Чувствую себя кем-то другим, Падшим и безликим, Таким пустым внутри. (Часть меня мертва). Можешь ли ты исправить это? ©
Два часа пути, и все как в тумане, как в бесконечной тьме, и эта тьма, сколь бы ярко ни светила луна, грязными пятнами смазывала взгляд. Ему казались холодные мертвые пустоши, усыпанные ломкими, прогнившими костями. Ему казалось, что долго этот мир не протянет. Да если бы речь шла о внешнем мире! Он бродил по закоулкам собственной души, сидя на трухлявом стуле посреди запыленной комнаты какого-то деревенского домишки. В соседнем доме жутко-одиноко скрипели лопасти старой мельницы. Леви рассказал о смерти своего отряда и ушел на чулан полчаса назад: он просил не заходить к нему. По потолку что-то неравномерно стучало. Прозрачные нити лунного света пронзают зрачки насквозь — о нет, это не он. Стук прекратился через несколько минут. Под музыку ветра и старого дерева, скрипучую, печальную, тихо постукивая каблуками армейских ботфорт — он, наконец, спустился. По рукаву расползалась кривая, рваная кровавая полоса. Ханджи говорила, что надо кипятить. Ханджи дала ему с собой закрытый стерильный шприц, что-то предчувствуя, но она просила его на всякий случай прокипятить, если успеет. Теперь он мог только надеяться, что не сдохнет в ближайшее время и не подцепит какую-либо заразу. — Какого хера ты не спишь? — как будто испугался, дернулся так. — Не могу. — За эту ночь мы должны дойти до стен, и я дал тебе час, чтобы ты спал. Так какого хера ты не спал? — А почему Вы беспокоитесь? — Рави поднял, наконец, голову; его глаза поблескивали уставшим, чуть не безумным от этой усталости светом. — Да и вообще: спал я, не спал… час сна даст мне только еще большую усталость. Придем — и я высплюсь. И Вы… тоже поспите, — вздох напоминал смешок. — И получите нормальную медицинскую помощь, что главное. Как Ваша нога? Сильно болит? — Нет, — его тон был таким резким, таким узнаваемым… словно ничего не случилось, словно все в порядке. Весь мир искажен и сломан, так какого же порядка он хочет в душе Леви? Курам на смех! Порядок, мать вашу… порядок… с головой не порядок, со здоровьем — еще хуже, ну, разве что в кабинете порядок. И будет порядок, даже если капитан подохнет прямо здесь! Какое-то время точно будет. Пока не прибежит Ханджи и не раскидает все в истерике — когда поймет, что хозяин этой тошнотворной безликой комнатушки уже никогда не вернется. И опять волею судеб он не сдохнет. Кто угодно откинется: молодые, старые, нужные, ненужные, а он — нет. Как он может продолжать верить в Богинь? если тех описывают милосердными, но тем не менее уходят из жизни все, кто жить хочет, а кто не хочет, тот больной, хромой и разъебанный в щепки будет жить! Кровь собиралась на аккуратно подвернутом рукаве рубашки. И Леви понимал, что ее запах чувствуют. И он знал, что час не прошел. Есть еще минут двадцать, чтобы передохнуть, но теперь-то что они дадут? Красные глаза глядели с усталостью, однако казалось, что они просто расслаблены и умело сфокусированы — как у кошки, ловящей мышь. Следят за ним… так непринужденно, даже мягко. Этот сопляк буквально облизывал его взглядом, пытался прочувствовать каждую неровность его тела и души — исследовал так, как исследуют нечто увиденное в первый раз. Замер, вздрогнул, выбросил: — У Вас кровь, — так быстро, смело и смущенно одновременно. Он возвращался к своему изначальному образу, оставаясь при этом невиданной, почти психопатичной — удивительной — тварью. И чему же… кому же верить? Тому стеснительному забитому мальчишке или чудовищу, глядящему на него, лаская и убивая? Яд пронзает кожу сладко, почти незаметно: пропитывает так же приятно, как целебное масло, делает ее абсолютно прозрачной… теперь-то совсем нетрудно рассматривать потроха! Чудилось, будто этот странный, тем пугающий, человек знает о нем все. В том числе, откуда кровь взялась на рукаве. — Порезался, — тихо ответил капитан и медленно-медленно, с огромной опаской присел на край прогнившей кровати. Уголки