***
Хлопку двери аккомпанировали грохот отбрасываемой в стену обуви, стук чего-то, что ударилось об пол вместе с рюкзаком, шорох стягиваемой с тела кофты и малопонятные полустоны-полурыки, что нещадно царапали глотку. Дом, казалось, вздрогнул от неожиданности, потому что где-то на кухне какая-то вещь шлепнулась на пол, и потом все замолчало, пронзительно и выжидающе, словно предполагая, что Ньют вот-вот начнет разбивать костяшки о все твердые предметы и разбивать все хрупкое. Но Ньют не хотел портить собственное имущество — вжался голой спиной в стену с такой силой, что в позвоночнике что-то отдалось кратковременным болезненным импульсом, ногтями проводя по краске и нещадно ее царапая. Свет фар, что ослепил его целой кинолентой знакомых и далеко не самых приятных воспоминаний и заставил замереть посреди проезжей части, ожидая неминуемой смерти или крайней стадии инвалидности, теперь пугал на порядок меньше. То, что Томасу хватило смелости обнять его, оттащить на себя и продержать, прижимая к груди, тоже отходило на второй план. Сейчас его заботило лишь одно. Вот она — гадкая ирония судьбы. Ты по-бараньи настырно не веришь в соулмейтов, и даже, черт возьми, начинаешь понимать, что не только привязываешься, но и постепенно начинаешь влюбляться в человека, не обращая внимания на то, что нарисовано у вас на руках, но именно он оказывается тем, о ком трещат все вокруг без умолку. Тем, чье существование ты упорно отрицал. Тем, кого считал последователем глупых и смешных сказок. Тем, кого называл исходом миллионов случайных удачных совпадений. И если это не было какой-то насмешкой свыше, то Ньют не мог найти этому иного объяснения. Ньют поднял левую руку, которая, казалось, весила не меньше тонны, и посмотрел с ненавистью на восемь цифр, разделенных точками. От запястья до локтя предплечье покрывали татуировки, набитые буквально друг на друге, являя тем самым хаотичный, далекий от привычной «полурукавам» красоты и гармоничности, рисунок. И на всем этом смешении орнаментов — те самые числа, что проявлялись, окруженные ровным прямоугольником абсолютно чистой, словно бы никогда не тронутой иглами и чернилами, кожи. Последний раз, когда Ньют смотрел на дату, та еще не изменилась — на месте последних четырех цифр были «Х». И, казалось, так много времени прошло с тех пор, хотя на самом деле — чуть больше месяца. Как раз тогда Ньют только-только влип во всю ситуацию с курсами и бегал по книжным магазинам в поисках пособий, завалил первый зачет, и Томас согласился отвезти его на другой конец города. Потом он, Ньют, сам решился прийти к Томасу и побеседовать обо всем подряд, а потом… столько небольших «потом» произошло с момента их первой встречи. И они представлялись такими далекими, а теперь, когда то, чего Ньют сторонился, все-таки подтвердилось, снова и снова вспоминались все красочнее и красочнее. И Ньют не знал, что ему делать. Он проследовал в ванную, прижимаясь плечом к холодной стене. Посмотрел на себя в зеркало, будто не делал этого уже как минимум столетие. Глаза красные, готовые пролить несколько слезинок. Кожа на лице намного бледнее, чем обычно, волосы, сбившиеся набок, открывали обзор на несколько шрамов, оставшихся после операции. Тело напряжено, и остатки прежних мускулов еще проглядывали сквозь кожу. Ньют долго разглядывал свое растрепанное отражение, похожее на подстреленного птенчика, который забился в угол и к которому тянул руки человек, совсем не похожий на того, кто подбил его. И птенчик не знал, стоило ли поверить этому незнакомцу, чье лицо, впрочем, не выражало ничего враждебного. Он тянулся было к нему, доверчиво расправляя живое крыло, но внезапно сжимался в крошечный комочек. И метания эти продолжались уже бесконечно долго, но человек оставался терпеливым и все говорил свое словно бы заученное «все будет хорошо». Оставалось сделать лишь несколько шагов, пересилить себя и свой страх и дать наконец кому-то позаботиться о себе, но боязнь у птенчика была сильна настолько, что обматывала хрупкое тельце цепью. « — Значит, если кто-то в тебя влюбится, но в итоге ты узнаешь, что он твой соулмейт, ты оттолкнешь его? — Только если не влюблюсь в ответ.» Ньют не настолько разобрался в своих чувствах, чтобы говорить о безоговорочной и бесповоротной влюбленности, но то, что начало этому было положено, он знал точно. Потому что хоть Томас и оказался его соулмейтом, отвергать его не хотелось — после такого Ньют точно возненавидел бы себя. Да. В Томасе крылось слишком много замечательных черт, которые не могли не очаровывать и не заставлять