***
Томас сидел в сторонке, пока Минхо и Ньют обсуждали тактику ремонта байка, нескончаемо извергая технические термины, которые для брюнета казались не более чем абракадаброй. За редким исключением. Иногда оба приятеля (правда, чисто из вежливости) одновременно поворачивались к внезапно перешедшему в лагерь третьих лишних другу и спрашивали что-нибудь банальное, на что Томас отвечал с неохотой. Минхо поглощал один за другим крошечные круассаны из картонной коробочки и запивал горячим кофе. Ньют в свою очередь опустошал пачку ирисок, на время забытую, и стаканчик чая, который, как обещали Томасу, готовился в лучших традициях Великой Британии. Говорили они постоянно, без остановки и непонятно и все поглядывали на оставленный в углу мотоцикл, будто его могли угнать за считанные секунды прямо у них на глазах. Томас иной раз пытался влезть в разговор и либо поддержать, либо направить его в другое русло, но его попытки всегда пересекались на корню — все равно что бойкот объявили. Но Томас искренне старался не дуться и дать Минхо и Ньюту переболеть этой лихорадкой диковинного типа. — Как думаешь, в какой цвет перекрашивать, Том? — Минхо опечаленно проводил взглядом исчезнувший во рту Томаса последний круассан. По нему видно было, что спросил он для галочки, чтобы втянуть друга в беседу любыми способами. — Не нажшивай меня штак, — промямлил Томас вместо ответа, — меня эчто бешит, — он замолчал, жуя и думая. Глянул мельком на мотоцикл, сощурился и затем снова обратился к Минхо. — Черный оставьте. — Как скажешь, «не-нажшивай-меня-так», — Минхо усмехнулся, протараторил что-то Ньюту и вдогонку обозвал его обнаглевшей свиньей, заметив, что от ирисок ничего не осталось. Ньют бросил азиату в лицо пустую упаковку и посоветовал впредь меньше хлопать зенками и налегать на булочки. Между ними в очередной раз завязался разговор, состоящий лишь из шутливых переругиваний, что двумя минутами позже превратились в неконтролируемые оскорбления, которые человеку непосвященному точно показались бы началом или разгаром серьезного и долговременного спора. Томас успевал только переводить взгляд с Ньюта на Минхо и обратно, пытался запомнить хотя бы несколько крепких красноречивых выражений, придумываемых, скорее всего, прямо здесь и сейчас, но в голове что-то раздражающе позвякивало, словно отталкивая всякое вторжение новой информации извне. Меряться талантом к созданию матерных слов парни перестали довольно скоро: все же это занятие, практикуемое изо дня в день, быстро начинало надоедать. Минхо предложил выкурить сигарету мира, откинулся на спинку крошечного раскладного стульчика и щелкнул зажигалкой. Выдул дым Ньюту и передал тому сигарету, которую блондин некоторое время осматривал с толикой брезгливости во взгляде. — Знаете, что? — Ньют медленно, будто с наслаждением, затянулся и передал так называемую эстафету Томасу, не удивившись ничуть, что тот молча, без лишних слов, вернул сигарету Минхо: не очень горел желанием курить. — Мы с вами прямо как три товарища у Ремарка, — он пропустил мимо ушей вылетевшее у Минхо «Ты читаешь? И Ремарка читал? Ну нихрена себе!», — у тех тоже была мастерская, они тоже купили и починили какое-то старье. Минхо у нас однозначно Робби: только у него есть девушка, — на этих словах Ньют перевел взгляд на Томаса и улыбнулся, едва-едва растянув уголки губ, — Томми точно Ленц, потому что Ленц мне нравился, Томми мне нравится и вообще я так хочу. К счастью, Томас живой пока, — Томас поперхнулся, а лицо его от оттенка румянца — совсем светлого розового, вызванного услышанным «Томми мне нравится», — перешло в цвет чуть-чуть не дозревшего помидора. Ньют пару раз сильно хлопнул его по спине, посмеиваясь. — А я однозначно Кестер. Самый рассудительный и самый клевый из всех троих. — Твое сравнение основано лишь на сугубо субъективных предпочтениях, — удивленные