***
13.10.849.
Прошло всего лет пять, а от здания остались одни стены. Что не украли, то сгнило и обветшало: старый диван, на котором Ева садилась вышивать по вечерам, рухнул от единственного удара ногой. Не скажу, что мне было больно смотреть на прошлое, рушащееся на моих глазах. Скорее, я даже рад. Наверное, я даже хочу, чтобы оно рушилось, если сам добивал его остатки. Ногой, да. По углам оборванная паутина, потолок промок, и влажная штукатурка осыпается прямо на голову — это как сказать коротко об атмосфере гиблых комнат. Я зачем-то посмотрел в разбитое зеркало, и на миг увидел в нем прошлое: мягкие ковры, новый резной шкаф, хрустальную люстру, дорогую инвалидную коляску. В коляске — худая высокая девушка с черными густыми волосами, обрезанными выше плеч. С позолоченным моноклем на правом глазу. Казалось, что вот-вот она встанет, шурша легкой тканью кремовой юбки, выйдет ко мне из очерченного трещиной зазеркалья. Или что не сможет встать, и с неведомой мне грустью попросит: «усади меня на диван, пяльцы передай». Помню, она любила вышивать цветы, потому что ничего другого у нее не получалось. Все пропало, когда я тряхнул головой. Возвращаться в этот дом я больше не буду, подарю его судьбе. Навестил один раз — и хватит. Когда я вышел на улицу и отошел от здания метров на десять, мне показалось, будто из расколотых окон смотрят на меня призраки. Морозец по коже прошелся.14.10.849.
Не знаю, насколько это смешно, но сегодня ночью снилась Ева. И призраки тоже снились.***
Следующий лист бел и чист, ни следа чернил, и даже не помят: к нему словно никто и никогда не прикасался. Последующий после него частично размыл когда-то пролитый чай. Точно чай — и пахло именно им, и след на бумаге грязно-коричневый, какой может остаться лишь от крепкой заварки. Липко чуть-чуть… с сахаром, наверное, был чай. С непозволительно большим для солдата количеством сахара. Даже для полицейского. Следующая запись была огромной и писалась, судя по всему, несколько дней подряд. Конец октября и начало ноября: горячий чай (тот-самый), холодный дождь за окном, в комнате надо сидеть в куртке, и на калитке подле казарм, поверх гниющей листвы, россыпь разнообразных мокрых окурков. Дерьмовые сигареты — как раз для новоиспеченных пьяниц, лентяев и мудаков. И он, автор куска о жизни собственной, в то время тоже травил себя дешевым ядом. Хуже яда — дешевый яд, — думал он тогда. И шел за угол, где сморщенный дедулька с крысиными злобными глазками продавал табак. И покупал за пару монет двадцать штук… в бумажке, не в пачке.***
30.10.849. 10 p.m.
Почему-то все одно и то же снится, снится, снится. Я бы написал это чертово слово раз сто, но зачем я буду сто раз писать, если можно сто раз прочитать? Что, сто не делится на три? Зато делится на четыре! Снится. Вот, читай. Если ты нашел — читай. Хотя кто может найти это, кроме меня? Кому, кроме меня, это интересно? И, знаешь ли, если ты есть, Боженька — мне больше не с кем говорить — это нормально. Это нормально, что всем насрать на меня и мою жизнь. Я ж за других не волнуюсь. А они — с х у я л и должны? Нет, я на полном серьезе. Не нужно за меня переживать, потому что сам я не переживаю, наверное, ни за кого. Неприятно это признавать, но буду смотреть правде в глаза. И даже то, что я пришел сюда, в Военную полицию, не говорит разве о том, что я уж точно новоиспеченный пьяница лентяй и мудак?31.10.849. 3 a.m.