что-то в душе плавиться и растекаться горячей жидкостью по венам. Его любовь к жизни, его готовность помочь, его несменяемая улыбка, то, как он смеялся, откидываясь назад и закрывая лицо ладонями, то, как он мгновенно серьезнел, когда дело доходило до каких-нибудь важных вещей, то, как внимательно и чутко он относился к скепсису Ньюта и позволял ему закапываться в собственное личное пространство. И Томас явно не был назойливым — он был тем, кто заставлял скучать по себе и жаждать очередной встречи. Разве мог Томас обмануть его? Разве могла единственной его целью быть именно встреча с соулмейтом и все вытекающие из этого последствия? Разве мог Томас ценить лишь сам факт того, что у него есть некто, дарованный судьбой, а не человека? Это было слишком на него непохоже. Ньют страдал этими мыслями, расхаживая по комнате. В нем боролись две разные личности: одна, что помнила отчетливо все произошедшее раньше, твердила, что все это ложь и иллюзия, вторая же пыталась убедить Ньюта, что нужно довериться. Довериться так же, как Томас, который в какой-то мере пожертвовал тем, во что искренне и преданно верил. И необходимость выбрать между чем-либо одним из двух пугала Ньюта донельзя, и он понятия не имел, как поступить. Ему было страшно рисковать, потому что воспоминания были слишком свежи, чтобы отталкивать их вот так просто, но и вместе с тем хотелось сделать хотя бы пару шагов вперед из своего омута переживаний и страхов, приблизиться к свету, что упорно и непрерывно разгонял обволакивавший все вокруг мрак. Бороться с самим собой оказалось одним из самых тяжелых испытаний, что Ньюту удавалось когда-либо проходить.***
— Да, мам, — Томас повернул ключ в замке и шагнул в знакомую обстановку собственной квартиры, — нет, мам, не думаю. Последний раз он разговаривал с мамой в тот самый день, когда заметил, что дата на руке наконец изменилась. Тогда он думал, что потерял все или упустил. Но сейчас, в тот самый день, когда он слишком неосторожно дал Ньюту знать, что они все-таки являются соулмейтами, он только бы усмехнулся, посмеиваясь над самим собой. Если он и испортил все, то точно сегодня. Сегодня он облажался как никогда. Мысли об этом перебивали бодрый мамин голос, о чем-то воодушевленно рассказывавший. В трубке послышалось молчание, которое Томас поначалу расценил как окончание разговора, но мамино любопытное «ну так?» напомнило брюнету, что ему на самом деле задали какой-то вопрос, который он, слишком погруженный в свои мысли о собственных систематических неудачах, не расслышал. — Ты что-то спросила? — мама на другом конце театрально вздохнула. Томас включил режим громкой связи — так ему всегда было удобнее разговаривать — и приземлился в узкое кресло возле дивана, на котором не так уж и давно спал Ньют. — Конечно спросила. Ты меня совсем не слушаешь, Том! — Томасу захотелось упомянуть в миллионный раз, насколько сильно его злит, когда мама обращается к нему таким образом, но буквально поперхнулся воздухом, когда вслед за этой укорительной репликой последовал оставшийся до поры до времени без ответа вопрос: — Как там твой соулмейт? Или вы еще не встречались лицом к лицу? — Н-н-нет, мы виделись. Много раз. И очень тесно дружим, — во внезапном молчании мамы, которая обычно никогда не могла удержаться хотя бы от однословных комментариев, Томас прочел немой вопрос, — но… все довольно-таки сложно, мам. Не уверен, что ты поймешь. — Мне абсолютно плевать, в чем ты уверен, а в чем — нет. Я хочу знать, почему голос моего сына дрожит так, будто он только-только с похорон пришел, — мама помолчала секунду, — ладно, неудачное сравнение. — Да, совсем неудачное. — Ты уходишь от ответа, Том. Тебя что-то беспокоит? Если ты не перестанешь темнить, я однозначно приеду раньше Рождества и задержусь у тебя месяца на два. Тогда-то ты от меня не отвертишься! — последние слова она договаривала с тем обеспокоенным тоном, который означал, что она готова слушать, причем временного ограничения у ее режима внимательного слушателя не было. Томас вздохнул, собираясь с мыслями. Он рассказал ей все. Это показалось ему дико непростым занятием, и под конец он чувствовал себя тем, кому доверили важную тайну, которую он, увы, не сдержал. Ему даже показалось на мгновение, что он зря это сделал и что все произошедшее между ним и Ньютом должно было остаться только между ними двумя и если и выходить из этого тесного круга, то, как в случае с Минхо, все равно сохранять кое-какие границы. Хотя лукавить при разговоре с мамой он попросту не мог, и поэтому все вылилось из него, как