***
— И он реально притопал к тебе домой? — Минхо настолько похабно улыбнулся, зачем-то проводя большим пальцем по губе, что Томас скривился немного, толкая приятеля в плечо. — Ну… и… было что-нибудь? Над дверью звякнул колокольчик. Оба парня, расставлявшие перепутанные книги в нужном порядке, единовременно оглянулись. На них таращился пенсионер в футболке с гологрудой женщиной и какой-то надписью на другом языке. Судя по полуметровому буклету, испещренному картами, фотографиями и мелко напечатанными текстами, в руках — турист. — Банк где? — нагловато спросил он, словно нарочно путая порядок слов. — Двумя кварталами ниже, на перекрестке. Увидите, эммм… месье? — пробежавшись глазами по надписи, обратился к вошедшему Минхо, чья рука застряла на уровне третьей полки. — Merci, garçon [1], — мужчина махнул буклетом рукой, забавно развернулся на пятках и вышел. — Гарсон, мать его… — услышал Томас ворчание Минхо, дотянувшегося до книги и переставляющего ее на самую нижнюю полку. — Откуда ты знаешь, что он француз? — Буковки на футболке знакомые. Да и рожа такая… ммм… специфическая, — Минхо протянул Томасу книгу и, поймав на себе взгляд брюнета, снова расплылся в улыбке. — Ну так? Что насчет что-нибудь? — Смотря что ты имеешь в виду под «что-нибудь», — Томас неопределенно дернул плечами и вложил в тонкую детскую книжку выпавший ценник. Глаза его целенаправленно избегали дальнейших контактов с Минхо, потому что иначе он разговорится о всем том, что мучило его утром, а выслушивать от азиата, что Ньют «просто не тот», ему не хотелось. Это не казалось отныне правильным. — Ну… обычно вы там… прикасаетесь друг к другу нужными руками, потом вас обоих пронзает финальное осознание того, что вы соулмейты, а потом… у всех по-разному. — Боюсь тебя разочаровать, но мы… как бы… просто разговаривали, — Томас боялся даже повернуться к другу, крайне удивленное лицо которого было заметно даже боковым зрением. Минхо упер руки в бока, пробубнил что-то вроде «ну не-е-е-е, так неинтересно!», так и не превратив это в более громкую и лучше распознаваемую фразу. — В смысле «просто поговорили»? Он продолжает упрямиться? — в ответ на неловкий кивок Томаса, закусившего нервно губу, Минхо прыснул, резко дергая головой назад, и чуть не врезался затылком в шкаф. — И он у тебя ночевал? — Да, но… ушел… — Томас выронил книгу: она откатилась под низкий круглый стеллаж, и брюнет приземлился на колени, пытаясь ее достать. Минхо взглядом буравил ему лопатки и, казалось, хотел не то чтобы дыру прожечь, а пробурить десяток лунок, какими пользуются любители зимней рыбалки на замерзших водоемах. — Я проснулся около четырех, а его уже не было. Поднявшемуся с колен Томасу на плечо легла ощутимо тяжелая рука, тут же впившаяся пальцами в кожу. Минхо тряхнул друга (Томас удивлялся при этом, насколько легко ему это удается. Одной-то рукой!) и потянулся было второй ладонью к щеке то ли чтобы погладить, то ли чтобы дать пощечину посильнее, но вовремя спрятал ее в карман. — Напугал ты парня, Томми. Поздравляю. Я прямо-таки вижу прощальную фотографию, которую ты получишь спустя дней десять, с его улыбающейся физиономией на фоне пляжа в какой-нибудь Коста-Рике и короткой надписью «Куда угодно, лишь бы подальше от тебя», — и в довершение своей тирады Минхо театрально провел рукой по воздуху, пальцами очерчивая фигуру квадрата. Томас, успевший привыкнуть к подобного рода подколам, только глаза закатил на вполне ожидаемые слова и перешел в другой конец книжного, где тщательной расстановки на нужные места требовали еще по меньшей мере двадцать книг. На некоторых из них отпечатались жирные пятна, обрисовывающие подушечки пальцев. Томасу пришлось тщательно вытирать обложки влажными салфетками. — Ты чего, кстати, не на работе? — Томас оглянулся через плечо на Минхо, который, прижавшись спиной к книжному шкафу, одну за одной запускал в рот ириски, неизвестно откуда взявшиеся. — А должен быть? — Минхо всегда отшучивался, когда не хотел о чем-либо говорить. Томас просек это давно и потому с прищуром посмотрел на друга, скрещивая руки на груди. — Ладно, ладно, я на грани увольнения, чувак. Я понятия не имею, куда идти, если меня все-таки выкинут, сидеть на шее у Терезы я не хочу и вообще говорить об этом не буду, лады? — Как скажешь, — Томас подошел к Минхо и протянул руку, безмолвно требуя ириску, и азиат нехотя отдал последнюю напоминавшую камень по консистенции конфетку из длинной пачки. Ириска оказалась настолько твердой, что Томасу пришлось мусолить ее минут пять как минимум. — Тебе, собственно, давно надо было оттуда сваливать. Минхо натянуто улыбнулся: ни капли насмешки, одно горькое сожаление — и, вынув из кармана измятую синюю пачку, заглянул в нее, пытаясь отыскать среди поломанных сигарет хотя бы одну целую. Не найдя такой, смял пачку еще сильнее, словно шуршанием упаковки желал заглушить что-нибудь особенно громкое, и вопрошающе посмотрел на Томаса, который курил только в тех случаях, когда ему