***
Чинить транспортные средства в дождь люди не хотели. За весь день в мастерскую мистера Гилмора заехала от силы пара-тройка особо отчаявшихся человек, у которых было слишком мало денег для оплаты требуемых услуг, но слишком много озлобленности и грубости. Их пришлось выпроводить несмотря на протесты и уже не пугающее «Вы вообще знаете, кто мой отец?». Все остальное время босс и подчиненный просидели в гараже на излюбленных креслах. Мистер Гилмор безуспешно учил Ньюта играть в покер, скормил ему остатки жареной курицы с белым хлебом, на корочке которого образовалась тонкая пленка плесени. Дождь шумел без остановки и, казалось, мог легко пробить крышу тяжелыми каплями. Кое-где она протекала с незапамятных времен, но поскольку дожди случались редко, о починке ее заботились мало. Позже Ньюту прислали смс со словами, что сегодняшнее занятие перенесено на пять часов, хотя на самом деле должно было начинаться в два, что автоматически значило, что дома блондин появится около девяти, если не позже. Босс, собиравшийся было закрываться раньше, посидел вместе с Ньютом лишний час ради приличия, а потом оставил ему ключи и объяснил, куда именно их спрятать, чтобы завтра, если вдруг Гилмору захочется прийти на работу раньше обычного, не пришлось искать Ньюта по всему городу. Мужчина вышел в дождь, неумело укрываясь своей потрепанной кожаной курткой, еще хранившей запах минувших двадцать лет назад чудных субкультур, оглянулся на подчиненного, косо подмигнул ему, хрипло пожелал удачи и направился в неизвестную сторону. Ньют провожал его взглядом, навалившись плечом на мокрое железо ворот и ловя высунутым совсем немного кончиком языка капли. Гроза с ее ужасающим громом и ослепительно-белыми трещинами молний возвращала в голову ненужные воспоминания, от которых Ньют, казалось бы, уже избавился. Точнее, не избавился, а уже не зависел. Или хотя бы думал, что не зависел. Холодно. Капли бьют по куртке, рукам, лицу. Волосы лезут на лоб скользкими змееподобными лентами, но смахнуть их нельзя: Ньют боится выпускать руль из рук несмотря даже на то, что спокойно проделывал этот трюк сотни раз до этого и наверняка проделает когда-нибудь снова. Повсюду — фары, брызги из-под колес, где-то вдалеке — едва слышимые гудки и, кажется сирены. Небо похоже на огромный затонированный дочерна стеклянный купол и трескается от учащающихся молний. Ньют успевает только глянуть в сторону. Еще одна вспышка, что приближается неумолимо. Пара испуганно вытаращенных под шлемом глаз смотрит на блондина, как на дьявола в человеческом обличии. Скрежет тормозов. Глухой удар. Дыхание выбивает из груди вместе, кажется, с легкими. Ньют вылетает на асфальт, стукнув по нему черепом, и морщится. Байк валится сверху, ногу сковывает дикой, раздирающей плоть зубами болью. Спустя мгновение, показавшееся вечностью, все меркнет, и боль отступает. Или Ньют попросту не чувствует ее более. Ньют скривил губы, зажмуривая на секунду глаза и прогоняя непрошенные изображения. Воспоминания выглядели четкими, как никогда, словно пережитые пару часов, а не практически год, назад. Невыносимая боль по всему телу и головокружение, больше похожее на попадание в безумно быстрый водоворот, вспоминались настолько безошибочно и точно, что их наверняка можно было снова почувствовать. Мозгоправ дал этому какое-то мудреное название, которое блондин даже не потрудился запомнить. Какой-то особый тип боли. Зарождающейся в голове и расходящейся по телу настоящими, осязаемыми импульсами, застревающими в клубках нервов. Ньют не хотел доводить себя до такого. Не хотел съезжать с катушек. Он поежился, натянув рукава толстовки до кончиков пальцев, и скрестил на груди руки. Часы на слегка гнутом столбе — следствии либо пьяной езды, либо неосторожности, либо полной узколобости — показывали без двадцати четыре. Тридцать минут на дорогу до центра, где проходили курсы. Итого еще практически час на валяние дурака и попытки совладать с появившимися неизвестно откуда страхами. Которые разрывали внутренности и заливали все вязкой, мерзкой кровью. Лицезреть грозу и проверять нервы на прочность он больше не мог. Потому развернулся на пятках, зябко вжав голову в плечи (разве ты не должен был привыкнуть к этому после двадцати одного года в Англии, Ньют?), и поковылял вглубь гаража, где они с Гилмором доедали курицу несколько минут назад. Ньют мерз. Телефон медленно, но верно умирал и извещал об этом назойливым, требовательным писком. Гроза перекрикивала и съедала любые звуки извне, и блондин оставался наедине с громом и скрипом тщетно пытающихся захлопнуться из-за ветра ворот. Настоящий фильм ужасов, если бы только светло не было. Какой-то совсем задрипанный фургон с глупыми кривыми цветочками на боку, облупленными, смахивающими на рыбью чешую, притормозил у обочины. Водитель, вытягивая по-гусиному длинную шею в открытое окно, вглядывался в мрак гаража и то снимал, то надевал очки обратно на переносицу с заметной горбинкой. Ньюта, растянувшегося в кресле, из которого происходящее на улице было видно, как на огромном экране в кинотеатре, он не замечал. Прошепелявив что-то неспособное превратиться в разборчивые слова, он шевельнул верхней губой, изображая трудную для описания эмоцию, завел слышимо больной мотор и покатил дальше. Ньюту не было до него дела. Он провожал утерянного клиента маловыразительным взглядом, прикусывая зубами неприлично отросший ноготь на указательном пальце. Тому парню даже замена движка не поможет. Только сдача этой рухляди на металлолом. В детской забаве считать проезжавшие мимо автомобили (двадцать четыре) и ассоциировать их цвета с героями из мультфильмов и комиксов время пролетело гораздо быстрее, чем предполагалось. Ньют даже ойкнул, осознав, что может припоздать немного. Он непомерно долго прятал ключи в трещину под воротами — все, как объяснял мистер Гилмор, — где их нельзя было увидеть, но можно было достать, если знаешь, куда именно совать пальцы. Хотя, глядя на крошечную прореху между землей и воротами, Ньют начал сомневаться, что боссу удастся пропихнуть туда свои сардельки. От дождя удалось спрятаться внутри длиннющего, на удивление почти пустого автобуса, где Ньют примостился в дальнем углу, вальяжно закинув ногу на ногу. Телефон продолжал пищать, в колонках визжала совсем дешевая, чуть ли не царапающая барабанные перепонки попса, худой старичок сидел поодаль с каменным лицом, даже не двинувшись ни разу за время поездки (Ньют бы не удивился, узнав, что он даже глазными яблоками не крутил). Руки его, сморщенные, с выступающими венами, выглядящие, как кора давно высохшего дерева, были сцеплены в замок. Под конец голову Ньюта не покидал образ восковых фигур, виденных единожды в музее мадам Тюссо, куда их водили в школьные годы. Может, этот чувак на самом деле всего лишь случайно забытая фигура, и, если до нее дотронешься, почувствуешь что-то неживое и холодное под пальцами? Какой бред, Ньют, уймись. Бывают на учебе такие дни, когда хочется только привалиться на что-нибудь, будь то парта, стена, собственный кулак или чье-то плечо, и пребывать все время в некой прострации, ничего не замечая и не воспринимая, что тебе говорят. За время регулярного посещения курсов у Ньюта выработалась зависимость от такого состояния: оно преследовало его из занятия в занятие, и, сколько блондин ни пытался, прогнать его удавалось редко. В этот раз настроение погодой высосалось, кажется, у всех. Зевали даже преподаватели, на чьих серых лицах легко можно было прочитать «Мы не меньше вашего хотим свалить отсюда нахрен». Принцип «раньше сядешь — раньше