горячая вода из гейзера. Все его мимолетные переживания, надежды, боязнь ошибиться и сделать что-то неправильно, боязнь отпугнуть Ньюта и разбудить в нем ненависть к себе — все выразилось в долгом, красноречивом монологе, неожиданном даже для самого Томаса. Чтобы обдумать услышанное маме хватило немногим больше минуты: она ненавидела подолгу молчать. — Все идет так, как нужно, — мамин голос успокаивал, — ты сделал все правильно. И если я верно поняла позицию этого… — Ньюта, — Томас слегка улыбнулся, — его зовут Ньют. — Окей… не перебивайте меня, юноша! Я забыла, о чем говорила. Го-о-осподи, Томас, ты меня доведешь, — мама засмеялась, и смех этот заставил Томаса невольно съежиться в своем кресле. — Так вот. Если я правильно все поняла (хотя, честно скажу, совсем не знаю, почему он может так себя вести) позицию Ньюта, он разозлился бы, узнав об этом позже. Лучше списать это на случайность сейчас, чем потом, если бы у вас действительно что-то получилось, ставить его перед фактом, который, может, ему и не понравился бы вовсе. Томас слушал внимательно, параллельно обдумывая все, что ему пытались объяснить. — И я уверена, солнышко, что у вас все будет хорошо. Потому что не могут такие удивительные истории плохо оканчиваться, — Томас буквально-таки ощущал мамину улыбку сквозь динамик. — Вот увидишь, он обязательно или напишет, или позвонит. Он не захочет тебя отталкивать. Они говорили еще какое-то время о чем-то стороннем. О лете, которое заканчивалось, о Нью-Йорке, где, как и всегда, людно, шумно и грязно, о планах на Хеллоуин и Рождество, о которых никто и не думал еще, о продажах в книжном и маминой скучной офисной работе. О тех мелочах, которые они обсуждали обычно по вечерам за ужином, когда жили вдвоем и которые тогда казались обыденными и слишком унылыми для разговоров. Томасу удалось наконец успокоиться и перестать корить себя за неосторожность. Он даже поверил на мгновение, что, может, не все так плохо, и Ньют на самом деле не злился, не рвал на себе волосы и не паковал чемоданы на Коста-Рику, а собирался ему, Томасу, либо написать, либо позвонить и сказать наконец, что согласен пойти вместе на ужин к Минхо и Терезе. Но Томасу после разговора с мамой никто больше не звонил и не писал. Даже Минхо, казалось, нашел себе занятие на вечер. Часы шли, Томас искренне старался не уснуть и все сверлил глазами мертвый телефон. Ходил взад-вперед по комнате, перебирая в голове мысль за мыслью, что образовались после маминых слов. И чем больше минут протекало бесследно, тем сильнее Томас разуверялся во всем, что ему наговорили и в чем попытались его убедить. Ньют ни за что не пересилит себя. Ни за что не напишет. Ни за что, тем более, не позвонит. Потому что Томас испортил и без того хрупкие, как фарфор, отношения, каким-то образом между ними сложившиеся. Потому что Томас, видимо, принадлежал к тому же числу людей, что и мистер Гилмор, та девушка-самоубийца, и многие-многие другие (даже его родная мама в каком-то смысле), — к тем, кто был обречен на одиночество или провалы. Томас не мог говорить за всех них, но за себя сказал бы точно: он чертов неудачник, которому с самого начала судьба делала недвусмысленные намеки, а он, напитавшись досыта ложными надеждами, теперь пожинал плоды собственной наивности. Именно это и было истинно правильным. Эта дурацкая жалость к себе даже смешила немного, но поделать с ней ничего Томас не мог. Он подождал еще совсем немного — до полуночи. До часу. До двух. И когда сон настолько крепко сковывал веки, что противостоять ему невозможно было, Томас нехотя встал со своего кресла, накинул на плечо полотенце и пошел принимать душ, где смыть с себя переживания так и не представилось возможным. Сознание, казалось, нарочно сосредотачивалось на неприятном и трудном, и от этого что-то внутри черепа начало нестерпимо болеть, болеть настолько, что хотелось проломить голову томагавком. В самую последнюю минуту Томас понял, что плачет, прижавшись лбом к стенке кабины, и слезы его смешивались с горячими каплями и утекали под ноги. Он не знал о причинах, чтобы не верить в соулмейтов, которыми руководствовался Ньют, но наверняка они были очень важными, и Томас, скорее всего, задел Ньюта за самое больное. Как он только мог ожидать ответа после такого? Уставший, сонный и красноглазый, он выбрался из ванной комнаты, хлюпая мокрыми босыми ногами по полу и оставляя за собой дорожку изгибающихся отпечатков ступней. Подошел к оставленному на кофейном столике телефону, чисто по инерции тыкнул на кнопку и чуть было не расплакался снова. С номера под именем «Ньют» прислали сообщение, хоть и короткое, но вынудившее сердце Томаса громко стукнуться о ребра несколько тысяч раз за ту секунду, что потребовалась, чтобы прочесть несколько слов: «Увидимся завтра на нашем перекрестке».***