Сколько можно просыпаться от этого дерьма? Еще хуже — писать всякий бред по ночам, прячась со свечой чуть ли не в подвале. Ладно, рядом с подвалом. На лестнице, ведущей в него. Боюсь, что тут есть пауки и крысы. Правда боюсь. Они противные. Они злые. И, я слышал, что все они питаются исключительно мной. Не знаю, куда девать свои мысли. Их, понимаешь ли, Боженька, не запьешь бодягой, сваренной из непонятного спирта с добавлением каких-то травок, лягушачьих жопок и, на всякий случай, сахара с офицерского стола. Это чтоб совсем не сдохнуть. С табачным дымом, кстати, они — мысли — тоже не выходят. Пытаюсь что-то для чего-то написать. Зачем все это вообще? А хуй его знает. Может, легче станет!.. Все настолько херово, что я сам над собой смеюсь. Наверное, я стану пьяницей раньше, чем планировал, если хоть куда-то, ну вот хоть куда-то не изолью свои сны, слишком четкое отражение прошлого, реальности. Можно сказать, не изолью мысли…1.11.849.
В попытках бежать от себя я завершил пятнадцать нераскрытых дел за три месяца. Сегодня ближе к обеду нашел доказательства, необходимые, чтобы прикрыть бар в N-ном переулке. Закладку с наркотиками нашел. Не жажду справедливости: просто мне заняться больше нечем. Мне надо отвлечься. И я знаю, что страшнее всего выглядят утопленники, а противнее пахнут — повешенные. Руки тонут в рыхлых раскисших мышцах и шея фантомно ноет от вида чужой, перетянутой и сломанной. Помню, один раз меня стошнило. Я не трогал свежих трупов, почти не трогал, но мои руки помнят их так, будто я всю жизнь только этим и занимался.(та же дата, вложенная записка, почерк обрывистый, слишком крупный, поверх лежит засушенный цветок: красный, с острыми листьями)
Мой отец был чокнутым. Помню, что его звали Яннек Линдберг и что он часто говорил про какую-то Лизу. Говорил, что это моя тетка. А еще у меня была сестра младшая, Ева. А еще Яннек умер за работой. Забыл обо всем, погрузился в неясное дело — вроде бы, научное — и откинулся от голода. Иногда снится, как мы все вместе его хоронили, по-христиански, в гробу. Чаще — как Иоська чуть было не воткнула в мой глаз нож, которым я сначала точил карандаши, а потом пытался защититься. Обычно же — как кровь расползается по светлому платью, под которым тело вздрагивает перед смертью. Я тогда просто убежал. До сих пор жалею. Как-то само собой получается. По-семейному? И прошлое снится отрывками. Вот такими: смазанными, связь их невнятна и ясна только мне в моих ассоциациях. Я сам не могу описать это так, чтобы было ясно хотя бы мне самому. Я не могу разложить по полочкам. Скоро и по ночам буду копаться в документах и в трупах. В дерьме и в раскисшем мясе.2.11.849.
Дело шестнадцатое: опять повешенный. В последнее время многие вешаются. И убийств много, особенно я наслышался про стену Розу. Уже больше года прошло с того момента, как были пробиты ворота в Шиганшине, но успокоиться людям, видимо, не суждено. Не так уж и много людей там, особенно после той кошмарной вылазки простолюдинов, а они все еще убивают за еду и вешаются от страха перед «ними» и, что удивительно, голода. Не понимаю я всей этой ситуации. Среднего класса катастрофически мало, люди или очень бедны, или богаты. Преступность высока, зависимость обычного человека от работодателя все выше и выше. Стремно как-то. Что касается моего дела, то в качестве жертвы у нас некто богатей. Или повесился, или повесили. Ситуация банальная донельзя, потому что все его наследство оформлено на жену, а отношения у них не ладились. Черт возьми, какие особенно нужны доказательства того, что убила его она? Хотя кто знает, вдруг все не так очевидно, как я думаю сейчас.4.11.849.