Томас и Ньют повернули лица к Минхо — тот потерял всякое желание передавать сигарету мира и докуривал ее в одиночку, — ты не учитываешь психологический аспект личности каждого персонажа, что делает проведенные тобой параллели между ними и нами абсолютно бессмысленными. Ньют, кого подобные речи в исполнении Минхо не затрагивали больше, устало цокнул языком. — Хочешь поумничать — напиши доклад на десяти листах а-четыре одиннадцатым шрифтом «Times» о том, какой из этих чуваков больше подходит каждому из нас по «психологическому аспекту», — проговорил он, не меняя интонации. — Вот и напишу. — Вот и напиши! — Вот и… — Серьезно напишет? — Томас сделал попытку остановить дальнейший долговременный переброс одной и той же фразы от Минхо к Ньюту и обратно. Ньют наклонился к нему, почти касаясь губами уха, и шепнул, перебивая громкое «конечно, напишу, я же не завожу разговор о том, чего не знаю!»: — Конечно нет. Он позерствует, — и незаметно подмигнул. — Я все слышу, — буркнул Минхо, сверяясь с крошечными электронными часами на руке, — до конца обеденного перерыва осталось десять минут. Ты точно успеешь доехать до книжного, Томас? Не хотелось бы, чтобы твой чокнутый начальник снова пилил тебе мозг. Томас даже не успел дослушать: рванул к машине, не считая нужным проверять, действительно ли уже так поздно. Ньют и Минхо сказали что-то ему на прощание и снова о чем-то заговорили, пытаясь друг друга перекричать. На этот раз Томас думал о мотоцикле, том самом «Томми мне нравится», вводившем его в ступор, и трех товарищах. Думал много и безостановочно, буквально истязая и без того кипевшие мозги. Вернуться с обеда вовремя он не успел и ввалился в книжный, когда у дверей уже стояли несколько клиентов, ожидая открытия, а начальник несколько раз позвонил на мобильный. Томаса тут же вовлекло в неостановимый водоворот вопросов, просьб посоветовать книгу поинтереснее, проверок изданий по базе и прочего. Разговоры в мастерской отошли на второй план, забылись, и все казалось обычным, таким, каким было всегда. И Томас впервые за долгое время мог вдохнуть полной грудью и не волноваться понапрасну.***
— Ты точно не хочешь, чтобы я тебя отвозил? — Минхо завел мотор и высунулся из окна. Ньют в это время закрывал тяжелый замок на воротах мастерской, который явно требовал замены и с каждым разом поддавался все неохотнее. Оглянувшись на друга, замершего на сидении недавно купленного низкого седана неизвестной марки, чей возраст перевалил за десяток, он отрицательно помотал головой. — Спасибо, чувак, но я своим ходом дойду. Увидимся! — Минхо в ответ помахал ладонью, пожал плечами и медленно выехал с парковочного места. Долго стоял у проезжей части, надеясь вклиниться в сплошной поток автомобилей, и периодически выдавал что-нибудь грубое, когда очередной водитель не пропускал его вперед. Ньют наблюдал за другом какое-то время и потом, не без иронии пожелав удачи, зашагал по тротуару, пряча голову под тонким капюшоном и затыкая уши наушниками. Кто-то говорил ему раньше, что по улицам больших городов лучше не расхаживать со включенной на полную музыкой — не заметишь, как кто-нибудь вырвет сумку или огреет сзади битой. Но Ньюта такие предостережения всегда только смешили: он не верил, что кому-либо есть дело до невзрачного парня, уткнувшего взгляд в свои ботинки. И поэтому он делал музыку громче. Так, чтобы уши закладывало, а извне не доносилось ни звука. За практически полгода жизни в этом городе Ньют так и не выучил расположение многих улиц и знал наизусть лишь ближайшие к дому, мастерской и зданию, где проходили курсы, кварталы. И, может, названия нескольких улиц рядом с домом Томаса — прогулка вечером под дождем оказалась очень полезной для запоминания. Все, что выходило за их пределы, оставалось сплошным лабиринтом однотипных зданий, указателей и светофоров, в котором Ньют