выйдешь» для них эффективен не был, и вместо того, чтобы как можно скорее разъяснить материал и по-быстрому прогнать всех учащихся по практическим заданиям, они мусолили один пункт около часа, неизвестно зачем чертили схему, которую так никто и не разобрал, на грязной черной доске, а с практикой возились намного дольше. Нетрудно догадаться, что из здания Ньют выполз практически в девять. Остальные, не менее раздраженные, уставшие, проклинали все на свете. Кто-то даже замолвил словечко об уходе, но заглох сразу же: деньги жалел. Вся группа растеклась в разные стороны улицы, а блондин так и остался стоять под козырьком у входа, пытаясь придумать, что делать дальше. Странно. Они учатся вместе уже полтора месяца, а той псевдо-дружеской болтовни, которой все начиналось, уже не было. Все выглядели, как по чистой случайности собранные в одном месте незнакомцы (что, в принципе, было правдой), не желавшие знать друг о друге ничего. Поэтому никто не предложил никому сесть к себе в машину и доехать до дома, никто не поинтересовался, далеко ли им, спешно натягивающим тонкие куртки над головой и раскрывающим зонты, идти. Те, у кого были свои авто, просто плюхнулись на сухие сидения и поехали туда, куда нужно. А Ньют даже зонт забыл взять. Дурак. Он стянул толстовку, обвязал ею голову, как платком, и с неохотой вышел под дождь. Издалека Ньют наверняка напоминал страшноватую мужеподобную монашку, которая к тому же прихрамывала на одну ногу и изредка откашливалась басовитым голосом с зачатками прокуренной хрипоты. Капли скатывались по носу, как по горке в парке аттракционов, потом шлепались либо на землю, либо на губы, откуда Ньют их по привычке слизывал. Толстовка промокла быстро, а вместе с ней — волосы, шея и плечи. Ньют зябко ежился, постоянно поднимал глаза на таблички с наименованиями улиц, чертил в голове карту местности и рисовал путь до ближайшей автобусной остановки. Слишком долго. Слишком холодно. Город (или, по крайней мере, этот район) вымер. Ни одного прохожего. Машины — редко. Общественный транспорт отсутствовал вовсе. От темени защищали только фонари, в свете которых искорками серебрились наклонные линии капель. Ньют уже чувствовал всем телом забирающуюся в организм простуду — если не что-то похуже, — хлюпал носом и мрачно насвистывал нескладный набор звуков. Отравленное ужастиками подсознание превращало низкие деревца у обочин в людей с ножами наперевес, рисовало повсюду каких-то уродцев, на деле оказывавшихся забытыми вещами, пустыми, разъеденными влагой коробками, скамейками, мусорными баками и припаркованными у входа в дома велосипедами. По всей длине улицы — прямоугольники света из занавешенных окон, блеклые витрины близких к банкротству магазинчиков, где хозяева сидели на низких стульях, уставившись в телевизор. Люди грелись в теплых помещениях, смотрели в окна и только качали головами. Он же, Ньют, шел сквозь холодную массу весь мокрый, злой и пепельно-серый, как небо над головой. На одном из поворотов промокшие насквозь кеды заскользили по брусчатке (Ньют едва удержался на ногах), и блондин чуть было не выехал на проезжую часть. Благо, успел ухватиться за что-то — кажется, за воздух — и замереть, согнувшись пополам над первой белой линией пешеходного перехода. Из некстати расстегнувшегося нагрудного кармана посыпались приносимые промоутерами визитки, шелуха тыквенных семечек и несколько сложенных бумажек. Ньют принялся зачем-то все собирать, хотя давно клялся опустошить карманы от мусора, и наткнулся на неаккуратно вырезанный им же кусочек картона, на котором значился адрес и номер телефона Томаса. Направление к его дому все еще было свежо в памяти. Ньют простоял с секунду, задумчиво покусывая губы и не обращая внимания на ливень. К Томасу определенно ближе, чем до