От дела отозвали. Оказывается, я должен был не расследовать, а только сделать вид. Его убили полицейские. Я нашел в ящике его стола листок, вырванный из какой-то тетрадки, на этом листе было написано что-то очень подробное о природе титанов. Следователь, с которым я работал, отобрал у меня его сразу, но мне достаточно прочитать несколько строк, чтобы понять хотя бы отдаленно, о чем речь. То, что у меня отобрали запись, говорит о секретности данных. Мне рано знать. Наверное, всем рано знать. Понимаю правительство, ведь революция погубит остатки человечества. Простолюдины хотят жить. Короли, пока жив их народ, хотят власти.7.11.849.
Достали вешать(ся), суки. Дело семнадцатое: опять висит говно на веревочке. Я устал давиться вашим запахом и смотреть на сломанные шеи, ловить как будто на себе ваши мертвые взгляды. Я устал бежать ото снов к трупам. Но у меня нет выбора. Господи.8.11.849.
Ева, не смотри на меня так. Я правда должен был хоронить тебя? Ты злишься, что тебя закопала эта мразь? Если бы я не убежал — нас бы закопали вместе. И из-под земли я бы уже не выбрался. А тебе — а тебе все равно кишки выпустили… кто бы спас тебя? Я бы не спас, как бы ни хотел спасти. Понимаешь, я жалею, что так вышло. Я видел тебя в разбитом зеркале около месяца назад — на эмоциях. Злость, ярость, ненависть к себе за то, что нет возможности что-либо изменить. Неужели ты не можешь понять? Не снись мне. Я принесу тебе лилии — ты любишь лилии. Я обещал не возвращаться в дом, я боюсь даже приближаться к нему, но я приду: ты же хочешь лилий? Правда?9.11.849.
Спасибо, что больше не снилась. Я***
Очередная страница зачем-то пропущена — так пропускают мимо мозга и глаз определенный жизненный этап. Безмолвие расползалось по потрепанным временем и пожухшим от пыли страницам: владелец тетради молчал перед собою. Яхве Линдберг, пропорций подростковых, с прыщом на кончике горбатого носа, смотрит испуганно-печальным взглядом на стоящего перед ним мужчину — Яна Аккермана. Ян Аккерман далеко, в тумане, и, кажется, возвышен, но стоит только подойти, чтобы увидеть гору гниющих трупов, обвитых веревками, словно ядовитыми змеями. Ядовитыми дохлыми змеями. Яхве Линдберг говорит: не хочу быть таким. Ян Аккерман смеется настолько наигранно, насколько это вообще возможно. Он отвечает: а что сейчас?***
22.8.850.
Мне говорили опасаться незнакомцев. Особенно тех, что подозрительны. Мужчина в черном плаще и в шляпе с полями ни широкими, ни маленькими. Его глаза серые, глубокие. Его глаза следят за мной. Он спрашивал меня: «Ты ли раскрыл около сорока дел и ты ли — первый в десятке лучше кадетов?». Я кивнул. Он ушел. Я должен опасаться незнакомца, и я бегу от него. Молчу, мотаю или киваю головой, отворачиваюсь, пытаюсь уйти как можно быстрее. Откуда мне знать, чего он хочет?30.8.850.
Ниже, чем Центральный отряд — куда ниже? Я продолжаю копаться в дерьме, но уже на государственном уровне. Мужчину зовут Кенни Аккерман.15.11.850.
Господь, я чудовище, не только и не столько утонувшее в собственных грехах, сколько начинающее ими питаться. Они все те же, новых, кажется, не особо прибавилось — но они разрастаются, а я их поглощаю. Пить вино? Выбросить свои деньги на стопку коньяка в баре? А зачем? Хули мне толку с алкоголя, если я могу разливать по бокалам гниль, сочащуюся из моей души? Я сам пьянею. Пьяные могут не любить себя? Завтра мой день рождения. Завтрашнему мне аж двадцать лет. Проведу его под собственной кроватью — там место чудовищам. Под моей кроватью будет монстр, каковым меня запугивала в детстве мамка-Иоська. Ах, да, о мертвецах надо с уважением. Мать моя Иосия Аккерман. Жалеть ли мне ее из-за ее жалкой, жестокой и позорной смерти?22.12.850.