разбирался лишь благодаря GPS. Правда, GPS не спасал от внезапной встречи с фонарным столбом или скамейкой, и иной раз Ньют едва-едва успевал отступить в сторону. Он шел, временами поднимая голову и пытаясь запомнить названия улиц, расположение каких-либо относительно заметных мест. Запоминалось плохо. Наверное, слова Минхо про топографический кретинизм в случае Ньюта все же имели место быть. Он испытал на себе всю прелесть окончания рабочего дня: люди валили отовсюду в огромных количествах, исчезали в дверях магазинов и кафе, ловили такси, практически выбегая на дорогу. Благо, привычного городам многоголосия Ньют не слышал. Он привык к людности, потому что жил в этой обстановке с самого детства, но единственная вещь не укладывалась у него в голове: каждому, абсолютно каждому из них якобы уготован лишь один человек. Вот так. Никаких «мы не сошлись характерами», «мы узнали друг о друге слишком много плохого», «мы не подходим друг другу» — все сразу идеально, красиво и приторно настолько, что даже любовные романы покажутся чем-то неестественно скучным. Разве возможно такое — жить в сплошной утопии? Ньют остановился на перекрестке, не глядя переключая музыку и одновременно следя за обратным отсчетом на светофоре. Хотя, если задуматься, ничего из этого никогда не было и не могло в принципе быть утопией. Ведь даже не сотни тысяч, а миллионы жизней ломаются из-за верности этой странной, нелогичной концепции, потому что те, кому повезло меньше остальных, существовали всегда. И все же — разве возможно такое, чтобы каждому было предначертано прожить всю жизнь (или часть ее) с одним лишь человеком? Разве возможно — вот так, только с одним, без каких-либо исключений? Ньют быстро пересек улицу и, остановившись на долю секунды посреди тротуара, снова сверился с GPS, согласно которому до дома оставалось совсем немного. А он дал себе в это поверить. Или если не поверить, то хотя бы уклониться немного от своих принципов, что раньше позволял себе крайне редко. Но, если, опять же, задуматься, ради Томаса стоило это сделать. Томас заслуживал любого противоречия самому себе и игнорировании прежнего «я». Ценил ли Ньют то, что было между ним и Томасом? Определенно. Был ли благодарен за то, что ему посчастливилось Томаса встретить? Это даже не обсуждалось — Ньют понятия не имел, как его, столь поглощенного в собственное упрямство, могли терпеть, уважать и любить. Как о нем, таком временами грубом и эгоистичном, могли заботиться и волноваться. Это казалось невозможным и чем-то заоблачным, сошедшим со страниц сказки со сладким счастливым концом. А Ньют не жил в мире сказок со счастливыми концами. И никто точно не стал бы делать исключение ради него. Ньют шел вдоль низкой ограды у детской площадки. Детей в этот час здесь было не так уж и много в основном из-за того, что родители не вернулись еще с работы и не решили вывести своих чад на пару часов на свежий воздух, чтобы лишний раз побеседовать друг с другом. Краем глаза Ньют заметил девочку лет трех-четырех, тянущую руку, на которой парень заметил цифры, к довольно-таки взрослому мужчине — может, папе, может, дяде, может, другу семьи, может, кому-то совершенно незнакомому. Ньют остановился, глядя на них и стиснув в руках телефон, до сих пор указывавший флажком на однотонной карте местонахождение нужного дома. Воспоминания хлынули в голову — такое обычно случается с фотографиями, выпавшими из давно забытой книги, которую открывать не хотелось, но по каким-то причинам все же пришлось. Ньюту шесть. Впервые за довольно долгое время он выходит с мамой на детскую площадку в небольшом парке, расположенном в районе, где они жили. Обычно такой шанс выпадал мальчику очень редко. Он играет с ребятами, чьи имена узнал буквально только что, а мама обсуждает что-то с другими женщинами. Они всегда так поступают: выводят детей на прогулку, делают