предлагали, будто надеясь, что у брюнета найдется хотя бы что-то. — Иногда приходится заниматься чем-то, от чего ты совсем не в восторге. В какую дыру я еще могу податься, если вышки у меня нет? Как и у тебя, впрочем, — Минхо хитро подмигнул другу, не отказываясь напомнить, что уровень жизни у них обоих явно одинаковый. Томас только успевал удивляться, насколько быстро меняются выражения на его лице: от чего-то печального до вполне довольного — за считанные секунды. — Н-н-у-у-у, и как сейчас твой вроде-бы-соулмейт? Расправившись с книгами, они устроились за прилавком. Томас продолжил прятать взгляд от пытливо пялящихся на него зенок Минхо и все пытался отвлечься на что-нибудь стороннее. Выходило из рук вон плохо: смотреть на сетку записей с камер наскучило сразу, катать по столу ручки казалось слишком открытым способом избегать беседы… оставалось только раскачиваться на стуле, упираясь кончиками пальцев ног в дерево. — Он не вроде-бы-соулмейт, а соулмейт, Минхо, который просто в это не верит, — Томас открыто проигнорировал недовольное «да как вообще можно в это не верить?!», последовавшее сразу за его словами. — Может, стоит позвонить ему? — Моя теория о фотографии начинает приобретать смысл… — Его боссу? — Будешь выглядеть, как идиот, уже для двоих. — А вдруг он заболел? На нем лица не было вчера, — Томас не верил собственному голосу, звучавшему до того обеспокоенно, что можно было подумать, будто в его семье случилось какое-то несчастье. Минхо интонацию друга тоже услышал и едва сдерживался от очередной колкости или шутки. — Кто знает, Томас, почему он свалил от тебя. Не навязывайся лучше. Если вы и впрямь соулмейты, все сложится само по себе. Напоследок Минхо сказал, что сходит за сигаретами в ближайший магазин и скоро вернется, и Томас этому даже обрадовался, потому что над многим все еще хотелось поразмышлять, а в обществе шумного, слегка скептичного Минхо с его необъемной фантазией на разного рода шутки это было практически невозможно. Стоило колокольчикам зазвенеть, а двери — отгородить азиата от внутреннего мира книжного, Томас откинулся на спинку неудобного старого стула и снова, как утром, вперил глаза в потолок. « — Значит, если кто-то в тебя влюбится, но в итоге ты узнаешь, что он твой соулмейт, ты оттолкнешь его? — Только если не влюблюсь в ответ.» Казалось бы, все так просто — сблизься с Ньютом, стань ему близким другом, на которого он всегда может положиться, заставь его влюбиться в себя, а дальше все и впрямь покатится без необходимости постоянно подталкивать. Но это казалось абсурдным и неверным. И волнение, сомнения, тревожность — целый спектр не доставляющих никакой радости чувств — скапливались где-то в самом центре черепа и давили, давили, давили сверху на мозг. Подобным образом человека подвергали пыткам: сажали на стул в центре комнаты, а вода по капле плюхалась ему в одно и то же место на голове. Об исходе таких экспериментов Томас читал что-то, но не удосужился запомнить. Нет. Он должен позвонить если не Ньюту лично, то в мастерскую, пока Минхо не вернулся и не перебил все желание. И это вовсе не попытка навязаться или привести в действие отвергнутый сразу же план по «насильному влюблянию» в себя блондина, это элементарное, дружеское беспокойство. Потому что Ньют хлюпал носом вчера и начинал даже кашлять немного. Он прошел несколько кварталов под холодным дождем и прячась от ветра под одной только тонкой кофтой. Пришел к нему, Томасу, чтобы согреться хотя бы самую малость, и с его стороны это, наверное, тоже было неким актом доверия, пусть и не имевшим романтической подоплеки. А доверие значит достаточно много, особенно в случае с таким скептиком, как Ньют. Томас сверлил глазами мобильный несколько минут, составляя в голове разные вариации будущего разговора и напряженно сжимая пальцы на ногах, но, в итоге не придя к однозначной картинке, напечатал номер с визитки, оставшейся после первого и последнего посещения мастерской. Смотрел на него, словно телефон мог считывать команды по глазам, вздохнул шумно — вобрал в грудь так много воздуха, что легкие, казалось, растянулись до размера футбольного мяча, — и стукнул сгрызенным ногтем по зеленому кругляшу вызова. Гудки шли, как почудилось Томасу, неприлично долго, хотя на самом деле — не больше десяти секунд. Голос Гилмора раздался на другом конце: мужчина как будто кашлял, что-то ел и говорил одновременно, и потому уловить слова «Мастерская Старины Гилмора, чем могу вам помочь?» (ох уж эти названия, от которых так и веет Америкой годов этак семидесятых, музыкой в жанре кантри и долгими поездками на старых фургонах!) удалось с трудом и далеко не сразу. Дождавшись, пока кашель этот утихнет и перестанет раздирать барабанные перепонки, Томас на удивление спокойно, без явных ноток волнения, попытался объясниться: — Это Томас, сэр. Я недавно к вам масло менять заезжал. Вы еще мне сказали… — Да помню, помню я, что ты за Томас. Тот самый Томас, черт меня подери. Ты что-то хотел? — полученное