечо. Она подняла голову — а на нее пристально смотрели с каким-то удивлением глаза стального цвета. Ясные, чистые. — Что произошло сегодня ночью? — его голос дрогнул так, как будто он за что-то сильно волновался. Она взвизгнула и бросилась ему на шею, прижала к себе на вид здоровое тело. — Эй! — Леви попытался оттолкнуть майора, но та присосалась к нему как пиявка. — Откуда у нас шприц? Ты… Шеей он почувствовал что-то мокрое, а ее тело — почему-то в ночнушке — вздрагивало. Плакала, тихо всхлипывая. — Ну и что ты ноешь, дура? В его словах не было никакой жестокости, скорее уж, он просто не умел успокаивать людей. — Я все объясню, — сказала она и наконец встала, утирая слезы с лица рукой. — Ты только сходи за моей одеждой, я не попрусь по штабу в таком виде. — Ладно, — и встал тоже, потянулся. Почему-то только тогда он заметил, что рукав у него закатан, а прямо на вене виднеется красная точка, от которой по коже расплылось небольшое кровавое пятно. Быть может, он уже начинал догадываться, в чем дело… по крайней мере, особого виду он не подал — ни непонимающего взгляда, к ней обращенного, ни вопроса по поводу своих мыслей. Он только поправил на себе одежду — и рукав раскатал тоже, — волосы на затылке причесал. Затылок-то болел, что не в новинку, как и разбитые костяшки пальцев, которые он днем прятал перчатками. На ночь смысла оставлять нет: если вдруг что — ткань не облегчает ударов, она лишь скрывает их последствия. А днем его еще ни разу не контузило. Пока что. Леви старался не думать о будущем, в котором кто-то увидит, что происходит с — фу — «сильнейшим воином человечества». Он боялся, потому что не знал, как сложится его жизнь, когда они все узнают — а узнают ведь: с каждым разом становилось больнее и страшнее, а пару дней назад за одну ночь случилось два припадка. Так и до дневных недолго остается. А сейчас что? Неужели Ханджи уже знает?.. В ее кабинете можно было запросто солдата с ружьем потерять, что уж говорить про тряпки. Просто сейчас повезло, и ее мятые вещи небрежно висели на спинке кровати, а ботфорты, чуть ли не наизнанку вывернутые, валялись под ней, очки — на столе.***
— Когда я зашел в твой кабинет — ты бился в… припадке? и задыхался. Это было похоже на судороги и паническую атаку одновременно. При обычном припадке боль не чувствуется, но ты… ты чувствовал ее, да? Узнала-таки. — У тебя уже случалось подобное ранее? — она смотрела на него взглядом какой-то воспитательницы, попутно собирая волосы в высокий хвост. — Отвечай честно, я никому не расскажу. — Началось месяц назад — сначала редко, теперь почти каждую ночь, — он пожал плечами. — Днем не бывает, но, боюсь, не за горами. Хуже с каждым разом. Ханджи замерла и задумалась. Она вколола ему лекарство, рассчитанное на обычные панические атаки, и это сработало. Обычные панические атаки могут случиться в любой момент, но она не замечала за ним ничего подозрительного ни на прошлой вылазке, ни ранее днем, и сам он признается: только по ночам. — Это какая-то болезнь. Я не знаю, что именно за болезнь, но инъекция, останавливающая панические атаки, сработала. Оно действует долго, но я не уверен, что это именно то, что тебе нужно. По врачам ты не пойдешь, потому что не хочешь огласки, поэтому мне придется осматривать тебя самостоятельно, что сложно. Я исследователь, я не профессиональный врач. Медицину неплохо знаю, но не факт, что я поставлю правильный диагноз. Ты все-таки уверен, что хочешь скрывать? — Ты сама понимаешь: я бы уже давно пошел по врачам, если бы не боялся огласки. Никто не должен знать. — Это настолько твердое убеждение? Моих усилий может оказаться недостаточно. — Хватит, Хан, — и тяжело выдохнул. — Ты поняла меня. Ветер теперь дул с севера, врываясь в открытое окно кабинета капитана. Холодный. Леви сложил ладони на предплечьях и ссутулился, а взгляд его стал каким-то замученным и отчужденным. Он не переживал за то, каким он выглядит: сильным или же слабым; он сам не до конца понимал, почему наотрез отказывается от врача и всеми силами пытается сделать так, чтобы как можно меньше людей знали о его болезни. Ханджи стояла напротив, приведенная в порядок, с крепленными на резинку квадратными очками, стекла которых тускло поблескивали от утреннего блеклого света. Леви выглядел так, будто хочет провалиться: глаза его на миг показались почерневшими. По коже майора прошли мурашки.***