что-то якобы ради них, а сами только разговаривают о чем-то своем и хвалятся наперебой успехами своих чад. Будто это единственное, чем можно хвалиться. Ньюту в кои-то веки действительно весело. Он не чувствует себя лишним и ненужным, потому что никто из только что встреченных детей не знает о нем ничего. Никто не будет, как в школе[1], спрашивать, почему у него только одна мама и почему та не живет с кем-то еще, хотя дата у нее не зачеркнута. Ньют догадывался, что детей это на самом деле мало интересовало. Все это было из-за родителей, которым иногда попросту нужно держать язык за зубами и разговаривать о таком только наедине. Или не разговаривать вообще. Дети с детской площадки не докучают его с подобными вопросами: им все равно. Они всего лишь предлагают поиграть во что-нибудь новое каждые десять минут, засыпают песок друг другу за шиворот и кидаются веточками и камнями. Те, кто постарше, с серьезным видом сидят в стороне и о чем-то болтают, но болтовня их на самом деле не имеет смысла. Кто-то качается на качелях, а кто-то бегает, поднимая ногами пыль. Ньют играет с несколькими мальчишками в мяч по придуманным только что правилам, которые до сих пор не запомнил. Ловит, отбрасывает, ловит, отбрасывает, с визгом отбегает в сторону, услышав слово-сигнал, кто-то выходит из круга, и игра продолжается. Он периодически поворачивается к маме, которая по-прежнему сидит с женщиной, чьи волосы собраны в небрежный пучок на затылке, а зубы выпирают, как у белки. Мама смеется, застенчиво прикрывая рукой рот — она отчего-то никогда не любила свою улыбку, хотя Ньют находил ее самой милой на свете. Уверившись, что мама не ушла никуда и даже не собирается, Ньют успокаивается и снова обращает все внимание на игру. Мяч пролетает мимо, падает на землю, выкатывается за пределы детской площадки и исчезает где-то за кустами, обрамлявшими кованную ограду. Кто-то просит Ньюта сбегать побыстрее, пока взрослые не заметили, и Ньют, понимая прекрасно, что мама будет злиться, все же выбегает с площадки. Вертит отчаянно головой в поисках мяча и замечает его в руках мужчины, стоящего под деревом буквально в нескольких метрах от входа. Ньют набирает полные легкие воздуха и делает несколько сначала несмелых, а затем все более решительных шагов. Мужчина, завидев его, улыбается. — Ты потерял? — Ньют молча кивает и тянет к мячу руки в надежде, что сразу получит его, но незнакомец, бегло оглядев худенького, похожего на взъерошенного птенчика мальчишку, внезапно поднимает руку с мячом вверх — Ньют ни за что не дотянется. И улыбка, превратившаяся в усмешку, застывает на его лице. Тогда Ньют, непонимающе дуя губы, смотрит на мужчину из-под нахмуренных бровей, оглядывает мельком его руки и ахает: на коже нарисованы цифры, точь-в-точь как у него. Только года нет. Незнакомец следит за его взглядом, не меняя выражения лица. — Какая удача, не правда ли? А я и не верил, что это когда-нибудь произойдет. Пойдешь со мной? Ньют словно не слышит вопроса. Путается в мыслях, как в паутине. Разве бывает такое? Чтобы все случалось с такими маленькими, как он? Ну разве так бывает? Он не верит. Однако мамин голос, повторявший, что судьба очень любит нас удивлять и преподносить сюрпризы, которых мы и не ждали, кажется гораздо более убедительным. И он повинуется этому голосу и берет мужчину, который откидывает мяч обратно к воротам площадки, за руку. Его уводят. Куда — Ньют не знает. Он несколько раз с сомнением смотрит на свою дату и не понимает, почему та не меняется, но в конце концов приходит к мысли, что нужно подождать немного. Деревьев и кустов в парке много, и местами они посажены настолько часто, что за ними не замечаешь невысокие палатки маленьких кафе. Незнакомец сворачивает с Ньютом с дорожки и ведет его к пустующей беседке, практически полностью спрятанной в зелени — когда они с мамой