от Гилмора определение «тот самый» заставило Томаса внезапно залиться краской и натянуть футболку до носа — лишь бы прогнать смущение. — Я, в общем-то, звоню узнать… как там Ньют? Он вчера как-то совсем неважно выглядел, как он? — Хороший вопрос, Томас, очень хороший… — Гилмор снова закашлялся, и на секунду Томасу показалось, что мужчина вот-вот задохнется. Становиться свидетелем чьей-то смерти при телефонном разговоре не хотелось совсем. — Он позвонил сегодня часов, кажется, в шесть… разбудил, засранец… сказал, что будет отсутствовать несколько дней. Видите ли простудился сильно. Нагулялся где-то под дождем и слег с температурой. Дальше Томас уже не слушал, а мистер Гилмор, наоборот, разговорился. И, воспринимая не более одной четверти фраз, брюнет умудрился-таки улыбнуться, когда до ушей донеслось шуточно-ворчливое «Вот и скажи, что он из Англии приехал! Там дожди шуруют каждый божий день, а здесь одного ливня раз в сто лет хватило, чтобы ему хреново стало. Ну и как это понимать?!». Гилмор сказал еще что-то, потом еще и еще, даже не заботясь о том, что собеседник упрямо молчит и не издает ни звука, и в конечном итоге, неожиданно ойкнув, спешно распрощался, объясняя, что ему срочно необходимо закончить одну важную штуку, о которой он, «дурак старый», напрочь забыл. Как только Томас положил телефон на прилавок, колокольчики над дверью тренькнули снова, и внутрь вошел Минхо, выкуривший, судя по запаху, половину пачки по дороге. — Это не город, а дыра! — жаловался азиат, спрятав указательные и средние пальцы обеих рук в карманы и активно пережевывая что-то. — Я обшарил магазинов десять, прошел три квартала, и, представляешь, нашел свою любимую марку в какой-то халупе! Там паутина свисала до самых столиков! У продавца изо рта чуть радуга не полилась, когда я зашел! — с каждым предложением громкость его голоса увеличивалась и сопровождалась становившимися все более рьяными взмахами рук. Потом, правда, он остыл немного, выдохнул протяжно, будто выпуская свое недовольство вместе с воображаемым дымом, и уставился на Томаса. — Ты закрываться думаешь вообще или нет? Время так-то, — он начертил указательным пальцем круг на запястье и постучал по центру, — уже пора. Томас автоматически глянул на часы, потянулся, растопыривая пятерни до предела, и отправился совершать уже привычные махинации: опустить жалюзи на витрине, выйти из системы на компьютере, проверить, остались ли включенными камеры, запереть на ключ подсобку и перед выходом перевернуть табличку на двери на обратную сторону. Обязательно проверить, заперта ли дверь, несколько раз, убрать ключи в потайной карман рюкзака, посмотреть, не забыл ли на прилавке телефон — он почему-то всегда делал это в последнюю очередь. Все было отточено до автоматизма и представляло собой нерушимый алгоритм, который повторяешь независимо от желания, настроения, погодных условий и положения звезд. — Мне надо идти, чувак, — внезапно проинформировал его Минхо. — Тереза попросила встретить ее после работы: хотела обговорить, куда мне податься, если вылечу из кофейни. Томас ответил на это пожатием руки и невозмутимым «иди, увидимся». Он провожал Минхо взглядом, вцепившись пальцами в лямку рюкзака, совсем как школьник, ожидающий автобуса. Любые разговоры Минхо о Терезе воспринимались как нечто по-домашнему уютное и привычное. Казалось, у Минхо не было никакого прошлого до нее или они знали друг друга с пеленок. Все то житейское и обыденное, что рассказывалось Томасу лаконично и порой даже сухо, как история, которой не хочется отчего-то делиться, приобретало свое отражение в голове брюнета. В Терезе он помнил лишь обескураженные синие глаза с хлопавшими то и дело ресницами, что смотрели на Минхо завороженно, в остальном же ее образ порядком позабылся. Будто был предназначен не для его памяти. Он запомнил отдельные факты о ней, упомянутые азиатом пару раз невзначай, но на этом она для Томаса заканчивалась. Приблизительно, наверное, здесь же заканчивался для Минхо Ньют. Азиат выказывал лишь напускной интерес ко всему, что происходило между Томасом и загадочным блондинчиком из автомастерской, и Томас выказывал абсолютно равноценный напускной интерес к тому, что происходило между Минхо и Терезой. Может, это было не совсем правильно. Или вообще неправильно. Но так оно само собой выходило, и должного объяснения этому найти не удалось бы ни при каких обстоятельствах. Ньют болел и торчал теперь дома, неспособный выйти ни на работу, ни, тем более, на учебу. Одного только представления серо-синего лица с кругами под глазами, образовавшимися после прогулки по еще припорошенному утренним сумраком городу, стучащих зубов и красного, точно после мороза, носа, было достаточно, чтобы озноб почувствовался по-настоящему. К одиночеству сначала несмело, но потом во всей своей массе подмешались жалость и беспокойство. Томас должен был помешать Ньюту уйти. Дать отогреться нормально. Напоить какими-нибудь лекарствами. Помочь хоть