Томас не мог передвигаться с нормальной скоростью: он то бежал, как сумасшедший, то притормаживал самую малость, переходя на шаг, которым за пять минут можно было пройти не меньше километра. Он забыл совершенно, что главная цель этого всего — ужин у Терезы и Минхо, а не встреча с Ньютом, еще вчера казавшаяся чем-то недостижимым и отныне для него недоступным. Он получил сообщение в третьем часу ночи и уснуть так и не смог — шастал по квартире до будильника, радостно подскакивая на месте. В тот момент он не думал, что согласие Ньюта пойти с ним могло быть лишь исполнением данного Минхо обещания, а не показателем того, что блондин, узнав, что они являются соулмейтами, отнесся к этому на порядок спокойнее. Подобное начало волновать Томаса ближе к обеденному перерыву, когда он, заперев вход в магазин изнутри, попытался подремать немного в подсобке. Он большую часть времени ерзал на неудобном стуле, подперев голову рукой, и разговаривал вслух сам с собой, придумывая все новые поводы для опасений. Эти опасения преследовали его до самого закрытия, и некоторые покупатели, которые в последнее время частенько заглядывали в магазин, даже спросили его, все ли в порядке. Какая-то женщина, зашедшая, чтобы купить азбуку сыну, глянула многозначительно на полную дату на руке брюнета и заявила, что даже у соулмейтов бывают разногласия. «Которые, впрочем, всегда разрешаются к лучшему, потому иначе быть попросту не может». И стоило Томасу только заметить посреди улицы фигуру в светлой кофте с длинным рукавом, смотрящую в его сторону, но его самого в толпе не находившую, все переживания исчезли. Одного взгляда на беспечное и не обремененное никакими проявлениями мучительных и неприятных размышлений (по крайней мере именно таким Ньют и выглядел) лицо хватило, чтобы успокоиться окончательно и вспомнить наконец, что вечер обещает быть более чем удачным, что жизнь продолжается и ничего еще не ясно до конца. Неясность в данном случае очень обнадеживала. Увидев Томаса, Ньют вскинул руку в приветственном жесте и улыбнулся, произнося что-то, что мгновенно подхватилось и уничтожилось толпой и ее болтовней. Блондин даже сделал несколько шагов вперед, но в него мгновенно кто-то врезался и отпихнул обратно. Томас всеми силами (снова) поборол желание обнять блондина и ограничился не менее довольной улыбкой. Только сейчас он заметил, что под глазами у Ньюта ясно видны были такие же, как у него самого, синие круги, и в целом вид его говорил о такой же бессонной ночи. Состояние Томаса Ньют заметил тоже, потому что во взгляде у него промелькнула тень беспокойства, малозаметная, но все-таки привлекшая внимание брюнета. — Ты прости, что ушел так вчера, — Ньют растерянно ущипнул себя за переносицу, заметно подбирая слова, — я… слегка в шоке был после всего, — Томас слушал внимательно и надеялся, что блондин говорит именно о том, что его чуть не сбили, — и многое обдумать нужно было. — Ничего. Мне тоже было над чем поразмышлять, если честно, — неуверенность повисла в воздухе вокруг них, вобрала в себя все звуки извне и оставила их двоих в неком подобии толстостенного безвоздушного шара. Томас не хотел сболтнуть лишнего и боялся всем своим существом показать, насколько сильно волновался вчера, боялся снова испортить что-нибудь. Он ощущал себя ребенком, держащим нечто маленькое и хрупкое на ладонях, которому сказали стоять и не двигаться, пока вещь не заберут. Он страшился сделать лишний глубокий вдох, потому что иначе предмет точно бы упал и разлетелся вдребезги. Ньют произнес что-то, прерывая размышления Томаса. Брюнет озадаченно вскинул брови, переспросил и наигранно отсмеялся. Нужно было сдвинуться наконец с места, преодолеть свою заторможенность и идти к Минхо, который успел прислать около десяти сообщений за прошедший час. Ньют, до сих пор не выучивший город за исключением нескольких небольших районов, где бывал каждый день, спрашивал адрес, а от Томаса требовалось поработать пару минут гидом, разъясняя, почему расположение улиц там, где жил Минхо, такое непонятное и запутанное. Вооружившись картами на телефоне, Томас вел Ньюта в гости к Минхо, докладывал, где в этом районе располагались самые лучшие кафе и самые громкие ночные клубы. Даже не побоялся шепнуть, за каким углом продают лучшую травку, но раскаиваться и сознаваться, откуда он