снова же, спустя неделю после битвы за Трост
— Так ты поняла, что это? Она тоже закурила, прежде чем ответить: — Это называется «insanos comprimere febricitantem». — И рассмеялась, когда Леви посмотрел на нее, как на идиотку. — На научном языке, конечно же. А проще говоря, судорожная лихорадка. Судя по всему, на психическом уровне развивается, и я не знаю, лечится ли оно. — Ты только что сказала, что я не сумасшедший. У тебя совсем мысли мешаются? — Шизофреники или люди с раздвоением личности не помнят, что они чувствовали и как себя вели во время приступа своей болезни. Но ты помнишь, что ты чувствуешь, когда у тебя припадок. — Ты знаешь лучше? — вопрос был скорее риторическим. И поэтому Ханджи на него не ответила. Леви уже пятый месяц сидел на лекарстве, которое Ханджи вкалывала ему как бы для профилактики. Приступов за это время почти не случалось: только если рано утром или поздно вечером, когда препарат переставал действовать в целом. Майор отмечала странное воздействие вещества на его тело: он отключается, только если ввести его непосредственно при судорогах. В остальных случаях капитан всего-то какое-то время ходил сонливый и местами странный, первые минут десять вовсе шатался, как пьяный. Она часто отмечала, что у него сильный организм, который вирус бы поразил только с большим трудом: не верила в возможность просто заболеть. Психическое. Ему сложно принять свою сломанную психику как факт, у него на лице написано. — Завтра примешь документы от нескольких солдат, пролежавших в больнице эту неделю. У битвы за Трост кошмарные последствия, однако выжившие нашлись. До следующей вылазки еще неделя. — Кто ими будет руководить? — Капрал Хэтчер. Эрвин считает, что ее уже пора сделать командиром небольшого подразделения. Она же расскажет запоздавшим про строй дальнего обнаружения. — Эта добренькая дурочка? — его брови иронично приподнялись. — Надеюсь, они не умрут с ней в первой же экспедиции. — Она очень осторожная и заботливая, не беспокойся, коротышка, — Ханджи странно засмеялась. — А тебе что, твоих полторы солдата не хватает? Он цыкнул и отвернулся от нее. Кто бы говорил про «полторы солдата»! У самой-то отряд крошечный… Майор продолжала смеяться, бубня попутно что-то себе под нос. Стрелка на часах приближалась к единице. Ханджи встала, попрощалась коротко, будто и не было до этого никаких серьезных разговоров. Ушла быстро, торопливо. Все-таки, работа есть работа, вне зависимости от времени суток: у них пропасть бумаг, необходимых для подписей и заполнения, есть несколько писем, которые нужно написать к тем или иным личностям — многих из них они не знали, но писали все равно за Эрвина. Обычно командор Смит сам занимался такими вещами, однако сейчас он занят разработкой особого плана. Их следующая экспедиция имеет четкую цель, четкое направление. Шиганшина, подвал Йегеров, по возможности — закрыть брешь в стене Мария и отвоевать у титанов самый крупный округ. У Леви работы как всегда, только еще больше: то есть, так много, что обычный человек бы сразу соизволил уйти в отставку.***