дома. И не важно, что этот засранец обязательно подумает, что Ньют только искал повод с ним встретиться. Как бы принципиален Ньют ни был, он замерз, устал, промок и злился настолько, что готов был плеваться ядом и пламенем. Если Томаса не будет дома, он не захочет открывать дверь или скажет, что Ньют пришел не вовремя, блондин обязательно развернется и пойдет домой. Только отсидится немного в холле и хотя бы самую малость согреется. Вздохнув громко и протяжно, Ньют помчался на другую сторону улицы, гримасничая от неприятного хлюпанья мокрых кед. На втором этаже его шаги лаем провожала собака. Ньют перескакивал через две ступеньки, и за подошвами его волочилась вереница мокрых отпечатков. Толстовку он выжимал на ходу — вода с нее стекала ручьями. Пару раз он поскользнулся снова, больно ударился коленом здоровой ноги и остаток пути хромал уже на двух. Перед дверью нужной квартиры Ньют долго и нерешительно топтался на месте, обматывая кофту вокруг шеи. Несколько раз поднимал руку к звонку и снова ее опускал, лихорадочно стуча зубами и кусая заусеницы. Когда все-таки нажал на черную круглую кнопку и услышал по ту сторону дребезжащий звук, отшатнулся, будто от удара током, и принялся ждать. В квартире молчали. Отголоски шагов даже не мерещились. Ньют позвонил во второй раз, уже недовольно хмурясь. Снова тишина. Выжидающая, вкрадчивая, недоверчивая. «Если ты сейчас не откроешь, клянусь всеми богами, я тебя придушу,» — бормотал под нос Ньют, вжимая палец в звонок в третий раз. Дальше он навязываться не собирался. Он просто уйдет к черту и больше никогда не будет пытаться на кого-то надеяться. Никогда. Секунда. Две. Три. Ньют прожигал дверь взглядом, все больше и больше сводя брови к переносице. Внутри квартиры кто-то, специально шаркая ногами по полу, направлялся к двери. Шаги становились все отчетливее, все громче, и Ньют уже готов был вздохнуть с облегчением. В дверном замке что-то щелкнуло. Полоска света просочилась в холл, и сквозь образовавшийся проем между дверью и косяком просунулась одна четверть знакомого лица. Распознав Ньюта, лицо, не выражая абсолютно никаких эмоций, скрылось на миг, а потом появилось снова за распахнувшейся настежь дверью.***
Томас не мог поверить своим глазам, хоть и не показывал этого. Перед ним переминался с ноги на ногу Ньют, синегубый, мокрый и явно замерзший. Он обвил себя руками, пальцы его дрожали в одном ритме со стучащими зубами, под ногами набралась лужица, а на коврике отпечатались следы грязных подошв. Блондин смотрел на Томаса, бессловесно спрашивая разрешения войти, и Томас, поймав себя на том, что неприлично долго пялится, отскочил в сторону, вытянув руку в малопонятном жесте и пробормотав рассеянное «Заходи, заходи». Ньют протиснулся мимо него, по привычке держа левую руку подальше и отчего-то опуская глаза. Томас, задумчиво почесывавший нос, убежал внутрь квартиры, попутно бормоча что-то про сухое чистое полотенце. Ньют стискивал в руках мокрую толстовку, прикрывая ею предплечье, и водил глазами вокруг. Тесный короткий коридор оканчивался запертой дверью. Слева, буквально на расстоянии вытянутой руки, коридор отделялся пустым бездверным проемом от просторной комнаты. Со своего места Ньют видел стоящий справа от проема диван (его блестящий подлокотник выглядывал из-за угла), в противоположном конце помещения — барную стойку и кухонную гарнитуру непонятного пастельного цвета, освещаемую квадратом из небольших ярких лампочек под потолком. Томас, судя по звукам, скрылся в ванной, дверь в которую располагалась чуть дальше входа в кухню-гостиную (по крайней мере, так представил себе обстановку в большой комнате Ньют). Там что-то шебуршало, переставлялось, падало, делалось что-то в большой спешке. До Ньюта доносились тихие, словно бы невзначай