Снег не похож на соль. Снег холоден и успокаивает. В глазах Кенни Аккермана — снег. Белесый, чуть сизый в полумраке пасмурного зимнего… вечера? Мне говорили опасаться незнакомцев, но что же делать, если незнакомец заменил мне все? Что делать, если я плюнул в бездну прошлого и поднялся над ней, воскрес, как ебучий святой? Что делать, что делать, что делать?.. если незнакомец стал последним, за кого я могу бороться?***
На больших часах, что висят над камином в зале, маленькая стрелка пересекла полночь и остановилась через два крупных отсека. Вылазка уже сегодня. Утром, ближе ко дню. Рави казалось, что у него жар: щеки горели, в пересохших глазах время от времени мутилось, сами веки слипались. Он моргал часто, иногда вовсе останавливался и откидывал голову назад, и наверху, над ним — голые камни темного потолка. Зимой здесь будет холодно. Только вот дожить бы до этой зимы! Голыми стопами по остывающему полу, сжимая в руке помятое письмо, посвященное божеству с помойки. С той же помойки, что и сам Рави, честно признаться. С человеческой. Подземной. Тьма разрывалась перед ним и смыкалась вновь за его спиной. В темноте он видел не очень хорошо, но лучше, чем обычный человек: только поэтому он еще не улетел с лестницы и не вмазался в первую же дверь. Ну и потому еще, что везет сегодня неистово… всего один раз за день споткнулся. Плотная пелена табачного дыма еще витала под потолком тихого остывающего кабинета — видимо, не так давно заснул капитан. Лето кончалось: в ближайшие дни намечается дождь, а то и сегодня начнется, к вечеру ближе. Форточка была приоткрыта, и старые пересохшие рамы окон светлели во мраке волчьего, как поговаривали в народе, часа. Поговаривали еще, что это только начало, а главное — время перед рассветом, когда ночь уже мертва, а утро и не думает просыпаться. Иногда становилось страшновато, и казалось, что все мифологические твари реальны, что сейчас вберется на тебя одна из них и задушит, а ты и позвать никого не успеешь, так и найдут тебя в постели без сердца и с легкими наружу… Капитан напоминал ему недавно почившего мертвеца, убитого искусно и красиво. Ближе, ближе чуть подойти, и видно, как он глубоко дышит во сне, и пахнет от него не как от трупа, а как от живого и чистого человека. Руки то и дело вздрагивают, словно сейчас Аккерман откроет глаза, уставится, удивившись лишь отчасти, спросит: «что за херня, рядовой?». И ответить нечего. Благодарность безграничная, наверное. Та еще херня. Или любовь, или все вместе взятое. Из-под темных ресниц блеснула слеза. Снится что-то, ясно дело. Плохое снится, страшное. Отвратительное. И для него это, скорее всего, нормально и привычно. Порыдать с кошмарика во сне — так же естественно, как проснуться с утра! Жизнь такова. Рави хотел бы его пожалеть, но и не мог никак: разве этот человек жалок? Разве не будет он унижен, если какой-то солдатик обратит к нему свою жалость? Мужчину нельзя пожалеть, как нельзя поощрять его слезы. Жестоко? Нет, наверное. Плевать, что он живой и должен иметь право на чувство. Рави несколько секунд стоял столбом, осматривая помещение своим подвижным взглядом вора и жадного падальщика. В руках он сжимал помятое письмо, исписанную до смачного хруста бумажку. Надо просто положить на стол и уйти… он подкрался к столу и попытался бесшумно положить листок, из собственной тетрадки вырванный, поверх рабочих документов: счетов всяких и всяких отчетов. Так много… в большей мере теперь ясно, отчего капитан так сильно устает. Другим все равно, и ему самому — тоже… На миг показалось, что Леви вправду вот-вот глаза откроет, и тогда юный влюбленный