это знает и зачем ему это вообще нужно, не стал. Ньют тогда заговорщически подмигнул ему и предложить завернуть как-нибудь за тот самый угол чисто ради интереса. Потом последовали многочисленные вопросы о самом Минхо и Терезе, о которой Томас, как оказалось, знал немногим больше Ньюта и мог рассказать только то, что работает она в каком-то издательстве редактором, встретились они с Минхо на полу в книжном, а еще она «очень заботливая, милая, понимающая и смеется очень приятно» — цитируя это, Томас передразнивал восторженный тон азиата, заставляя Ньюта хихикать. На пороге квартиры Минхо им пришлось выслушать целую тираду о собственной непунктуальности, на что Ньют только пихнул азиата в плечо со словами «главное, что вообще пришли», а затем увиливать от вопросов об убитом виде обоих. Точнее, увиливал Ньют, потому что Томас вовремя сбежал в ванную, столкнувшись в коридоре с Терезой, которая обняла его и указала пальцем на нужную дверь. Глядя в зеркало, Томас видел спину девушки, выглядывавшую снаружи, а до ушей доносилась очередная шутливая словесная перепалка между Ньютом и Минхо — они толкали друг друга в стены, постоянно говорили что-то грубое, но не прекращали посмеиваться и не успокоились бы, если бы Тереза не вмешалась. Ньют протиснулся в узкую ванную навстречу собравшемуся выходить Томасу, а Тереза с Минхо о чем-то тем временем переговаривались вполголоса, и затем девушка, ненавязчиво поцеловав азиата, перешла в другую комнату, сказав что-то едва слышимое напоследок. — Двигайте задницами, детки! — Томасу, усевшемуся на край ванной, взлохматили волосы, а в Ньюта, отвернувшегося от раковины, бросили сухое полотенце. — Все остыло уже сто раз пока вы пытались преодолеть топографический кретинизм[1] и понять, где я живу, — Минхо наклонился и зашептал, словно бы рассказывая нечто важное и вместе с тем тайное. — Но согласитесь, да, квартирка ничего так. Явно лучше твоей халупы, Томас, хоть я в ней и не бывал никогда. Томас подскочил и с громким, прерываемым нескончаемым желанием смеяться «Эй!», отвесил Минхо легкий подзатыльник. Позади Ньют громко жаловался, что ему не дают выйти, и в итоге все трое вылетели в коридор, вмяв азиата в противоположную стену. Тереза, снова появившаяся непонятно откуда, наблюдала за ними с тем насмешливо-строгим видом, с каким матери смотрят на баловство своих детей. И Томас не мог не испытать какой-то особой симпатии к этой девушке. И не заинтересоваться волей-неволей, почему она именно та, кто нужен Минхо. В квартире у Терезы и Минхо и впрямь было уютно. Повсюду на небольших стойках, подоконниках, столиках помещались растения самых разных размеров, при виде которых Ньют шепотом, чтобы никто, кроме Томаса, не услышал, обозвал жилище Минхо «чертовым ботаническим садом», одновременно удивляясь целому калейдоскопу зеленого, красного, желтого и других оттенков. На глаза попадались увенчанные яркими, сразу привлекавшими внимание цветками кактусы, и свисавшие из горшков толстые стебли, похожие на лианы и стлавшиеся по полу, а некоторыми листьями можно было легко укрыться от дождя. Тереза, улавливая направление удивленных взглядов Томаса и Ньюта, с ученым видом называла замысловатые латинские имена, дарованное тому или иному виду селекционерами, но никто не удосужился запомнить хотя бы одно. Цветочный аромат смешивался с умопомрачительным запахом чего-то жареного или печеного, от которого во рту пересыхало, а в желудке начинало урчать, пусть голод и не чувствовался. На кухне, хоть и несколько тесноватой, но все такой же аккуратно обустроенной и уютной, их ждала запеченная утка с какими-то фруктами, щедро усыпанная разного рода зеленью, и Томас не мог не присвистнуть от удивления, потому что видел он такое только на Рождество или День Благодарения, если удавалось либо вырваться к маме в Нью-Йорк, либо пригласить ее к себе — сам он готовил сносно, и потому даже наипростейшие салаты и быстро обжаренные куски мяса считал своего рода шедеврами. Где-то за спиной Минхо воспевал блестящие кулинарные способности Терезы, в то время как сама девушка о чем-то расспрашивала Ньюта. Томас оглянулся на них, беззаботно и вежливо обсуждающих не то рецепты, не то что-то иное, связанное с готовкой, и глубоко, расслаблено вздохнул. Ему казалось, что вечер пройдет прекрасно. Утка и впрямь оказалась вкусной. Тереза в ответ на комплименты только очаровательно краснела и улыбалась, а Минхо всякий раз целовал ее в висок. Под конец, это, правда, начало немного надоедать даже самой девушке, и девяносто девятую попытку парня клюнуть ее куда-то