шли на площадку, Ньют заметил здесь целующихся парня и девушку (точнее, только их ноги. То, что они целуются, он понял по странным чмокающим звукам — с такими некоторые дети из его школы кушали длинные макароны). Внутри сердце стучит очень быстро, Ньют хочет извиниться и убежать к маме, потому что она точно будет ругать его, но мужчина ведет себя с ним так аккуратно, что сомнений не остается — Ньют уже встретил того, кто ему нужен, даже если сейчас это кажется немного странным. Его заводят внутрь и усаживают на скамейку. Незнакомец приземляется на колени рядом с ним и заглядывает ему в глаза — свои у него серо-стеклянные, а зрачки большие, как в сумерках. Ньют сглатывает слюну и старается улыбнуться. Мужчина тихо посмеивается и кладет руки мальчику на ребра. Ладони у него большие и очень-очень горячие. — А я и не верил, что это когда-нибудь произойдет, — снова говорит он. — И я уже люблю тебя, какой бы ты ни был. Ньют чувствует, как грубые сухие губы целуют его в лицо, тихо, слюняво и противно. Ньют жмурится, пытается отвернуться, но ему не дают: одна из рук обхватывает голову и не дает пошевелиться. Вторая задирает тонкую водолазку с закатанными рукавами вверх и в конце концов снимает и откидывает на грязную плитку под ногами. Ньют бормочет неуверенное «не надо, пожалуйста», но его не слышат. Незнакомец шепчет что-то, продолжая стаскивать с него одежду и целовать, покрывая каким-то мерзким запахом. Ньют пытается вертеться, ерзает, мычит, но его снова не слышат. Лицо стискивают до боли. Продолжают целовать. Продолжают шептать что-то про любовь и «что так у всех, это нормально». Его никто не слышит. Никто. Ему никто не поможет. Никто. Ему страшно, и он один. Рядом никого нет. И никогда не будет. Ньют плачет, все хнычет свое «не надо, пожалуйста», от которого уже язык заплетается. Но его не слышат. Не воспринимают. И уж точно — в этом Ньют уверен на сто, нет, на миллион процентов, — не любят. Любовь — это не так. Ньют не знает еще, что это такое, но происходит она точно не так. И не так, как у мамы. Мама вбегает в беседку в сопровождении полицейского, когда на Ньюте остаются только трусы, а мужчина, повернув мальчика к себе спиной, звенит пряжкой ремня на джинсах. Мама вскрикивает, хватает Ньюта и выбегает, стискивая его, плачущего и кусающего пальцы, а полицейский тем временем скручивает странного незнакомца. Его всхлипы перекрикивает надрывное «Все это брехня, малыш, брехня! Бред сивой кобылы! Нет никаких соулмейтов! Ты никому не нужен!». И Ньют больше, чем когда-либо, в это верит. Ньют смотрел на девочку и мужчину, который протягивал ей какую-то конфету, а сам ощущал, что задыхается. Панический страх словно сдавливал горло, выбивал землю из-под ног, выдавливал из глаз горячие, как жидкий огонь, слезы. Ньют проводит около часа в кабинете врача каждую неделю. Доктор выглядит милой и дружелюбной, но вопросы задает неимоверно глупые, одни и те же из раза в раз. В самый первый день в кабинет зовут маму, а его выпускают наружу и просят подождать в конце коридора, где стоит маленький столик для рисования, заваленный карандашами и исчерченными раскрасками. Но Ньют не отходит и прижимается ухом к пахнущей краской двери. «У него могут быть панические атаки. Они пройдут с возрастом, если, конечно, в жизни не произойдет что-то очень похожее на ситуацию, в которой он оказался. Просто будьте рядом с ним, когда это случится. Не оставляйте его одного». Это и впрямь прошло с возрастом (по крайней мере, Ньют был в этом уверен до сегодняшнего дня). Ньют даже думал, что забыл об этом, если бы такая мелочь, как два совершенно незнакомых человека, не заставила вспомнить. Он задыхался. Трясся. Стирал слезы тыльной стороной ладони. Всеми силами пытался прогнать из головы то непрошенное, что все это время таилось где-то в закоулках долговременной памяти, ожидая своего