в кровь истрескавшихся губ зловеще (но-как-то-всепрощающебезразлично) приподнялись. Он знал: нет. Впервые его глаза напоминали не красный чай, не игристое вино, даже не пустоту — в них отражался ад. Что с его, черт возьми, эмоциями? Каждое его движение, каждое слово противоречит себе же. Леви никогда ранее не чувствовал себя так странно… очень, очень странно загнанным в угол. Ни отчаяния, ни безысходности, ни надежды — но и нет пустоты. Деваться некуда. — Ваше право — сказать. Мое — не поверить, — он усмехнулся вновь так, будто собирался задохнуться, удушиться или закашляться, давясь собственными домыслами и обидами. Формалин — сорокапроцентный раствор формальдегида или муравьиного альдегида. Формальдегид — бесцветный ядовитый газ. Утопиться в формалине. Задохнуться формальдегидом. Превратиться в жировое пятно под действием еще более сильного токсина, чем… Он. Идеально помнит органику, а любимого мужика почти не помнит (тварь). Спотыкается об собственный язык, но понимает, что скорее укусит себя за затылок, чем завалит свой поганый ебальник. — Простите, что не доверяю. Это все… на нервной почве, — ад снова прятался за искусственными цветочками да бабочками. — Простите. Как Ваша нога? — и в лунном свете казался еще мягче, чем в ту ночь. Такое спокойное лицо с выражением заботы и нежности. А под маской безумное животное. Но почему отгонять его даже не хочется? Понять, простить, и, наверное, не отпускать — мысль промелькнула. Кто еще сможет читать его так? Кто еще примет его любым, как не чокнутый? Ханджи подала пример — поехала крышей и только тогда научилась понимать людей по-настоящему. И почему-то безумцы никогда не причиняли капитану вреда. Глаза у мальчишки мокрые — сеть капилляров трескалась на глазном белке. Сам не поймет, отчего плакать захотелось, — все продолжал думать Аккерман. Так стыдно, так страшно, так неясно, и хочется оттого плакать, но мужчине нюни распускать нельзя, — ставил себя перед фактом Рави. — Мы выдвинемся дальше, когда у Вас пройдет кровь. Хорошо? — он потянул свою руку к его руке, однако дернулся нервно и замер, будто мысленно оттолкнул самого себя. Не имеет права. Животное не трогает хозяина, пока тот не позволит. — Впервые откажусь с тобой спорить. Хотя мне срать на кровь. Никуда не деться — алое пятно высохло на манжете, жизнь все еще продолжалась, а от сопляка шел густой, тяжелый, однако совсем не противный, запах. И, по идее, должно пронести, есть ясная надежда на полное спасение ото всего: от заражения крови, от титанов. Только вот встать и пойти совсем нелегко — да что ж поделать с этим? А вот что должно — то поделать придется. Ни одного нормального выбора не было в его жизни. Выбирать между смертью и заточением — разве выбор? Вынужденная мера — спрятаться от гибели в клетке; служить, потому что обязан, потому что иначе не получится, и даже при якобы возможности уйти — нет-нет, совесть не даст! Слишком поздно. Каждый раз, когда дается возможность умереть — он вновь прячется в свою уютную тюрьму, ругая себя за это. Он хотел бы умереть, но не мог позволить себе такой роскоши. Каждый раз жалел, что не позволил, вместе с тем четко осознавая, что поступил правильно с точки зрения морали. В Линдберге снова проявлялся тот самый молокосос, который от одного только вида капитана дергался. С растерянным, почти испуганным, как у завидевшей охотника лани, взглядом, с нездоровыми красными пятнами на лице и с ярким, гладким румянцем на щеках поверх того; с нервно подрагивающими — окрашенными в кость и розовый мрамор — ладонями. И последний раз его видели таким рано-рано, испачканного чернилами, смущенного собственными неловкостями. Только одно в нем иначе сейчас: казалось, ему хотелось извиниться, даже если уже приносил он свои извинения… ну и что, второй раз тоже можно! — Простите, что я сегодня был груб. Я… — воздух застыл в его груди, — … я переволновался… ну… понимаете, — выдохнул, захватил снова кислороду, — за Вас. Можете не верить мне, можете… да