произнесенные комментарии, которые разобрать не представлялось возможным. Над головой Ньют заметил фотографию в поцарапанной блестящей рамке, сделанной под дерево; на ней — женщина и темноволосый мальчик в черных плавках и смешной резиновой шапочке, в котором легко узнавался Томас, с большим, чуть ли не в половину его роста, кубком. Оба улыбаются, и глаза их сощурены одинаково, с одинаковыми паутинками морщинок в уголках. Мальчик смотрит в объектив гордо вскинув подбородок, словно минуту назад спас целый мир от вторжения инопланетян. Только плаща супермена не хватает. — Эмм, — Ньют обернулся на голос, не успев рассмотреть фото внимательнее. Томас протягивал ему мохнатое оранжевое полотенце. — Лучше душ прими, согреешься. Я чай сделаю. Ты же замерз совсем. Одежду свою дать? Ньют неопределенно дернул головой и поблагодарил Томаса за заботу сдержанным кивком, оставляя последний вопрос без ответа. Зубы продолжали стучать: вряд ли отопление в квартирах работало даже в период, называемый зимним, и за день температура здесь упала настолько, что даже Томас ходил в кофте с длинным рукавом. Ньют чувствовал себя несколько скованно, непривычно и смущенно — совсем чуть-чуть, — потому что, фактически, навязался к парню, которого едва-едва знает. — Если только есть какой-нибудь совсем старый свитер. Свою одежду я все равно хрен напялю сейчас, — и снова Ньют сказал немое «спасибо» одними только глазами, которое Томас сразу же понял, принял и на которое отреагировал сдержанной полуулыбкой все еще слегка опешившего от внезапной смены событий человека. Блондин перекинул через плечо полотенце и потопал в ванную на цыпочках, чтобы оставлять как можно меньше мокрых следов на полу. Томас смотрел ему в спину, как на материализовавшуюся из неизвестности материю, как на нечто нереальное. Правда, от одного только вида Ньюта хотелось забраться под одеяло, прижимая грелку к груди, и гнать, гнать, гнать холод к чертям. Ньют, наверное, его соулмейт и пришел к нему, Томасу, в квартиру. Вот же черт. Ему, похоже, сейчас не особо кайфово со всей его мокрой насквозь одеждой, простуженно хлюпающим носом и охрипшим до неузнаваемости голосом, а единственное, о чем ты можешь думать, Томас, — это совпадают ли даты на ваших предплечьях. Как все-таки эгоистично. Томас выбрасывал из шкафа все вещи, в хаотичном порядке наложенные друг на друга, и искал хотя бы что-то теплое. Нашелся лишь объемный грубоватый свитер с выползшими кое-где шерстинками, связанный мамой на позапрошлогоднее рождество. Эта женщина, переехавшая в небольшой городок чуть севернее Нью-Йорка и с тех пор встречавшая двадцать четвертое декабря в скромном домике, который окнами выходил на улицу, заваленную мокрым белым снегом, казалось, совсем забыла, что там, где живет сын, погода редко бывает «свитерной». Поэтому у Томаса за последние несколько лет появились два или три рождественских свитера, которые он не надевал ни разу и о которых забыл сразу же после распаковки посылки. Тот свитер, что брюнет достал, был странного зеленого оттенка с белым орнаментом и парой мало похожих на оленей существ внизу. Томас долго вертел его в руках, прикидывая, влезет ли в него вытянутое тело Ньюта, и от одного только изображения в голове хотелось умиленно улыбаться. Протянутое зеленое мохнатое нечто Ньют оглядел с подозрением (Томас все пытался уличить момент, когда цифры на предплечье у блондина окажутся в поле зрения, но предусмотрительный Ньют, стоя посреди коридора в одних боксерах, сразу же накинул на руку еще влажное полотенце). Взял, пощупал подушечками больших пальцев, словно пытаясь прочитать на нем что-то, написанное Брайлем, повторил «спасибо» прежним тихим тоном, и неспешно натянул на тело, поеживаясь от колючей, но тем не менее теплой материи. Из-под свитера торчали