чем-нибудь, чтобы ему не стало совсем плохо. И с этого мгновения Томас ощущал себя виноватым как никогда, вину внезапно захотелось загладить. Мозг заработал, подбирая возможные варианты, вспоминал, отбрасывал нечто неисполнимое и анализировал, анализировал, анализировал. Все это время Томас топтался на месте и лишь спустя минуты три немого серьезного разглядывания витрины напротив приземлился на крыльцо книжного, подперев подбородок ладонями. Мимо него проходили, окидывая оценивающими, порой неодобрительными взглядами, его чуть сгорбленную фигуру с панцирем в виде рюкзака на спине, потом забывали мгновенно. Кажется, в одну из последних встреч в книжном Ньют говорил что-то о пособиях, которые надо будет заказать в скором времени. Томас даже записал автора и название в заметках на телефоне и внес эти книги в список заказов, не взяв с Ньюта ни цента…, а еще позавчера он разгружал товар, который до сих пор не разложил на стенды, и подсобка теперь загромождалась целой крепостью из коробок, перемотанных сантиметровым слоем скотча. Подумав немного, Томас извлек ключи из кармана, открыл дверь магазина, чуть было не развернув табличку, и кинулся в подсобку, на ходу хватая оставленные на прилавке ножницы. Разобраться, в какой коробке находилось нужное, возможным не представлялось: все они были одинаково картонные, без рисунков и каких-либо пометок помимо нескольких специальных стикеров с мерами предосторожности при перевозке. Вскрывать приходилось каждую по очереди; их было не так много, но на все у Томаса ушло по меньшей мере минут сорок — скотч, казалось, предварительно облили суперклеем. Те коробки, в которых помещались упаковки с канцтоварами, откладывались сразу, запихивались и заталкивались под стеллажи. Последние новинки, классика, двадцатый век… Томас поднимал к блеклому свету книгу за книгой, читал название, прикусывая губу, и неудовлетворенно заталкивал меж остальными, ненужными в эту минуту и оттого небрежно наброшенными друг на друга на пыльную стеллажную полку. Два искомых томика, оказавшихся на удивление тонкими, в гибкой обложке, с закутанными в картон уголками, нашлись в предпоследней коробке среди собраний рассказов для детей. Томас сверился на всякий случай с заметками, сложил книги в глупый светло-зеленый пакет с овечками, который затолкал в рюкзак. Проделал заново большую часть необходимых махинаций по закрыванию магазина и наконец-то вышел наружу, воодушевленно вдыхая как можно больше воздуха. Оставалось доехать до Ньюта и, самое главное, не заставить его сбежать в Коста-Рику своей назойливостью.***
Вчерашний холод забрался в кости, въелся в костный мозг и не собирался оттуда вытекать, периодически рассылая похожую на эпилептические припадки неконтролируемую дрожь по всему телу. В венах кипела лава, очаг ее концентрировался где-то в голове, и на лбу оттого вполне можно было пожарить яичницу. Под одеялом — слишком жарко. Без него — слишком холодно. Тело мерзко липкое от пота, красное, как после мороза. Хотелось уснуть и не проснуться или хотя бы избавиться от овощеподобного состояния. Ньют, закутанный в одеяло и одетый во все самое теплое, что удалось нарыть в доме, съежился на диване, вперив взгляд в телевизор. Он не слышал голос диктора, который обсуждал с какой-то кинозвездой недавно вышедший фильм — только наблюдал за перескакивающими с одного лица на другое кадрами, улавливал мимику и пытался прочесть речь по губам, но в глазах все периодически плыло и затуманивалось пленкой слез, которые всегда почему-то выступали при сильном недомогании. Единственное, что слышалось отчетливо и громко — собственные мысли, непрогоняемые и надоевшие порядком за прошедшие несколько часов. Он вышел на цыпочках из квартиры Томаса в еще влажной кофте, невысохших джинсах и продолжавших хлюпать кедах в три сорок две, хотя еще вечером думал, что переночует, а утром сразу рванет на работу, не заглядывая даже домой. Послушался случайного мысленного порыва, и вот, пожалуйста, уже к шести был готов лезть на стенку от жара и невыносимой головной боли (хорошо, от непонятного стыда и ощущения, что сделал нечто неописуемо глупое, — тоже), а сейчас и вовсе не может встать с места и лежит в одном положении почти целый день. Вокруг него тогда зыбким туманом растекались утренние не то сумерки, не то зачатки рассвета, ноги то и дело попадали во внезапные дыры тротуара и намокали еще больше. Фары проезжавших по встречной полосе машин выплывали наружу внезапно, словно с громким «Бууу!» нарочно пытались испугать, и Ньют дергался от каждой из них. Домой добрался к половине пятого, хотя мог бы и быстрее, но силы покидали организм уже тогда и тормозили и без того вяло плетущиеся ноги. Какой же дурак, черт подери. Мог хотя бы записку оставить, а то вышло как-то не слишком хорошо: свалил втихаря, не сказав ни единого слова благодарности, а Томас теперь думает, наверное, что сделал что-то не так. Хотя Томас не виноват ничуть в его, Ньюта, поведении. Хотелось встать, схватить