Вы все може… — голос прервался не то кашлем, не то коротким смехом, — … те. Не то, чтобы я Вас боюсь, мне просто… мне действительно стыдно, капитан Аккерман. Я понял все свои ошибки. И я… не всегда такой. Я не сумасшедший, поймите, я просто… глупый, — и чем дальше он говорил, тем он говорил уверенней, быстрее, но отчего-то тише, будто читал запрещенную молитву мертвому божеству. А Леви молчал поначалу. Леви чувствовал тепло его близкого тела, вслушивался в его высокий, почти детский голос, и не принимал до конца простого факта: ему нужен кто-то вроде этого сопляка. Ему нужен тот, кто будет пить с ним чай, извиняться перед ним за глупости, пугать его своими придурковатостями; тот, кто будет плести хуйню то на ночь глядя, то на дорожку. Тот, кто… попытается защитить сильнейшего (самого-слабого-в-этом-крошечном-мире). Он знал, но не принимал до конца. И здесь не было ничего от любви — но было слишком много от всепоглощающего, холодного, кромешно-темного и невероятно глубокого одиночества. Черные воды его души томились под черным-черным от сажи и сухой крови льдом, и даже Ханджи, такая дорогая его сердцу, спасавшая его десятки раз — боже, в один момент ему показалось, что он полюбил ее, но сильно ошибся — и даже она не могла пробить этот лед. И все факелы, что кидала она на морозный заслон, тонули в воде, которую должны были согреть. Словно стало легче и теплее. — Хватит. Я простил тебя, а ты прости меня, — Леви почти совсем прислонился боком к нему — но «почти» значения не имеет. Или имеет? Если это «почти» удивительно греет. Если вспоминается что-то, но не гнилушное, не мерзкое. Платком ему вытирали лицо, и говорили: «я хочу помочь тебе», — совсем тоненьким, тихим голоском. Легкая внутренняя дрожь напоминала работу двигателя, шум в ушах — последующий запуск общего механизма. — … хорошо, — на том он замолк, почувствовав то же самое. Температура поднимается. Свет медленно-медленно желтеет, а потом белеет, становится все ярче и ярче. Горячее. Еще немного! Шестьсот градусов — и коридор, по которому они бродили целых пятнадцать лет, потечет по сосудистым тропам их тел. Разум плавится от усталости. Рави, пока с места вставал, слегка задел капитана рукой. А тот уж и не знал, что делать с этим всем: должен оттолкнуть его, странного, чокнутого, однако мог он только тихо наблюдать за ним. Только подходить редко, с боязнью, как первобытный человек к костру — да греться.***
Перед глазами — бесконечная синева, расколотая пополам далекой полосой стен. Трудно глядеть сквозь ночную тьму, но Рави неизвестным образом видел все: от закрытых цветочных бутонов до серой тонкой стены, что является их целью. Губы мокрые от воды, бьющей маленьким ключом рядом с брошенной ветряной мельницей. А луна… луна скрыта за тучами — тем и лучше. Он никак не мог отбросить мысли об обрубленном белом яблоке на черной скатерти. В этот момент, почти безысходный, когда они нашли только крошечный родник, и сама луна, и ее свет пробуждали в нем странный голод. В его глазах сверкали алые искры, и розовые блики жутко стояли посередине его зрачков — его взгляд скакал из стороны в сторону; крылья носа подрагивали, дергались, будто он нечто вынюхивает. А Леви спросить боялся… нет, от Рави не исходило опасности. Опасность исходила от его удивительно острого, чуть ли не животного чутья. — Что-то не так, — он медленно развернулся в сторону леса — самого-то леса видно теперь не было, но пришли они оба именно оттуда, — развернулся, замер, прищурился. — Ты у нас второй Захариус? — Нет… я… не чувствую… ну… не унюхиваю я ничего. — А носом зачем дергаешь? — спросить вот ему больше нечего! Рави только пожал плечами: — Я уже раза два не ошибался. Просто… поверьте мне: что-то не так, — он свалился прямо в траву да уселся поудобнее, сложив ноги крестиком. — Скажите — а титаны ночью могут хороводы водить? — Я не знаю, — Леви пожал плечами и подошел к нему ближе, сам не знал, зачем, просто… просто не хотелось отходить от него. — Если ты