края боксеров и двумя столбами уходили вниз длинные белокожие ноги, все еще босые и оттого перекатывавшиеся с пятки на носок. Томас спросил что-то про махровые носки (что именно — сам не понял), и Ньют сдержанно кивнул. Окинул взглядом голые бедра и неуверенно, словно доставляя немыслимое неудобство Томасу своими вопросами, попросил какие-нибудь штаны тоже. Ньют уселся на высокий стул у подобия барной стойки, поджав под себя ноги и продолжая время от времени выстукивать зубами азбуку Морзе. В руках он держал большую (самую большую, которую Томас только мог найти) кружку с дымящимся чаем, чересчур, может быть, крепким, с двумя ложками сахара и тонкой долькой лимона. Он осторожно цеплял губами край кружки и, обжигаясь, мгновенно их отдергивал. Томас сидел напротив, преспокойно цедя не менее горячий кофе (уже четвертый или пятый за день) и разглядывал выползшие из-под рукава свитера татуировки на левой руке Ньюта. Странные не то лепестки, не то индийские орнаменты, не то геометрические фигуры с кругловатыми краями, не то еще что-то подобное… — Не самое лучшее мое решение, — пробубнил Ньют, отслеживая направление взгляда брюнета. — В татухи принято вкладывать какой-то смысл, а я забил себе всю руку просто так. Ну, не совсем просто так, но тату из каталога чуть ли не по считалочке выбирал. Томас участливо дернул головой. Все еще не привыкший к обществу Ньюта, он отчаянно старался решить, о чем заговорить, потому что придумывать сторонние темы для болтовни, когда в голове вертится что-то одно-единственное, чересчур трудно. Давай, скажи мне, зачем ты забивал татуировками именно левое предплечье, которое всегда прячешь. — Бабочку на локте я набил потому, что в тот момент, когда я выбирал, в салон зашла какая-то девица с младшей сестренкой, — Ньют, кажется, отживел немного, хоть и голос его хрипел и понизился, — у которой была бабочка на кармане платья. Глупо, да? Томас не помнил, что ответил. Да, продолжай ходить вокруг да около. — Томас? — Томас сфокусировал взгляд на Ньюте, который смотрел на него слишком внимательно: ему, наверное, не понравилось, что его не слушают. Ньют колебался несколько коротких секунд (глаза при этом отвел сразу же) перед тем, как задать вопрос: — Ты давно здесь живешь? — С рождения вроде, — на удивленно приподнятую светлую бровь Томас среагировал кратковременным смешком. — Не, я имею ввиду, сколько я себя помню, я всегда жил здесь. А там кто знает? Может, мои родители привезли меня из какого-нибудь Огайо, когда мне было от силы два месяца. Но я точно знаю, что вся отцовская семья родом отсюда. Мамина — из пригорода Нью-Йорка. Она вернулась туда совсем недавно. Говорит, что устала от вечного лета. А ты? Ньют отхлебнул наконец-таки чай, поморщился, высовывая язык, и отставил чашку в сторону: остывать. — Рохэмптон, Лондон. В Америку приехал этой зимой. И не собираюсь возвращаться. Хоть и чувствую себя погано немного, потому что бросил маму одну, но она не оставила выбора. Ее гиперопека надоела до чертиков, — на словах о матери Ньют как-то странно фыркнул, вытянув один уголок губы вверх. За окном внезапно громыхнуло, сопровождая отпечатавшиеся на столешнице отблески молний. Оба парня опасливо покосились на окна, заливаемые нескончаемым дождем, и переглянулись, теряясь в недосказанных словах. Ньют буравил взглядом махровые рукава свитера, полнившего его килограммов на двадцать, и, по всей видимости, чувствовал себя не особо уютно сейчас. — Чертовы курсы, — с сожалением подметил блондин, когда молчание растянулось на слишком долгое время. — Если бы их не перенесли на несколько часов позже, я бы сейчас дома был. Ни одного таксиста, представляешь? Ни одного чертового таксиста! — А телефон? — Сдох, — Ньют безразлично кивнул на черный экран лежащего рядом гаджета, с