чуть на месте не подпрыгнул, чем мог бы усугубить ситуацию. И письмо он не положил, потому как заметил, что у его капитана плед, неизвестно зачем взятый в теплое время года, начал сползать на пол. И как же он мог оставаться в стороне? — быстрым и невесомым движением руки он поправил. Заботы ради. И должен ведь был улыбнуться с умилением, однако испугался чего-то, осекся и рванул в коридор, хвост поджав. А вдруг что? Он сам не заметил, как его послание превратилось в бумажный ком. Остался ли Рави незамеченным? Наверное, его разбудил шумный ветер, хлынувший прохладной волной в кабинет — через открытую форточку. Наверное, шорох умирающей листвы… наверное, слышны сквозь дверь — приоткрытую — шаги воображаемых теней где-то в коридоре. А вдруг не воображаемых? Вдруг мертвые возвращаются к нему? Ай, дверь же заперта была. И плед всегда уже на полу валялся, когда Леви пробуждался посреди ночи — а сейчас он каким-то чудом грудь прикрывал, что даже выше, чем изначально. То ли мистика, то ли поклонник совсем очумел. Ни с того ни с сего никого обвинять не хотелось, но подозрения ложились на рядового Линдберга. Этот малый и мозги запудрил хорошенько, и пялился без передышки… странное дело, неделю без года в Легионе пребывает, а уже нашел, на кого запрыгнуть. Если это вообще он. Если это мог быть он. Ну не мертвецы же? Спать расхотелось. Леви застегнул верхние пуговицы измятой, как и он сам, рубашки, поднялся с кресла и плед скинул на потертую спинку того. Мысли провалились в недры мозга и он, с головой пустой, схватился за наполовину пустую сигаретную пачку, вылетел за дверь, как торопливая легкая птица — совсем не по возрасту — и к лестнице, вниз по ней. Туманный порыв, ничем не объяснимый. Шлепки босых ног по каменным ступеням отдавались в ушах. Свет впереди заставил его затормозить и зажмуриться… камин в гостиной горел — горели и свечи. За столом сидело четверо, беседуя о чем-то полушепотом, почти испуганно, не в сплетнях увязнув. — Капитан? Золотистые глаза девушки — женщиной ее, миниатюрную и без единой морщинки, язык назвать не поворачивался — блеснули смущением и неуверенностью, когда та увидела его в дверном проеме: неопрятного, с мутным взглядом и непонятным куревом, сжатым в руке. Он выглядел так, будто проснулся только что и ошалел от того, что проснулся-то он стоя посереди гостиной, где его команда устроила ночное чаепитие. — Что вы здесь делаете? — И правда — что? Ни с того ни с сего, чаи они гоняют в три часа ночи. — А Вы? — И правда — а он? Не звал никто, а приперся ведь. Все еще щурясь, он прошел в помещение быстро и невесомо, а после небрежно громыхнул стулом. Задом шлепнулся об него, а руками — об стол. — Чай будете? — Он не остыл? — Не совсем… скорее, просто из горячего в теплый превратился, — она встала с места и приподняла с центра стола большой чугунный чайник. Тряхнула им — да и зависла на несколько секунд без движения. — Простите, пустой. — Ну и черт с ним, — Леви подтащил к себе то самое блюдце, покрытое изнутри плотным слоем пепла, достал зубами сигарету из пачки и чиркнул спичкой. Девушка поморщила маленький аккуратный нос, почувствовав запах крепкого табака. — Я свой еще не отпивала совсем, и он теплый. Возьмете? — Успокойся с этим чаем, Петра. Я сейчас уйду, и вам всем советую. Перед вылазкой надо поспать, — он подпер лоб рукой и затянулся. Петра кивнула и присела на свое место. Свой чай она не трогала, видимо, расстроившись, что ее предложение не приняли. А может, это он позаботился так? Якобы, это твой чай, поэтому сама его пей. — О чем вы разговариваете? — и выпустил со словами белесое