думаешь, что это возможно — для меня это повод задуматься тоже. Лишняя осторожность не помешает, — он смотрел на него сверху вниз, на его седую макушку: волосы жесткие, плотные, не развеваются на ветру, а стоят колом в разные стороны, жирно лоснятся. Когда он их последний раз мыл? Смотреть страшно. После недолгой паузы капитан напомнил, что им двоим пора идти, что бы там кто ни предчувствовал — и Рави согласился с ним, встав после невероятно короткой, длящейся меньше минуты передышки. Поднялся, уставший и почти напуганный, развернулся в нужную сторону, руку без перчатки — в сетке тонких царапин — протянул: — Я буду Вас придерживать, а то уж совсем Вы… — Разваливаюсь, — и усмехнулся так, будто не в собственной беспомощности признается сейчас. Ухватился за большую худую ладонь своими грубыми пальцами… Тепло. Кости одни да обрывки кожи, а все равно тепло. — Нет. Вам просто больно, Вы устали, Вы ранены… скоро Вы снова будете сильным, излечиться только осталось, — он перехватил его под локоть. Леви еще с несколько секунд смотрел на него своим странным, удивленным, каким-то мокрым взглядом, прежде чем отвернуться, чтобы скрыть иные эмоции. Совсем другие, слишком личные, такие, которые показать и рассказать нельзя. Рави не задавал никаких вопросов — они излишни. После того, что произошло в лесу, чувствовать человек вроде Леви может только боль: боль эта то исчезает полностью, то ноет в сердце да душит легкие, иной раз вонзается острым кинжалом прямо в позвоночник. В какой-то мере он мог понять Аккермана, не до конца, однако таки мог. Те люди, та команда… это слишком ему дорого. Каково терять близких? Сам-то он терял только знакомых. Шли долго, молча, друг на друга не глядя — только вдаль, в конец голубой пустынной равнины. Шли без происшествий, хоть и с неким волнением, с трудом выскальзывающим из-под пласта усталости. Где-то час спустя у Леви растянулась и свалилась с раны тряпка: тогда Рави пришлось снять с себя остатки рубашки использовать их. Близилась осень, от ночного холода спину, руки и живот покрыли крупные гусиные мурашки. В глазах капитана читалось некое странное чувство вины, пусть тот знал, что не виноват ни в чем, и что взамен он ничего не должен, рядовой ведь по собственному желанию порвал собственную рубашку на куски ткани. Один кусок — Армину, другие два — для Леви. Было бы что-то еще — и это он точно отдал бы ему… Теперь-то он чувствовал искренность действий сопляка, не ставил ее под сомнение, как поначалу. Ветер шумел в волосах и траве. Мерзлявый Линдберг жалко, по-детски жалко вздрагивал; Леви же жалел, что вовремя не додумался оторвать кусок от своей тряпки накрахмаленной. А с другой стороны — что это дало бы? если Рави дрожал бы в любом случае. Что такое рубашка? Очень-очень тонкая ткань, которая, по сути, служит не больше, чем тупым человеческим украшением. А, ну чтобы прикрыться еще. — Еще часок, или полчаса… недолго, — внезапно заговорил. — Как Вы? — Моя нога болит, если ты об этом, — Аккерман резко перевел на него взгляд. — Нога-то понятно, — он усмехнулся, и из трещины на его губе проступила кровь, которую он тотчас слизнул. — А сами Вы как? — Нормально, — его низкий, почти хриплый голос дрогнул. — Все… нормально, — он будто попытался поставить очень жирную точку, не желая продолжать этот разговор. И Рави замолк. Вправе ли он доставать того, кому он жизнью обязан? Тем более, что этот самый человек совсем не в порядке. Грусть наводила лишь его саморазрушительная ложь, его нежелание наконец признать: все херово. Коню понятно, что херово, не за этим спрашивали его. Узнать хотелось, скажет он правду иль соврет. И он соврал. Земля под ногами редко, отчетливо вздрагивала, и воздух становился густым, липким, как в тумане, и луна пряталась все еще за тучами — как-то одиноко с неба глядели две маленькие звезды. Такие далекие друг от дружки; и словно чем дольше смотришь, тем сильнее чудится, как они тянутся лучами, подрагивают, зная при том, что никогда не соприкоснутся