звездного часа. И побежал. Побежал, игнорируя светофоры и проскакивая перед автомобилями, ловя мат и визги сигналов в спину, забывая о всякой осторожности и всем том, что обязательно напугало бы его, не окунись он с головой в толщу с ненужными эпизодами достаточно далекого прошлого. Иногда GPS слишком поздно оповещал о поворотах, и Ньют несколько раз возвращался обратно. И бежал. Бежал, терзая и без того лишенные кислорода легкие. Бежал, кусая губы и закрывая рот рукой. Бежал, забывая о затуманенном зрении, превращавшем все вокруг в пятна с мягкими краями. Бежал неизвестно от кого, преследуемый целым строем страхов, сомнений, бесполезного и безмозглого риска, уверенностью в том, что услышанное в шесть лет от незнакомца «ты никому не нужен!» есть единственная, неоспоримая истина. Дверь дома хлопнула за спиной. Ньют сделал несколько шагов по коридору и бессильно спустился на пол, буквально выдавливая слезящиеся глаза из орбит ладонями. Он хватал воздух маленькими, обжигающими стенки горла чужеродным холодом порциями, и все продолжал трястись, мелко и испуганно. Как в тот день, когда сидел на руках у бегущей матери, прижимаемый к ее груди. Он прогонял из головы лицо с застывшей жуткой ухмылкой, прогонял кажущиеся реальными как никогда прикосновения сухих губ к коже, но образы эти были настолько навязчивы, настолько крепко засели в мозгу, буквально отрастив в нем корни, что избавиться от них, спрятаться казалось делом не только непосильным, но и невозможным. Ньют не знал, как долго пролежал, скрючившись на полу: каждая минута тянулась бесконечно, границы времени стерлись и ничего материального не ощущалось. Руки лихорадочно сжимали кожу, и парень ловил себя на том, что шепчет с по-детски надрывной мольбой то самое «не надо, пожалуйста». Телефон в кармане разразился надоедливой стандартной мелодией. Ньют, с прежней грубостью убрав с раскрасневшегося лица слезы, поднес гаджет к глазам, прищуриваясь и пытаясь распознать расплывшиеся буквы, и вскоре прочел имя Томаса. Звонок прекратился, не дождавшись ответа, но через доли секунды возобновился. Ньют колебался совсем недолго и взял трубку, осознавая внезапно, что не сможет ничего сказать или объяснить. Он оставил телефон на громкой связи и беспомощно опустил руку, ощущая, как взволнованное «Ньют? Ньют, ты меня слышишь? Хей, ты слышишь?», которое становилось все громче и громче, терзает слух. Ньют не мог ответить и потому только часто и громко дышал, подавляя всхлипы. Томас продолжал спрашивать, в порядке ли он и что случилось, и Ньют чувствовал себя отвратительно, потому что со стороны его поведение могло показаться бы всего лишь способом привлечь внимание, надавить на жалость, а он никогда не хотел вызывать жалость к себе. Он порывался сказать, что все хорошо, что с ним все в порядке, что обязательно перезвонит позже, но лгать так откровенно и очевидно попросту не мог. Особенно Томасу, который раскрыл бы его, открой Ньют только рот. «Ньют, я сейчас приеду. Подожди, подожди немного, я сейчас буду. Все хорошо будет, только подожди». И снова на языке завертелось упрямое «не надо, не приезжай, я в порядке», которое так и осталось лишь в мыслях. Глубоко-глубоко внутри Ньют надеялся, что Томас приедет как можно скорее, и вместе с тем совершенно не горел желанием предстать перед брюнетом таким беспомощным и разбитым. Что скажет Томас? Насколько он на самом деле жалок? Что не стоит и одной сотой того времени, что Томас на него потратил? Что испортил Томасу дальнейшую жизнь своим скепсисом и недоверчивостью? И тогда слова, что как на заевшей пластинке повторялись в голове, подтвердятся снова. Ньют снова уверится, что нет ничего: ни соулмейтов, ни любви до гроба к одному лишь человеку, ни тех, кому ты действительно дорог. Будет лишь одиночество, способное изгрызть кости в крошку, и то самое «ты никому не нужен». Голос