которого небрежно стерли капли чем-то таким же мокрым, оставив россыпь разводов. — Ты прости, если я помешал. Как только ливень хотя бы утихнет, я уйду. Рука Томаса подалась было вперед, на противоположный конец стола, но на полпути остановилась и потянулась к кубику сахара. Пока Томас разжевывал его, нарочито громко хрустя и воссоздавая в памяти образ нахмурившей брови матери, которая никогда этого не любила и пугала сына, что зубы все выпадут, слова в голове собирались в кучку. Если бы Ньют мешал или доставлял какие-то неудобства, он давно был бы выставлен за дверь или даже не вошел бы в квартиру. Это понимали они оба, но Ньют продолжал почему-то Томаса благодарить, словно тот как минимум спас ему жизнь, а не просто открыл дверь в свое жилище. — Уйдешь завтра утром, — трудно описать, как это прозвучало. Не предложением, не приказом, а чем-то средним. Ньют на это даже бровью не повел, упертый. — Дождь не скоро кончится. — Не страшно, — Ньют снова сделал попытку отпить свой чай (Томас наблюдал за этим с насмешливой улыбкой и в конце концов подал блондину чашку с холодной водой). — Один раз под дождь попал и выжил. Молния два раза в одно место не бьет. Что Томас мог на это ответить? Кивнуть в сотый раз, проурчать тормозящее любой разговор «понятно» или, может, начать убеждать Ньюта в чем-нибудь? Все это казалось бесполезным или недостаточно весомым для произнесения. Время шло. Дождь — тоже. Разговор между парнями то возобновлялся на две-три короткие реплики, то снова умирал, кутаясь в шум воды снаружи. Чтобы не было совсем уж мрачно и тихо, Томас включил телевизор и вполуха слушал поздний выпуск новостей. Меланхоличное настроение, пропитавшее брюнета за день, требовало откровений, воспоминаний и рассказов о прошлом, обсуждений истинного смысла жизни и, несомненно, пресловутых дат, о которых Ньют отзывался с неприкрытым презрением. Но голос блондина и его пугающее «Не стоит говорить со мной об этом, Томми», что хорошо сохранились в памяти, не давали и рта раскрыть. Даже если дико хотелось. «Несчастный случай произошел ранее вечером в Вест-сайде. Девушка в возрасте семнадцати лет сделала попытку самоубийства, сбросившись с четвертого этажа многоквартирного здания. Пострадавшая чудом осталась жива, отделавшись многочисленными переломами разной степени тяжести, и была доставлена в больницу. Родители девушки заявляют, что причиной была внезапная смерть молодого человека, который считался соулмейтом неудавшейся самоубийцы. Подробнее о случае расскажет моя коллега в ближайшие тридцать минут. Город страдает от аномально сильного до…» Дальше Томас не стал слушать и быстро сдавил красную кнопку на пульте. Заметил осуждающий взгляд Ньюта, устремленный в экран, и невольно поежился: до того холодными показались ему карие глаза, раньше напоминавшие корицу. — Кто мешал ей влюбиться в кого-то другого? Глупость, — вот он, твой шанс, Томас. — Так ведь… Соулмейт у всех только один. Нельзя полюбить того, кто им не является. — Бред. Я уверен, что можно, — в глазах Ньюта загорелся огонек. Не враждебный. Абсолютно дружелюбный, с долей соперничества. — А у тебя когда-нибудь получалось? Ну, влюбляться в кого-то без дат. Ньют опустил глаза и задумался. Лицо его выглядело до смешного серьезным в эту минуту. Щеки заметно порозовели, зубы не стучали больше. Правда, нос хлюпал все так же громко. — Нет, — Ньют сделал демонстративную паузу, вскидывая указательный палец и поправляя себя. — Пока нет. Но не факт, что никогда не получится. Ведь, понимаешь, я думаю, что это тупо как-то — считать, что у тебя есть только один-единственный человек в этом мире. Которому ты идеально подходишь и все дела. Это же утопия. А разве есть место утопиям в том мире, где постоянно случаются трагедии? — А я думаю, что ты просто