они, что космос, стальной, острый, стоит меж них стеной. Рави обернулся назад резко, изгибаясь в поясе и цепляясь грязными от пыли руками за рукояти мечей. — Он там один. — А ты не один, — Леви по пути к нему, всего пару шагов, споткнулся и чуть было не повалился наземь, но вовремя удержал равновесие, качаясь, как пьяный, из стороны в сторону. — Неужели Вы… тоже собираетесь бороться?.. — его неровное, то и дело прерывающееся с сипением дыхание малость раздражало. Взволнован? — Предлагаешь мне встать в сторонку и законспектировать происходящее? — он говорил обыденным своим тоном, каким всегда говорил, когда ему что-то не нравилось. — Я понимаю, что не смогу драться в полную силу. Просто прикрою тебя на всякий случай, — спокойно и даже мягко сказал он. — Спасибо, — Рави натянул на лицо улыбку, хоть и улыбаться ему не хотелось от слова «совсем». Как тут можно улыбаться, если раненый капитан решил, что рядовому жизненно необходима его помощь — и вперся в эту мысль лбом с такой силой, что не оттащишь. То ли ветер мерно колыхал бумажно шуршащую траву, то ли заставляли ее дрожать шаги приближающегося титана: медленного, с издали видными, блестящими ночной синевой огромными глазами, такими тупыми, такими… похожими на человеческие. Он шел как хромой, подтягивая одну ногу, более длинную, к другой, более короткой. Ближе, ближе, меря шагами время, отсчитывая каждый вздох потенциальных жертв — он медленный, но они-то никуда не денутся, даже если попытаются бежать до последнего издыхания. У титанов, судя по всему, нет мозгов, однако у них есть мерзкое, вполне точное чутье, потому-то знают они, когда нужно бежать вдогонку, а когда — медленно настигать, пуская слюну с уродливых блестящих губ и страшных глупой улыбчивостью зубов. Гулкие удары по земле в такт его дыханию, в такт времени — и за это время он успел подумать о причине, по которой безмозглые титаны, исключая титанов-людей, никогда его не пугали, и вызывали у него только неприязнь и жалость. Почему же? Может, потому что он… такой же? Улыбчиво-тупой. Кровожадный. С животным нюхом. Бессмысленно-жестокий и, будучи аномальным, привязанный только к одной в этой жизни вещи — к вещи-человеку. Сам не знает, чего от этого человека хочет, но знает, что способен найти его в огромном запутанном лабиринте, если тот порежется; способен найти по запаху его крови. Черт, да он не сожрал Аккермана только потому что тот умрет, если его сожрать! Мерзкое животное. Дробный, низкий, но ужасно громкий средь ночной тишины смех слышался сверху, и холодный ветер пронзал иглами голую, словно пластилиновую, грудь, щекотал плечи, просачиваясь сквозь грубые швы форменной куртки. Стянули нити ветра его ребра — стал ветер частью его тела и души его. От отсутствия тверди под ногами больше не тошнило: тошноту эту заместило чувство болезненно ноющей, воспаленно набухшей пустоты. Он, наверное, вновь болен, и наверное, он немного устал. Слишком много для одного дня! Слишком много для одного дня в его жизни… слишком… напрягает, изматывает, скручивает до назойливого желания сдавленно кричать в себя. Только в себя: сдавить диафрагму до боли и челюсти разомкнуть до разрыва рта. Кровь запачкала руки и волосы, кровь попала в глаза и заслонила обзор густым тяжелым паром, кровь вскипела в его голове, кровь — внезапно — потекла из носа на губы. Палец великана начал разлагаться только-только отделившись от огромной мерзкой руки. Тупые темные глаза, звериный оскал, утробный рев — все это раскололось стеклянным эхом в его голове, порвало, истрепало, изранило без того измотанный мозг. Толстая кожа гиганта расходилась под лезвием меча с такой же легкостью, с какой расходилась по швам его рубашка, и пар шел из ран, и казалось, задохнется он этим паром, пусть невелико было его количество. Последний срез как последний вздох. Он не понимает, что он сделал, но понимает: опасности больше нет. А где Леви? Почему он в крови? Почему от этой крови идет пар? — Капитан… — Он чуть тебя не схватил. Его