Томаса в трубке дрожал и то пропадал, то просачивался сквозь динамик снова. Ньют слышал хлопки дверей, шум улицы, гул мотора, ругань и еще какие-то неопознаваемые звуки, сопровождавшие Томаса, который несся сейчас по улицам вдыхавшего прохладу вечера города, надавив на педаль газа практически до предела. Томас не сводил глаз с экрана телефона, где по-прежнему отображалось имя Ньюта и отсчитывались минуты, прошедшие с начала разговора. Он готов был проклясть каждый светофор, перед которым пришлось остановиться, каждый перекресток, где движение всегда настолько загружено, что быстрее десяти сантиметров в минуту двигаться не получалось, каждого пешехода, который переходил дорогу со скоростью улитки, каждого водителя, не пропускавшего его на другую полосу. Он не догадывался даже, что могло произойти с Ньютом, но волновался от пальцев на ногах до кончиков волос на макушке, вцеплялся в руль влажными от пота руками, оттягивал взмокший воротник и все умолял жизнь большого города быть чуточку быстрее, чем обычно. Когда Томас, не удосужившись даже припарковать машину нормально и чуть ли не выпрыгнув из нее на ходу, вбежал в дом, Ньют все еще сидел у стены, слепо глядя на экран лежащего под ногами телефона, только что померкшего из-за прервавшегося звонка. Ньют поднял на вошедшего опухшие глаза и начал повторять монотонное «простипростипрости», изредка захлебываясь кашлем и пытаясь справиться с неестественной хриплостью голоса. Томас опустился перед ним на колени и молниеносным движением рук обхватил Ньюта за плечи и прижал к себе. Он не спрашивал, что произошло и что он может сделать, а только бормотал, что все будет хорошо. Проводил пальцами Ньюту по волосам на затылке, гладил трясущуюся спину и все говорил, что он здесь, рядом, что он никогда не бросит его и всегда будет здесь только для Ньюта, ни для кого больше. В любой другой раз Ньют отмахнулся бы от этого всего, назвал бы сопливым и бесполезным, но сейчас он нуждался в этом, как в кислороде, что никак не попадал в легкие в нормальных количествах. «Просто будьте рядом с ним, когда это случится. Не оставляйте его одного.» И Томас не оставил. Он молча ждал, пока всхлипы не утихнут, а руки, что обхватили его вокруг ребер так сильно, что и задохнуться недолго было, не ослабли и не спали вниз безжизненными ветками. Томас отстранился на мгновение, чтобы заглянуть Ньюту в лицо: тот прятал взгляд, отчаянно кусал губы и встряхивал головой, сбрасывая с щек слезы. Ньют, которого Томас привык видеть каждый день, с трудом угадывался в человеке, сидящем у стены и тщетно пытающемся перестать наконец плакать. — Я не буду тебя расспрашивать, — голос по-прежнему дрожал, как и всегда, когда Томас дико нервничал и боялся сболтнуть лишнего, — что стряслось. Расскажешь, если захочешь, хорошо? — он дождался утвердительного кивка и вяло, будто в данную минуту это было совсем неприемлемо, улыбнулся. Одна из ладоней его с плеча перешла на мокрую красную щеку. Томас бережно смахнул большим пальцем каплю, кажущиеся горячее кипятка, и точно так же стер вторую, вытекшую из второго глаза. Пристально и настороженно смотрел на Ньюта, не зная толком, что ему делать, и потом все же решился поцеловать его. Не в губы, нет, — сначала в переносицу, затем — в каждую щеку, продолжая убирать с них слезы. Ньют под его прикосновениями ежился, но не отстранялся, не отталкивал. Взгляд его казался все таким же пустым и безжизненным, и Томас боялся этого взгляда, боялся того, что могло стать его причиной. И старался об этом все же не думать. — Пойдем, — Томас подхватил Ньюта под руки, помог тому подняться (вышло это довольно неудачно, потому что блондин пошатнулся и едва успел выставить вперед руку, чтобы не удариться лбом об угол невысокой стойки для обуви), и повел в спальню, о местоположении которой догадывался смутно. Ньют не сопротивлялся