оставленный заряжаться почему-то в ванной телефон, набрать номер Томаса, назвать тысячу причин, почему Ньюту стоит извиниться, но все мгновенно списалось на усталость, жар, болезнь и еще что-то, чем можно было себя оправдать, и поэтому сдвинуться с места Ньют так и не решился. Так и остался лежать, обняв себя руками под мокрым от пота одеялом, и изредка подрагивая всем телом. Томас, наверное, места себе не находит, пытается понять, почему Ньют ушел ни свет ни заря, даже не объяснившись. А Ньют по-ребячьи хлюпает носом у себя в квартире, сгорает от стыда и осознания своей глупости. Ведь отталкивать Томаса от себя не улыбалось совсем, хоть и верил тот искренне и самозабвенно в соулмейтов и прочую судьбоносную муть, которая смешила блондина порой. Нет, даже не смешила. В которую не верилось. Упрямо, настырно и, опять же, абсолютно по-детски. От философских ноток и размышлений о не самом приятном голова заболела, казалось, еще сильнее, и Ньют поморщился, нехотя отрывая себя от дивана и медленно, вяло, на дрожащих ногах пошаркал к выпотрошенной аптечке, что осталась на кухонной тумбочке: глотать очередную таблетку. Горечь десятка съеденных ранее медикаментов еще стояла комом в хрипящем болезненно горле, и Ньют только обхватил шею огненной ладонью, осторожно пытаясь откашляться. Стоило избавиться от тепла одеяла, как холод пополз по венам, рассыпая мурашки по коже. Захотелось бросить себя в огонь, чтобы немного согреться. Руки дрожали, как будто из-за какой-то жуткой болезни — таблетка падала три раза на столешницу и только на четвертый попала туда, куда нужно. Очередная порция горечи царапнула стенки горла. Ньют только язык успел высунуть и вдохнуть поглубже, тут же с усталым мычанием цепляя ладонью горячую кожу и чувствуя, как перекатывается под ней кадык. Он уже готов был плюхнуться обратно на диван, съежиться в позу эмбриона и уснуть, надеясь, что недомогание хотя бы самую малость пройдет, но успел только доковылять до прохода в гостиную: кто-то надавил на звонок, причем держал на нем палец достаточно долго. Настолько долго, что звук, разошедшийся по дому, показался какой-то специальной оглушающей сиреной, от которой мгновенно закладывало уши. Кричать «Иду я, иду!» было бесполезно: голос не мог воспроизводить ничего громче шепота — и потому блондин, ощущая себя марафонцем, спешил к двери, превозмогая протестующе ноющие ноги, никак не желавшие передвигаться достаточно быстро. С порога ему в лицо всунули глупый светло-зеленый пакет. С белыми овечками, больше напоминавшими криво нарисованные облака на четырех палочках с аппендиксом в виде головы. Вслед за пакетом в поле зрения втиснулось знакомое лицо, обрамленное темными волосами, как всегда улыбавшееся счастливо и приветливо, будто обладатель его только что пережил самый счастливый момент за последние лет этак двадцать. От одного вида растянувшихся от уха до уха бледных тонких губ физиономия Ньюта сама по себе было начала расплываться в подобной улыбке, но потом резко и внезапно нахмурилась. Только не Томас, черт его дери. Только не сегодня и только не после того, как Ньют сбежал из его квартиры неизвестно почему. Откуда он вообще знает адрес? — Могу я войти? — Томас словно и не предполагал иного ответа: замер, втиснув пальцы в узкие карманы смешных красных шорт, и смотрел на серо-синее лицо Ньюта чуть обеспокоенно и вопрошающе. На неопределенный кивок отреагировал очередной улыбкой, которая, впрочем, не выглядела такой же широкой и довольной, как предыдущая. Видимо, разглядел весь масштаб разрушений. — Боже мой, да на тебе лица нет, Ньют! Ты живой вообще или что? — для достоверности щелкнул пару раз пальцами у Ньюта перед глазами, на что блондин не моргнул даже, а только сделал пару шагов назад, пропуская Томаса внутрь. И в очередной раз избегая даже ненавязчивого прикосновения нужных рук. Томас, на ходу стаскивавший с плеч рюкзак, тараторил что-то неразборчивое и вообще не был похож на того, кто способен обижаться. Может, ему и было о чем расспросить Ньюта, но, принимая во внимание крайне плачевное состояние последнего, он наверняка решил не обсуждать злободневные темы. Ньют едва успел закрыть дверь и последовать за Томасом в гостиную (удивительно, насколько быстро брюнет ориентировался в незнакомом доме), где на невысокой тумбочке слева от дивана уже выстроилась Пизанская башня из коробок с однотипными названиями и изображениями чихающих в платок человечков. Томас уже успел залить горячую воду в стакан, засыпать туда содержимое одного из многочисленных пакетиков, и степенно размешивал розовеющее нечто чайной ложкой (где нашел — хрен его знает). Ньют следил за его действиями, с трудом осознавая, что происходит, и стек-таки на диван, укутываясь в одеяло и хохлясь, как попугайчик на жердочке. Томас протянул ему стакан, розовая жидкость в котором пахла искусственной малиной или какой-то другой ягодой, а не успевшие раствориться гранулы закрутились в маленьком водовороте. Протянул левой рукой блондину