нога задрожала, пригнулась, а он отчего-то вцепился в рукояти клинков как в грешную душу. Вот, сейчас, сейчас-то он повалится наземь, обессиленно, совсем не-по геройски… его хотелось бы пожалеть. Да кому вообще есть дело до его «хотелось бы»? А вот Аккерману не хотелось бы, чтобы его кто-то жалел. Разве люди вроде него любят жалость по отношению к себе? Разве люди вроде него хотят принимать собственную слабость? Или… не в этом дело? А в чем? — Вы… Не должны были, — хотел сказать. А получилось: — Спасибо. — Ты не должен работать в одиночку, знаешь ли, — Леви бесчувственно, пусто, почти что нервно усмехнулся. — Сразу сдохнешь. Пальцы слипались. И он смотрел на него сквозь прозрачную мглу уставшим взглядом.***
Кенни привык к взгляду Яши: Яша смотрел на него так же, как на всех остальных — неподвижно, плавно, глубоко. Но что теперь? Бегает, дрожит, поверхностно скользит по людям и предметам, бессознательный, потерянный. Обычно он снимал сапоги прямо перед входом в комнату. Но что теперь? Стянул у самой кровати и бессильно повалился, отвернулся к стенке, крепко, будто замерзая, сжав свои плечи ладонями, впившись в них пальцами, и не то действительно холодно ему, не то хотел поцарапать самого себя во имя бессильной злости. — Как все прошло? — так равнодушно выкинул Кенни, что Яшу передернуло. — Леви Аккерман жив. Его отряд — мертв. Эрен Йегер на хуторе бабочек ловит. Принеси мне воды, я хочу пить, — он говорил быстро-быстро, без должного уважения к собственному начальнику и наставнику. Непривычно хрипел. Что с ним? Его речь больше не лилась, не ласкала уши нежным шелком — грубо резала барабанные перепонки. — Ну ладно, — Кенни устало потер лоб, встал же из-за стола так лениво, что и о стакане воды просить расхотелось. Остановись, не иди, не нужно. Яша не видел, но слышал эту самую лень в его голосе и в скрипе стула. В пятнах на стене виделись ему знакомые образы, похожие на людей, на лошадей, на титанов, на череп с костями, на пятна ожогов. Ожогов и без того, о боже, больной души. Приближающиеся шаги Кенни заставили его развернуться, отвлекаясь тем самым от разглядывания узоров на каменных плитах да цементе. Он медленно поднялся на локтях, потом присел и, кивнув в знак благодарности, забрал долгожданное питье, впился в стекло стакана губами — пил жадно, глоток за глотком, до капель в легких, до нервного кашля. — Удобно тебе с хвостом валяться будет? — Не буду же я, — на глазах выступили слезы, он согнулся, продолжая кашлять, — не буду же я просить тебя развязать ленту! — толчки в легких смешались с неадекватным, высоким и звонким, чуть-чуть не детским смехом. — Очень нужны мне твои просьбы, — он тяжело выдохнул да как хлопнул его по спине, чтоб в другую сторону выгнулся! — Спокойнее пил бы, а то подохнешь. — Спасибо за идею, постараюсь, — он наконец вдохнул спокойно, выдохнул, между прочим, точно так же. — Ты так заботишься. Я думал, по шее дашь, что я главную цель не убил и Йегера не захватил. — Ты первый раз убивал людей, и ты уничтожил элитный отряд. Хоть это и было твоей идеей, но убийства тебе поручил я. Сложные убийства. Тебе стоит не загонять себя и отдохнуть, — все так же холодно, но… мягко как-то. Вот чудно! Обыкновенно Кенни был к нему снисходителен, как к ребенку, только вот — пусть нечасто — проскальзывала в его поведении и забота родительская, и такая же родительская любовь. Как недодал он однажды кому-то, а теперь пытается подарить все это Яше. В его глазах Ян — не больше, чем сопляк, которого однажды недолюбили. Ладно, больше. Живое оружие. Что-то вроде искусственного интеллекта, у которого можно в любой момент спросить помощь или идею. Оружие и интеллект — наверное, это на первом месте. Это важнее, чем какие-то там дурацкие чувства, не менее дурацкие желания, одно из которых — быть хоть для кого-то нужным, хорошим, важным. Иметь кого-то, кто увидит в тебе не одно лишь дерьмо. Холодные руки Жнеца, заляпанные абстрактной кровью, слишком аккуратно развязывали узел