Отчего-то — и трудно объяснить, отчего именно — уже в час дня Леви чувствовал себя уставшим, буквально затасканным. Чай казался противным, документы хотелось выбросить в окно, а лучше — сжечь; воздух в кабинете мало того удушливый, как в бане, так еще какой-то ядовитый. Он вжался лицом в собственные ладони и тяжело выдохнул. Все эти лет шесть, что он прослужил Легиону верой и правдой, одно и то же: какая бы то ни было работа, позже — одни бумажки, и вылазки. Все это время — полосатая двухцветная ткань: серый и алый. Серые будни, сменяющиеся алым морем крови. Ничего. Больше ничего. И как он живет-то так? Свыкся ведь, да еще и друга умудрился найти неизвестно зачем: привязался к другу этому не только морально, но и физически. Сам себе укол ставить не будет, если есть возможность этого не делать. Сил хватит, уверенности и мозгов — вряд ли. Ханджи не медик, а он подавно. Она, конечно, оставляет лично ему шприц перед вылазкой, потому что «мало ли что»… но они оба надеются, что до «мало ли чего» не дойдет. Он схватил со стола несколько законченных отчетов, так как не горел желанием заявляться к Эрвину с пустыми руками, и мигом выскочил из кабинета. Да. В коридоре прохладнее. Отдышится, пока идти будет. Это лето слишком душное. Он утер со лба пот и, глядя лишь себе под ноги, направился к командору. Шел, дороги не разбирая. Зря? Решил, что зря, когда столкнулся с каким-то высоким новобранцем — руки тонковаты будут для старожила. Новобранцы всегда какие-то недоделанные и слабые как новорожденные котята. Сначала чуть не споткнулся о чужую ногу, но кое-как да устоял — частично, благодаря этому шкету, придержавшему его. Вины капитан за собой не признавал: — Смотри, куда идешь. А потом он поднял голову, и по его позвоночнику будто прошел электрический ток. Юноша смотрел на него виновато-испуганным взглядом блестящих вишневых глаз, болезненно покраснев. Этот тот… — Э… здрасте… ой! Ну, это… простите… Какое-то время они стояли, не проронив ни слова, и глядели друг на друга по-разному, но удивленно. Леви на него — как на летающего титана, он на Леви — как на второе пришествие. Это тот, который, по идее, умереть должен был еще неделю назад? зеркала в черепной коробке раскололись. Капитан неловко дернулся. Мальчишка покраснел пуще прежнего и наконец убрал руки, укрытые тканью белых перчаток, с его пояса. Его бледные изжеванные губы еле-заметно шевельнулись. Он, кажется, хотел извиниться еще раз, но капитан прервал его: — Прощаю, — он обратил свой взгляд к нескольким листам бумаги, упавшим у их ног чуть больше минуты назад. Значит, он в том числе должен был прийти подавать документы. — Жди в моем кабинете. — Есть! — попытался мелкий четко выкрикнуть данную фразу, но вышло что-то очень жалкое и все еще перепуганное. При этом пацан, одним Богиням известно почему, заулыбался, причем заулыбался и очень радостно, и к тому же смущенно. В голове у него была какая-то каша, и он даже не подумал отшагнуть в сторону, когда новобранец опустился на корточки и принялся подбирать бумаги. Стоял — и смотрел просто на него, не шевелясь и не отрывая взгляда. Парнишка поднял голову, а где-то на небе, за окном, за пределами штаба, облако сползло с огненного солнечного шара: на все еще краснеющее лицо упали золотистые и жидкие лучи света. Леви увидел в этом что-то совершенно дурацкое, напоминающее сцены встреч влюбленных из глупых женских романчиков, которые читать можно только чтоб посмеяться да от огромной скуки. Он выматерился себе под нос и отшагнул назад резко: можно сказать, отскочил от новобранца, как от прокаженного. Будущий воин Легиона, все так же невероятно глупо улыбаясь, направился в сторону кабинета капитана, а мужчина только смотрел ему вслед все тем же взглядом. «Вот те на», называется… И, вроде пора идти уже к Эрвину… юнец обернулся — и остановился в полуобороте, вцепился взглядом и будто какое-то время удерживал им. — Иди, — сказал — как отрезал. Пошел. Леви было некогда таращиться, но он все равно стоял и смотрел на него, пока он не исчез за поворотом, а потом еще в стену смотрел, пока дверь его кабинета не хлопнула. Ан не идиот ли, дверями тут хлопать? черт, губы пересохли. К командиру все-таки нужно зайти. Из принципа.