в правую и застыл, не собираясь выслушивать никакие «я не хочу», вертевшиеся у Ньюта на языке. — Я, знаешь, тебе книги принес, — Томас кинулся за забытым в прихожей пакетом и извлек оттуда два тонких пособия. Ньюту они понадобятся недели через две, когда назначат дату очередного зачета. — Вспомнил, что заказал их сразу, как только ты про них мне сказал. Хотел сразу к тебе бежать, но потом вспомнил, что и знать не знаю, где ты живешь. Пришлось звонить Гилмору и окольными путями выпытывать твое местонахождение, — Томас пожал плечами, вертя книги в руках, и положил между собой и Ньютом. Ньют не столько пил оказавшуюся на редкость противной воду из стакана, сколько грел и без того горячие руки, что подрагивали не то от озноба, не то от непривычной близости Томаса — тот примостился на подлокотнике и периодически подгонял Ньюта ненавязчивым «пей, пей, пей давай!». И зачем он только явился сюда? Почему не завалил Ньюта вопросами? Почему не обиделся, в конце концов? Это понять было трудно. — Короче, смотри, — Томасу надоело молчать и сидеть, дергая ступнями словно в такт слышимой им одним музыке, и потому он вскочил как-то чересчур резко, сгреб в охапку все наставленные друг на друга коробки и начал показывать каждую отдельно, — я набрал тут всего. Не знаю, зачем, но почему-то подумал, что ты, может, не доверяешь американским лекарствам. Вот это от кашля, не более двух раз в день. Охренеть какое гадкое на вкус, но не умрешь. Вот это, — он повертел в руках пластинку похожих на леденцы таблеток, — от боли в горле. Лучше не злоупотреблять, конечно, иначе толку от них не будет… Ньют послушно кивал чуть ли не на каждое слово, допивая малиновую муть, отставил стакан в сторону и сцепил в замок руки, зарывая нос в высокий воротник свитера. Томас, покончив с воодушевленным инструктажем, свалил все лекарства в аптечку. Задержался ненадолго в кухне, глядя перед собой и замолчав внезапно и глухо, будто чем-то пораженный — внезапной мыслью или, может, винным пятном на столешнице. Ньют жадно впитывал воцарившееся молчание, которое пахло присутствием Томаса, и лишний раз слишком громко шмыгнул носом. Нужно было что-то сказать. Хотя бы что-нибудь. Ведь не мешало им ничто вчера мило беседовать допоздна, почему сейчас губы словно сковывает льдом? Свитер нещадно колол нос, и потому Ньют высунулся все-таки, стараясь дышать как можно глубже, пусть это и не получалось вовсе. Томас по-прежнему молчал где-то в районе кухни, и на секунду блондину почудилось, что никого, кроме него самого, в доме нет, что Томас — это всего лишь плод воображения, дитя бреда и отказывавшейся работать головы. Но стоило Ньюту только начать сомневаться в своей адекватности, как за стеной звякнуло — видимо, что-то из столовых приборов, — а брюнет начал бубнить нечто грозное и страшное, словно наводя порчу на вылетевшую из рук вещь. Нет, не воображение. Зачем ты пришел, Томас? Что тебе нужно? Словно услышав этот оставшийся в голове Ньюта вопрос, Томас появился в гостиной. Резко остановился, поймав на себе спокойный, чуть холодный (скорее из-за болезни, нежели из-за чего-либо еще) взгляд карих глаз, приоткрыл было рот, явно намереваясь что-то произнести, но, впрочем, не осмелился. Отвел глаза, делая вид, что смотрит на темнеющее небо за окном, и выставляя на обозрение только лопатки. Поговорить, не поговорить? Неловко было бы промолчать весь вечер, притворяясь, будто из-за боли в горле не можешь и слова вымолвить. И еще более неловко было бы так и не извиниться. Может, со стороны произошедшее показалось бы абсурдным и не стоящим никакого внимания вообще, но для Ньюта, который замечал что-то инородное в Томасе, что-то, что докучало его не час и не два, необходимость произнести хотя бы пару слов была близка по своей сущности к выбору между жизнью и смертью. — Спасибо, — давно Ньюту не казалось, что говорить трудно, что язык немеет и отказывается воспроизводить знакомые звуки. И дело было вовсе не в простуде, не в сипящем, как у серийных убийц в фильмах ужасов, голосе. — И извини сразу. Томас поворачивался медленно, точно не желая этого делать. Точно был не готов к словам, что ударили в спину. — За что? — блестяще. Еще и дурака из себя мастерски строит, будто действительно не понимает, в чем дело. — За то, что ушел. По-свински вышло, но…, но это просто я, — последнюю фразу Ньют произнес, как некий вердикт или приговор: со вздохом, как бы означающим, что ничего блондин поделать с собой не может. — Ты не думай, что дело в тебе, — Томас глянул на правую руку и тут же сунул ее в карман шорт, развернув так, чтобы запястья не было видно — Ньют увидел только полоску цифр, которые не различил (давайте будем честными, даже не старался различить), от чего запнулся и забыл, что именно хотел сказать дальше. — Не обращай внимания на мои причуды, они у всех есть. — Да ладно, — Томас дернул одним плечом, беззаботно хмыкая. — Я, честно говоря, подумал, что выбесил тебя чем-нибудь, и поэтому ты по-быстрому решил дать