в волосы она прервала, бесцеремонно прижав палец к его губам и проворчав безмолвное «не надо». Ньют не мог в этом случае не пошутить, и они с Минхо снова начали обсуждать что-то свое. Томас только слушал их безостановочную болтовню, прижавшись плечом к стене и изредка отпивая пиво из кружки. — Нет-нет-нет, ты не понимаешь! — Минхо, яростно тряся вилкой (Терезе пришлось взять его за руку и попросить размахивать руками поспокойнее), пытался что-то доказать Ньюту, которого будто бы специально посадили слева от Томаса. Блондин саркастично поддакивал и всем видом своим показывал, что ни капельки азиату не верит. Минхо разозлился, начал жестикулировать еще сильнее, вилка в конце концов выпала у него из рук, ударилась о тарелку и улетела под стол, откуда достать ее было невозможно, если не хотелось ненароком врезаться глазом в чье-нибудь колено. — Вот спорим на десятку, что я прав! — Минхо проглотил кусок мяса и тут же залил его глотком пива. — С этим, — он указал только что поданной ему Терезой вилкой на Томаса и требовательно вытянул руку, — я уже поспорил. И выиграл. — Ладно, спорим, — Ньют пожал Минхо руку и попросил Терезу разбить, что девушка и сделала, смахнув с лица темные волосы. Томас заметил ее удивленный взгляд, устремленный на светлый длинный рукав кофты — Тереза немного нахмурилась, посмотрела сначала на Ньюта, а потом на Томаса, но, встретившись глазами с последним, смущенно откашлялась и отвернулась. -… Томас? — брюнет осознал, что неотрывно смотрит в одну точку и не реагирует на вопрос, заданный Ньютом. Блондин толкнул его плечом, вырывая из задумчивости, и Томас лишь дернул головой, показывая, что он якобы внимательно слушал. — Не трогай его, он сегодня весь день заторможенный какой-то, — Минхо снова махнул вилкой, чуть не царапнув себе по второй руке. — Просто спать больше надо. Так вот, как я уже говорил… Дальше их разговор снова слился в одну нескончаемую череду звуков, прерываемых иногда спокойным и мелодичным голосом Терезы, которая иногда что-то добавляла. Все остальное время Томас ощущал бросаемые на себя взгляды синих глаз, опускавшихся сразу же, если брюнет пытался в них посмотреть. Его эти гляделки несколько смущали, но и думать об этом желания не было. Минхо с Терезой несколько раз выходили на балкон, где, видимо, курили, отравляя дымом растения. Ньют с Томасом тщетно пытались вести разговор, но обоим жутко хотелось спать, и брюнет уже готов был задремать прямо здесь, на кухне чужой квартиры, вжавшись спиной в стену и держа одну руку на почти пустой кружке с пивом, а Ньют зевал, даже не прикрывая рот ладонью. Пробубнил что-то себе под нос, в чем Томас запоздало уловил одно лишь слово — «домой». — Минхо нам в коридоре постелит, — Томас с улыбкой потянулся и попытался принять наконец сидячее положение из прежнего полулежачего. Дверь балкона скрипнула, и в комнату протиснулись Минхо с Терезой. Правда, если уходили они, хихикая над чем-то личным, то сейчас физиономии у обоих были серьезные. На лице азиата отразилась малопонятная гримаса, и угадать по ней, что именно хотел сказать приятель, Томасу так и не удалось. Они обменялись еще несколькими дежурными репликами (Минхо казался на порядок разговорчивее, чем пять минут назад, и словно бы нарочно перебивал Терезу, стоило той открыть рот). Затем девушка, отпив из своей кружки и опустошив ее наконец, стиснула руку Минхо, прося его помолчать. — Могу я задать вопрос? Вам обоим? Томас и Ньют переглянулись и кивнули практически одновременно. — Как давно вы познакомились и… как у вас это случилось? — у Томаса в горле образовался комок. Он прекрасно понял, к чему Тереза клонит, но и вымолвить что-либо не хватало смелости. До Ньюта смысл ее вопроса дошел несколько позднее, но он тоже молчал, не в силах отыскать нормальный ответ. — Вы вообще соулмейты? — голос Терезы не дрожал, звучал спокойно и обыденно, будто девушка любопытствовала, любят ли они пиццу. Ньют стиснул губы — по нему видно было, насколько быстро улетучилось его полусонное состояние и сменилось напряженностью, свойственной, разве что, ежику, выпустившему все иголки. Он положил вилку и поднял на Терезу взгляд, холодный и безразличный. — Я в это не верю. Томас толкнул его коленом под столом, и на этот раз суровый взгляд вперили уже в него. Назревало что-то дрянное и явно не предвещавшее ничего хорошего. — Серьезно? — Тереза, видимо, растерялась поначалу, но все-таки собралась с мыслями. — Разве в это можно не верить? — Минхо непроизвольно вякнул случайную пришедшую на ум фразу, надеясь переключить внимание девушки