облако табачного дыма. — Сейчас вспомнили Анну и Аурелиано. Это так печально, что они погибли, — она опустила голову, а в ее мягком, почти детском голосе слышалось сдавленное, но искреннее сожаление. Леви прекрасно понимал Петру, и Оруо понимал, и Гютера, и Эрда. Понимал, как это тяжело: осознавать, что друзья твои с того света не вернутся. — Помню, как мы с Анной вам, ребятам, венки сплели из одуванчиков. У нее всегда лучше получалось, а я путалась постоянно, — ее голос дрогнул. Она подняла лицо и как-то грустно улыбнулась. — Аурелиано так радовался, когда Анна ему венок на голову надела. Он любил ее, наверное. — Он точно ее любил, — добавил Эрд. — Я видел, как он приходил к ней ночью, я разве не рассказывал? — Это зачем он к ней ночью ходил?! — Лицо Оруо, выглядящее лет на тридцать, хотя тому было всего девятнадцать, приняло выражение, как ни странно, удивленное. — А зачем ночью к бабам ходят? Тебе ли не знать! — А мне откуда знать?! — Тс! Тихо! — Эрду явно не понравился шумный спор товарищей. В три часа ночи-то… — Пошлые вы какие-то, он просто сидел у ее кровати. Ну, положив голову на край. Я же рассказывал, а вы все забыли и фантазируете теперь. Леви затушил сигарету и закрыл лицо руками. Иногда члены его отряда выглядели совсем как дети, к тому же вели себя подобным образом. Их хотелось осудить, но не получалось, и всё тут. Ведь когда-то он был таким же придурковато-забавным, возможно, в том же возрасте, что и они. Поэтому он только изредка прятал глаза за ладонями устало и картинно, а его ребята только улыбались в ответ. Иногда им хотелось обнять его дружной толпой и поблагодарить, а если бы у них спросили: «за что же благодарность такая?» — не дали бы ответа. Леви неосознанно любили не то за доброту и честность, что скрывались под маской хмурого лица, не то вовсе просто так, ни за что. И сам Аккерман любил свой отряд. Быть может, не так сильно, как Изабель и Фарлана, которых он как будто только вчера живыми видел, о Господи; но эти ребята, четверо, — огромная ценность для него и его гордость. Команда, близкие-близкие знакомые, почти настоящие друзья. Он даже знал, кто и сколько сахара в чай кладет. Петра, например, одну ложку, Эрд и Гюнтер по две, а Оруо, подражая капитану, пил его крепким и пустым, морщась от горечи. — Леви, — Петра снова обращалась к нему. — Как дела у Ханджи? Она в порядке? — вопрос она задавала как-то настороженно, полушепотом, будто просит рассказать о какой-то сокровенной тайне. — Все еще злится. Вчера, позавчера и сегодня вечерами она рассказывала про Соуни и Бина, — его глаза сверкнули во тьме мягким золотистым блеском. — Она не может смириться, что их кто-то убил. И привод там валялся, по слухам, какого-то пацана, почившего в Тросте при странных обстоятельствах. Она говорит, что кто-то использовал его, чтобы убить подопытных титанов, лишив разведку и все человечество исследований. Но больше она переживает из-за того, что они ей были дороги, — он становился каким-то слишком многословным, когда его просили рассказать о проблемах Ханджи. Никто не удивлялся: все знали об их крепкой дружбе и о том, как Леви эту дружбу ценит. Все замолчали, и капитан не говорил больше ничего. Наверное, в эту ночь разбудил его тот же ветер, что ворвался в открытое окно и со свистом сорвал огонь с фитилей свеч в гостиной — остался только ночной влажный блеск в глазах сидящих за столом пятерых. Через час на горизонте забрезжил рыжий, словно волосы покойной Анны, рассвет. Рави невольно сполз по прохладной стенке коридора, в котором, забывшись, просидел несколько часов подряд. Как в Тросте. Это как в Тросте.