белой, отчего-то кажущейся траурной, ленты. Спутанные волосы цеплялись за крупные, выпуклые швы короткой куртки, за мерзкие разрезы на ней. Темный, толстенный локон — у него не волосинки, а проволока, что ли? — спрятал покрытую корочкой ранку на его щеке. Он в целом выглядел ужасно потрепанным: запыленные спутанные волосы, для которых он не попросил расчески, царапины, для которых он не попросил йода, потрепанный разум, которому он все еще не дал сна. — Понимаешь… — Яша свесил с кровати ноги и облокотился на собственные колени. Опустошенный взгляд его устремился к окну, за которым начинался рассвет. — Убить людей — это уничтожить не просто физические тела. Я убил не их оболочки из костей и мяса — я убил их чувства, мысли, изуродовал их семьи. И мне не важно, давал ли мне кто-то выбор. — Ты бы не убил, если бы для тебя было в главном приоритете… сохранить их жизни. С этим тяжело жить самому, правда? — он вытянул из кармана пачку сигарет, достал одну. — Правда, — его черные глаза скрылись за белыми-белыми веками. — Я… я не могу оправдать себя, — что-то мокрое блеснуло из-под ресниц. По щеке потекло. — Я не должен оправдывать себя, правда, я не должен, но я не могу не оправдывать, потому что если я этого не делаю — мне еще хуже. Мне, верно, повеситься — одна дорога… но повешенные так отвратительно пахнут, черт, я… — он будто и сам не понимал, о чем он говорит, для чего, знал только, по какой причине. Хотелось безвольно разрыдаться, вцепившись руками в мятую рубашку Кенни, удариться лбом об его грудь, покричать, утереть сопли рукавами, встать, ударить со всей силы ногой по кровати; хотелось — а он только вздрагивал, пытался удержать слезы. — Придется смириться. И, будто чувствуя вину перед неподготовленным двадцатитрехлетним… мальчишкой (как еще назвать прикажете?), закинул он руку на острое Яшкино плечо, дернул его к себе и прижал боком. Был подготовлен убивать гигантов, для которых смерть есть освобождение, но не был подготовлен устранять людей, мешающих полиции. Не был готов пачкаться той кровью, что сама не испаряется и даже не отстирывается как следует. Яше тепло, но камень с сердца не упал. Кенни Аккерман, быть может, жалел. Кенни Аккерман отчасти радовался, что его собственный сын ушел от него — от человека, неспособного быть чьим-то отцом, неспособного не причинять боли тем, кого пытался принять, полюбить, о ком хотел заботиться, кого хотел воспитать. Не смог стать отцом для Леви — и обозлился скорее на себя, чем на него, не смог стать отцом для Рави — сделал вид, что хата его с краю и он ни при чем, не смог стать хотя бы наставником для Яши… что с этим делать? Пытаться все исправить? Оставить все так, как есть? Что? Яша прижался к нему, как жмутся к матери щенки да котята, прижался так крепко, с такой неправильной слабостью в теле… голову на плечо положил. Он продолжал вздрагивать, а то и голову поворачивал, чтобы посмотреть, проверить, не смотрит ли на него Кенни в ответ. Но тот уставился в приоткрытую дверь, и сжимал он пальцами так и не закуренную, помятую сигарету. Холодная комната с синеватым ночным воздухом начинала оживать: чрез оконное стекло пробивались первые рассветные лучи. А так хотелось бы спать в темноте… да и просто хотелось бы поспать. — А почему ты ждал меня всю ночь? — Я думал, ты вернешься раньше. Неужели вы с ней где-то останавливались? — Нет. Я просто… не сразу решился. Сидел под дверью. У тебя даже свечи не горели: я думал, что ты спишь, но ты встретил меня. Я боялся, — стыдно признаваться, зато честно. — Так почему? Если я не вернулся раньше, значит, пришел бы потом, или совсем бы не вернулся, так ты бы поспал… что заставило тебя? Он молчал в ответ. Яша не спрашивал больше ничего, только оторвался от него, поднялся с кровати и, шатаясь, дошел до стола, за который хотел усесться, но почему-то этого не сделал. Встал посреди комнаты, как вкопанный, отвернулся. Механично он взял со стола совсем не очищенную расческу. Сзади чувствовался запах табачного дыма.