на что-то другое, но та по-командирски шикнула на него и все тем же безэмоциональным тоном попросила не перебивать. — Да ладно, глупости все это. Так соулмейты вы или нет? — Я не думаю, что тебе настолько важно это знать, — продолжал упорствовать Ньют. Спина его выпрямилась, мышцы на руках напряглись настолько, что проглядывали сквозь тонкую ткань. — Мне просто любопытно. Да и если ты скажешь, страшного ничего ведь не будет, — Тереза безмятежно растянула губы в улыбке. В руках она вертела кусочек хлеба, скатанный в крошечный крепкий шарик. — Нет, мне правда интересно. Вы так мило вместе смотритесь. — Повторяю, это не важно, — процедил Ньют. Томас с Минхо только успевали переводить взгляды с одного на другого. Между Ньютом и Терезой, казалось, вот-вот начнут вспыхивать искры. Томас продолжал настойчиво пихать колено блондина под столом. Хотелось взять его за руку, но сейчас это было бы, наверное, наглостью в высшей степени. — И что значит «я в это не верю»? — Это значит, что я считаю всю эту хрень с датами полной чушью. Выдумкой. Люди просто рождаются с этими циферками на руках неизвестно почему и верят, что существует якобы вечная идеальная любовь. Бред это. Б-ре-д. Ты это хотела услышать? — Ньют стиснул руки в кулаках. Томасу и Минхо подумалось, что он с минуты на минуту ударит яростно по столу и кинет Терезе, что не унималась со своим любопытством, что-нибудь в лицо. Но блондин крепился и держал себя в руках. До поры до времени. — Как можно в ЭТО не верить? — Тереза демонстративно взяла Минхо за руку, разворачивая свободную так, чтобы на ней были видны цифры. — Легко! — воскликнул Ньют, резко вскакивая с места и опрокидывая стул. Томас чувствовал себя жалким и слабым, потому что боялся, вмешавшись, сделать все еще хуже. — Так же, как не верить в бога, в аистов, которые якобы притаскивают детей, в Санту Клауса, пришельцев и, мать ее, Кровавую Мэри! Вот так! — Зачем так заводиться? — Тереза сохраняла невозмутимое выражение лица, однако в ней были заметны первые признаки страха. — Я просто спросила. — Почему нельзя было просто спросить, с какой мягкой игрушкой я спал в детстве или, я не знаю, во сколько лет впервые покатался на коньках? Почему надо обязательно говорить именно об этом? — Потому что это нормально — разговаривать о соулмейтах. И верить в это и принимать как должное тоже нормально. Ньют явно хотел съязвить в ответ, потому что его буквально перекосило от отвращения и злобы. Он оглядел всех сидящих за столом, секундой дольше задержавшись на Томасе, и стремительно вышел в коридор, на прощание выкрикнув ядовитое «спасибо за прекрасный ужин!». Дверь хлопнула, в прихожей со стены, видимо, упала рамка с небольшим панно, и Тереза вздрогнула. Она уткнулась Минхо в плечо, и тот обнял ее, виновато глядя на Томаса. Томас не сказал ничего. Он выбежал вслед за Ньютом, заверив Терезу, что все в порядке, хоть и горел желанием ударить ее по лицу. Хоть и чувствовал снова, что все безвозвратно испорчено.***
— Ньют! Ньют! Подожди! — Ньют успел дойти до конца квартала, пока Томас выходил из квартиры. Последний, бегло оглянувшись, не смог сдержать скромной, ненасмешливой улыбки, и крикнул снова: — Ты не в ту сторону идешь! Он ожидал яростного «плевать!» или чего-то похуже, но Ньют молча развернулся и теперь уже на порядок медленнее пошел в обратном направлении. Остановился возле Томаса на секунду, выглядя до того жалким, что Томасу почудилось, будто он сам сейчас расплачется от этого вида: руки у Ньюта держались по-прежнему напряженными, губы дергались, точно у собиравшегося разрыдаться ребенка, круги под глазами казались еще заметнее. Его не только обидели. На этот раз его действительно задели за живое, причем настолько бессердечно и жестоко, что Ньюту это явно отдавалось физической болью глубоко внутри. На город снова опускались сумерки, и он постепенно открывал светящиеся глаза фонарей, заливался краской вывесок, светофоров, фар, и все это слепило нещадно глаза, рисовало в них нечто иллюзорное, но красивое, мерцавшее мгновенно исчезающими яркими всполохами. В воздухе ощущалась всегда долгожданная, по-своему отрезвляющая вечерняя прохлада, и от нее становилось спокойнее. Ньют смотрел на Томаса доли секунды, но для последнего они показались часом, долгим и мучительно-приятным. — Не сердись на Терезу. Она просто не думала, о чем говорит, — вяло и неуверенно прервал тишину Томас, не давая Ньюту молча уйти. Блондин мгновенно нахмурился. — Она спросила именно то, что хотела, Томми, — Томас не узнавал того человека, который беззаботно смеялся над