деру. Вот и пришел… Типа вину загладить и все такое, — брюнету было дико неловко это говорить: он не знал, куда деть глаза, и бегали они у него бешено, пока в конце концов не остановились где-то на носу Ньюта. — А на твоих тараканов мне как-то по боку. Они же твои, вот и возись с ними сам. Ньют посмотрел на него пристально-пристально, словно пытаясь уличить во лжи. Но нет, Томас сканировал его лицо, улыбаясь одними глазами так, что не поверить ему было невозможно. Они оба строили из себя виноватых. Мило. И Томас по крайней мере блестяще делает вид, что действительно не беспокоится из-за поступка Ньюта и не пытается найти в нем не особо приятную для себя подоплеку. — Я бы тебя даже на порог не пустил, если бы ты меня чем-то выбесил, — Ньют снова попытался улыбнуться. На этот раз получилось вполне сносно, но немногим лучше, чем в дверях дома. — Нет, правда, спасибо. За заботу. Томми, — то, как он отделил слова друг от друга, то, как произнес «Томми» после короткой паузы, будто раздумывал некоторое время, стоит ли вообще говорить это, вышло до того нелепо, что Ньют не мог не скривить губы и спрятаться снова за ворот свитера. — Это дружеское беспокойство, — поправил Томас, словно разница между заботой и дружеским беспокойством была огромная, как у антонимов, — но пожалуйста. Рад стараться. Ну, и знать, что ты на меня не обижаешься ни за что и все такое. Ньют не хотел бы, чтобы все переросло в долгую беседу по душам (да, он сбросил так называемый груз с плеч, ему стало легче (на порядок легче), но продолжения концерта он попросту не выдержит), как в мелодрамах, но дело, кажется, к тому и шло. Оставалось только подобрать под себя ноги и сжаться всем телом, как ежик, защищаясь от неизбежного. Но Томасу и самому, по-видимому, не улыбалось выяснять отношения, плеваться друг в друга преувеличенно красивыми метафорами или вести себя, как подросток, слишком остро все воспринявший: он запустил руку в волосы — пряди при этом, как темные змейки, побежали меж пальцев — и отрывисто выдохнул. — Тебя с курсов не попрут за пропуски? — Ньют ограничился медленным, безучастным поворотом головы из стороны в сторону, но, подумав немного, хрипло добавил: — Я позвонил им. Сказали, чтобы был готов к следующему зачету, а практику они мне простят. Как способному ученику, все дела, — Ньют помедлил, глянул на все еще стоящего посреди комнаты Томаса. — Хочешь что-нибудь? У меня пиво есть. — Не, я за рулем. — Какой законопослушный, однако, — Ньют ухмыльнулся, оборачивая вокруг тела плед и шатко поднимаясь на ноги. — Не каждому выдается шанс покататься на байке и поплевать на правила, — Томас пошел на кухню за Ньютом. Не спрашивая, зачем и для чего. Просто пошел. — Кстати, у тебя тоже были волосы длинные? — на удивленно вскинутую бровь на повернувшемся к нему лице Томас отреагировал пожатием плеч. — Не, просто на каждой фотке у этих дядек бороды до пупка и волосы до задницы. Ты тоже мужеподобной русалочкой был? — Можно сказать и так, — Ньют закатил глаза, взял со встретившейся на пути полки стопку пыльных, но на вид совсем недавно сделанных фотографий, бегло просмотрел ее всю, вытянул один прямоугольник, некогда сложенный пополам, и отдал Томасу. На фотографии Томасу в глаза сразу бросился Ньют, но вид у него был несколько другой. Более незнакомый и чужой. Сейчас выражение лица у блондина было на порядок дружелюбнее и приятнее: не было старившей его на пять лет щетины, которую не сбривали специально, а не из-за лени, губы не кривились в жутком подобии улыбки, скулы не выступали так отчетливо. И не было прямых длинных светлых волос, свисавших ниже груди. Томас присвистнул, отпуская какой-то комментарий, на что Ньют толкнул его в плечо (по-прежнему сохраняя неприкосновенность тех самых рук). Блондин подошел поближе к Томасу, наклонил голову, вглядываясь в фотографию, и забавно хмыкнул, как старик, вспоминавший кутежи молодости. Он указал пальцем на темнокожего парня, приобнявшего раннюю версию себя за плечи, на которого брюнет поначалу внимания не обратил. Если Ньюта на фотографии можно было назвать мускулистым и крепким, то этот вполне сошел бы за ходячую скалу. — Алби, — коротко выдохнул Ньют и внезапно закашлялся, прикрывая рот ладонью. — Тоже байкер. — Если бы ты не сказал, я бы подумал, что это просто какой-то качок с улицы, — Томас увернулся от очередного кулака, метившего куда-то в руку. Алби действительно не вписывался в устойчиво сложившийся в голове Томаса стереотипный образ любителя мотоциклов: ни кожаной куртки, ни хотя бы татуировок, вместо длинных волос - обритая, как у солдатов, голова. Да и выглядел этот незнакомец не на сорок, а на приблизительно двадцать. — На самом деле мы довольно близко общались. После того, как я попал в аварию и решил валить из клуба, он убедил остальных собрать мне деньжат. Хотя это как бы не практиковалось никогда. Мне эта сумма при переезде неплохо помогла. Он хороший парень. Правда, грубый немного, но кого этим сейчас удивить можно? — А