огораживаешь себя от неизбежного, — Томас и сам загорелся этим шуточным соперничеством. — Когда ты влюбишься в кого-то, я клянусь, он окажется твоим соулмейтом. Ньют фыркнул, расплескав тем самым по свитеру чай, и закопал свой ответ в извинениях и попытках стереть образовавшиеся пятна салфетками. Томас пытался было помочь — хотел коснуться левой стороны груди и смахнуть капли, — но Ньют слишком резко отдернул тело назад, не давая этого сделать. Достаточно понятно и красноречиво. Томас, пожав плечами, откинулся на спинку стула и, посмеиваясь, наблюдал за резкими порывистыми движениями рук блондина. В итоге Ньют скрестил на груди руки, оттолкнул локтем опустевшую чашку, и с философичным видом перекатил из одной щеки в другую кубик сахара. — Я в это не верю, чувак. И, да не будет это сказано слишком сопливо, хочу, чтобы меня полюбили просто так, а не из-за каких-то бесполезных циферок на руке. Понимаешь, это как-то странно — полюбить кого-то только потому, что так должно быть. Это фальшиво. — Значит, если кто-то в тебя влюбится, но в итоге ты узнаешь, что он твой соулмейт, ты оттолкнешь его? — Только если не влюблюсь в ответ. — И поверишь в соулмейтов? — Это вряд ли. — Ну и баран. Ньют запустил в Томаса сорванной с нагревателя кофтой, которая еще не успела высохнуть. Уворачиваясь от нее, брюнет ударился лбом о край стола, смачно выругался, и в ответ бросил в ехидно улыбавшегося Ньюта слетевшую с ноги тапку (благо, она была мягкой, как игрушка). — Я думал, что байкеры все такие из себя серьезные неотесанные бородатые мужики, а они, оказывается, закидывают противника мокрыми тряпками, — Томас повесил кофту Ньюта обратно на нагреватель. — Стереотипы — вещь дерьмовая, скажу я тебе, — раздался голос из-за сгорбленной спины в зеленом свитере. — Никто, среди тех, кого я знал, не вел себя, как ошалелый придурок из фильмов. Мы просто любим скорость, свой мотоцикл… и свободу. Я это любил, по крайней мере… до аварии. Ньют по-прежнему говорил о случившемся спокойно и размеренно, и Томаса это пугало. Случись с ним подобное, он явно остался бы дерганным до конца жизни. Или подвергался бы паническим атакам с пугающей частотой. Но Ньюта, казалось, авария никак не затронула. Или он старался выглядеть так, что его это не затронуло. — Ты не против спать на диване? — Томас вытащил из шкафа в своей комнате подушку, простынь и теплый плед и орал из коридора, пытаясь разглядеть дорогу в гостиную. — Вовсе нет. Я бы, наверное, даже от коврика в прихожей не отказался, — саркастично ответивший Ньют забрал у Томаса часть «груза», осмотрительно стараясь не коснуться его ненароком. Он помог расстелить простынь, неаккуратно бросил поверх всего подушку и остановил взгляд на Томасе на мгновение. — Спасибо. Еще раз, — почему-то в голове Томаса в такие моменты люди либо обязательно пожимали друг другу руки, либо обнимались нежно и крепко, либо, что еще лучше, целовались долго-долго, но Ньют был не то неправильным человеком (нет, это не так), не то не был готов (это уже вероятнее) и потому только улыбался как можно шире. — Не за что, — Томас, зевавший чрезмерно часто, выключил свет в «кухонной» части комнаты, позволяя мраку окутать помещение полностью. — Спокойной ночи. — Да. Спокойной, — Ньют проводил брюнета глазами и не осмелился снять свитер до тех пор, пока Томас не вышел и не закрыл за собой дверь. И все равно, чисто по привычке, обмотал предплечье висевшим на спинке одного из чудом не сшибленных в темноте стульев полотенцем.***
Томас заглянул в кухню-гостиную почти в четыре часа утра: горло пересохло настолько, что, казалось, еще секунда — и брюнет умрет от обезвоживания. Ливень за окном слышен не был, и оттого комната мертво молчала. Диван был аккуратно заправлен, нагреватель — выключен. Ньюта здесь уже не было.