очередной шуткой в исполнении Минхо буквально пятнадцать минут назад, — и прекрасно все понимала, — он помолчал, потупив глаза и словно решая, продолжать ему или нет. — Для нее это просто слишком важно. Она, наверное, никогда ни в чем не разочаровывалась, и потому ей кажется, что все вокруг красиво и радужно, особенно если существует понятие какой-то там вечной нерушимой любви. Ньют вздохнул, зажмуриваясь на мгновение. Глаза его, открываясь, посмотрели прямо на Томаса, и что-то совсем иное, далекое от грусти, тенью легло на карие радужки. Томас понял, что не может отвести взгляд, потому что все в Ньюте приковывало его сильнее всякого магнита, сильнее притяжения, действовавшего на каждую частицу, что ни находилась на Земле. Он видел что-то неисправимо родное и близкое в этом светловолосом парне, который хоть и не верил, что люди могут быть уготованы судьбой друг другу, но по-прежнему оставался замечательным. Идеальным со всеми своими неидеальностями. — Ты, наверное, тоже думаешь, что я псих, — сквозь пелену мыслей прорвался предательски дрожащий голос, — ведь тоже веришь во все это. Но пойми, Томми, это не тупые какие-то загоны, у меня есть причины. И, знаешь… — Хей, — остановил его Томас, — я ни в чем не собираюсь тебя винить. Какими бы ни были твои причины. Даже если ты никогда в это не поверишь, — он почему-то избегал слова «соулмейты», — я приму твой выбор. «Ты все равно останешься самым лучшим человеком из всех, кого я когда-либо встречал», — вертелось у Томаса в голове, но брюнет так и не произнес их вслух: еще не время. Ньют попытался было слабо, насколько позволяло его до сих пор беспокойное состояние, улыбнуться и потянул зачем-то руку к Томасу, но внезапно растрезвонившийся телефон, от чрезмерно громкого рингтона на котором оба вздрогнули, прервал и ход его мыслей, и дальнейшие его действия. Ньют поднял к глазам экран с отображающимся на нем абонентом «Мама», с подозрением глянул на Томаса, словно тот мог знать, почему его мать звонит, а не пишет, и, сняв трубку, отошел к стене невысокого здания, заклеенного толстым слоем афиш. Говорил он отрывисто и даже как-то сухо, нервно грызя при этом ногти. Когда Томас подошел и прислонился к стене рядом с Ньютом, тот выкрикнул истеричное и грозное «ЧТО? ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО СДЕЛАЛА?», привлекшее внимание нескольких людей. В шепелявых звуках, доносившихся из динамика, Томас разбирал обеспокоенный женский голос, который повторял какое-то слово раз за разом, как заевшая пластинка. Ньют же пребывал, по всей видимости, в такой ярости и таком отчаянии, что сдерживать это не хватало сил. Под конец разговора он ударил в стену рукой, сжимавшей телефон, и на хрупком экране образовалась частая паутинка трещин. Сам Ньют нервно кусал кожу на кулаке и твердил безостановочно «чертово письмо, чертово письмо, чертово, мать его, письмо». Казалось, его только что ударили, причем с такой силой, что мозги отключились, а запас слов сократился до одной-единственной фразы. — Ты представляешь, да, Томас? — надломлено прохрипел Ньют спустя несколько секунд томительного молчания. — Мой отец объявился. Этот мудак, который обманул и бросил мою мать. Сказал, что хочет видеть меня. Спустя, черт побери, двадцать три года. Ты понимаешь, да? Понимаешь? Он предал ее. ПРЕ-ДАЛ! А она поверила ему. СНОВА. Он по… Чем больше Ньют говорил, тем сильнее дрожал и срывался его голос. Последнюю фразу он так и не договорил: осекся и снова зажмурился, прерывисто и тихо дыша. Томас даже испугался, что блондин вот-вот сорвется на крик, и ему становилось страшно. Сейчас его не волновало, что за проблемы были у Ньюта, его матери и отца. Он волновался за самого блондина, которого и без того выбило из колеи поведением Терезы, боялся, что тот точно не выдержит. И, пожалуй, момент, когда действительно нужно было чем-то помочь, настал. — Так, — Томас понятия не имел, откуда в нем накопилось столько уверенности и дерзости, но он все-таки обхватил руками похолодевшую шею Ньюта, не обращая внимания на ленивое движение плечами, что блондин сделал, чтобы сбросить с себя его ладони, — ты сейчас успокаиваешься, мы идем ко мне, забираем машину и едем кое-куда. Тебе нужно развеяться. И Ньют пошел за ним с таким видом, будто только что прикончил пятнадцать человек, бормоча что-то и беспрестанно ругаясь. Он то и дело проводил по лицу руками, дышал в них подолгу и смахивал влагу с уголков глаз. Он не пытался ничего говорить Томасу. Просто шел за ним следом, понимая, что это лучшее, на что он может согласиться в эту минуту.