тебе идет, кстати, — Томас посмотрел сначала на фотографию, а потом на Ньюта, чья короткая шевелюра казалась отныне жалкими обрубками. — Ну, с волосами такими. — Может, отращу когда-нибудь. Мне в принципе так тоже нравилось. Ньют все уговаривал Томаса выпить хотя бы стакан пива, но брюнет оставался непреклонен. Уверял, что охотнее заедет на выходных на общественном транспорте и накидается чем-нибудь покрепче. Говорил это скорее для галочки, нежели серьезно. Ньют почему-то знал: не заедет ни за что. Не захочет навязываться. Темнело все стремительнее. В окна заглядывали сферы фонарей, мимо проплывали бесформенные силуэты людей, слышался чей-то смех. Жизнь словно протекала мимо, оставляя двух вновь разговаривающих ни о чем парней вне происходящих событий. Ньют устало положил голову на руку и слабо покачивался. Глаза его при этом смотрели слепо и без какого-либо интереса. — Про ту девку сегодня говорили, — неизвестно зачем Ньют снова завел этот разговор. — Которая убиться хотела. До сих пор в коме, но врачи предполагают квадриплегию. — Жуть, — отозвался Томас. — Я бы на ее месте просился на эвтаназию. Потому что нахрена оно надо — чтобы кто-то подтирал тебе зад и кормил через трубочку? — Лучше жить так, чем не жить вообще, — Томас нахмурился, стиснул губы и опустил глаза на стол, водя по нему салфеткой. — Она же еще молодая совсем, столько всего увидеть можно. — Много ты посмотришь, когда даже шеей вертеть не можешь, — Ньют заметно дрожал и все кутался в свой плед, напоминая живую мумию. Даже цвет лица подобающий был. — А ведь если бы она понимала, что жизнь смертью того чувака не заканчивается, пожить бы нормально успела. Не понять мне этого. Томас ничего не ответил и перестал возить продырявившуюся салфетку по столу. Словно онемел на мгновение, попытался было сказать что-нибудь, но отказался от этой идеи сразу же: захлопнул приоткрывшийся самую малость рот и спрятал за ладонью. Пальцы у него были до того длинные, что доходили до уха. Несколько раз они пытались восстановить утерянную нить разговора, обсудили вчерашний ливень, поговорили о Гилморе и еще чем-то отвлеченном, просто занимая время, которого у Томаса, как оказалось, было не так много. И когда брюнет, оторопело выпучив глаза, увидел, что время приблизилось к десяти, рассчитал в голове, что до дома ехать как минимум полчаса, он спешно засобирался. Хотя, по правде сказать, собирать ему нечего было: только накинуть рюкзак на плечи. Последующие минут десять Ньют помнил туманно. Томас давал какие-то забытые ранее наставления про лекарства, желал блондину скорейшего выздоровления и вообще выглядел капельку счастливее, чем в то мгновение, когда стоял на пороге дома и спрашивал, можно ли войти. Наверное, извинение Ньюта все-таки подействовало, у Томаса отлегло от сердца, винить себя было не в чем и в целом все складывалось замечательно. — Увидимся тогда, — он завязывал шнурки на входе, упершись задницей в стену. Ньют стоял здесь же, похожий на синюю мохнатую капусту, и размышлял о своем. — Надеюсь, я не подцепил от тебя заразу какую-нибудь. Ньют вздохнул измученно и заверил, что здоровье у брюнета даже не дрогнуло, посоветовал быть осторожнее на дороге и нарочито громко шмыгнул носом. Ощущение болезни оставалось все таким же паршивым, и даже присутствие Томаса не могло его сгладить. На прощание Томас заверил Ньюта, что тот может звонить, когда душе угодно, особенно если будет совсем скучно сидеть дома в одиночестве…, но оба они понимали, что себя блондин не пересилит и звонить не будет. С уходом Томаса в доме стало тише. Только телевизор продолжал бубнить что-то неулавливаемое, изредка прерываясь на вопящую рекламу. Ньют с удивлением заметил, что головной боли (по крайней мере, такой сильной) он не чувствует, хотя усталость и непреодолимое желание снова закутаться в кокон из как минимум сотни одеял все еще теплилось в дышащей огнем груди. Нужно было принять еще несколько препаратов (если Ньюту не изменяла память) и постараться все-таки уснуть. С забитым носом, больным горлом и состоянием, близким по ощущениям к разложению. Дружеское беспокойство, значит. Ньют проглотил выпавшую на ладонь таблетку, надеясь, что вычленил верное из той белиберды, что творилась в голове после долгих и перемешавшихся между собой объяснений Томаса. Беспокоишься? Ньют поежился, возвращая на плечи упавший на плитку плед. Ты действительно думал, что сделал что-то не так, потому что я ушел? Ложка, которой блондин водил в стакане, нарочно громко стуча по стеклянным бокам, выскочила из мокрых пальцев и отзвенела похожую на ксилофонную мелодию по полу. Поднять и ее Ньюту не хватило сил. Черт, а это в какой-то мере… очаровательно. Ньют выпил залпом мутноватую жидкость, глянул искоса на спреи для горла и решил, что насиловать вкусовые рецепторы больше не будет. Направился в гостиную, одним быстрым нажатием кнопки заткнул телевизор и упал на диван, зарываясь носом в мокрую подушку. Спасибо, Томми. За дружеское беспокойство.