ничему, что с ним делали — висел на Томасе, сжав мягкую ткань футболки, с одной стороны пропитавшуюся адовой смесью пота и слез. Ньют грузно повалился на кровать, свесив все еще обутые в кроссовки ноги с края. Томас поначалу сомневался, хотел сбегать на кухню за стаканом воды, но один только шаг в сторону двери вызвал жалостливое «останься», пригвоздившее ноги к полу посильнее всяких гвоздей. Он лег напротив Ньюта, снова запустил руку ему в волосы и, подвинувшись так, чтобы между ними не оставалось ни сантиметра, поцеловал в лоб. — Прости, — прошелестел Ньют, покусывая ногти. Его дыхание грело Томасу губы. — Я тебе слишком много нервов потрепал своими выходками. Прости. — Хей-хей-хей, — Томас не мог не обрадоваться, что Ньют заговорил наконец, заговорил более-менее четко и сознательно, без подобной чему-то механическому мантры, состоящей из одного слова, — прекрати. Тебе не за что извиняться. Ньют не стал спорить и доказывать обратное. Во взгляде его впервые за прошедшие минуты проявилось что-то живое, человеческое, прежнее. Как будто демоны, с которыми он все это время отчаянно боролся, все-таки отступили, поверженные. Никогда прежде Томас не радовался этим карим глазам так сильно. В это мгновение они виделись чем-то особенно обворожительным и прекрасным, захватывающим дух. — Я расскажу тебе обязательно, — все с той же болью продолжил Ньют, — когда-нибудь, но не сейчас. Это… это все прошлое. — Если твое прошлое такое разрушительное, — Томас не знал, зачем перешел на шепот, но оно выходило так само собой, неконтролируемо, — то нужно забыть о нем. — Я думал, что забыл, — Ньют снова рвано вдохнул воздух, — до этого вечера. — Значит, нужно позволить кому-то помочь тебе забыть? Как думаешь? Ньют продолжал кромсать ногти, забыв про вопрос, и Томас, мягко посмеиваясь, убрал руку блондина от лица. Тем самым внимание Ньюта снова переключилось на Томаса, а сам блондин, полный смятения и очевидной внутренней борьбы, кивнул несколько раз, едва-едва двинув головой вверх-вниз. — Я постараюсь. Он чувствовал, что губы, которые снова целовали его лицо, были совсем другими. Мягкими. И прикосновения их не были пугающими или мерзкими, а, наоборот, осторожными, нетребовательными. И руки, что все прижимали его к крепкой, горячей, часто вздымавшейся груди, тоже не казались чужими, грубыми, слишком большими или лихорадочно дрожащими. Томас не делал ничего неправильного. Он был рядом не потому, что ему хотелось чего-то от Ньюта, а потому что он действительно ценил его, мог поддержать и, возможно, даже любил, хоть и не говорил об этом. Пока что. — Знаешь, — Ньют замешкался на первых слогах, но все же нашел в себе силы продолжить, — несмотря на все, что между нами происходит, я все еще не верю в соулмейтов, — Томас внимательно и настороженно слушал, — но я верю в счастливые случайности. Ньют зажмурился, собираясь с мыслями и силами. Он все еще падал в пропасть, и ему казалось, что сейчас, если он скажет то, что собирался, он достигнет ее дна и поймет наконец, что ожидало его там, в плотном, практически осязаемом мраке. Томас смотрел на него с такой нежностью и теплотой, что тело словно начало таять, растекаться по постели и просачиваться под пол. — Ты моя счастливая случайность, Томми. Самая счастливая из всех. Вот так. Просто и предельно ясно. Томас наверняка ожидал услышать много чего, но точно не это, потому что выглядел он первые минуты после услышанного крайне удивленно и ошарашенно, будто с ног сбитый внезапным толчком из-под земли. Он ничего, если Ньюту не изменяла память, не сказал, а только вжался в блондина, давая тому обнять себя тоже. Впрочем, этот жест по мнению Ньюта вполне подходил для ответа. Последнее, что услышал засыпающий, измотанный Ньют, — это безмятежное «я всегда буду рядом. Поверь мне». И Ньют этому верил гораздо больше, чем сохранившимся в памяти крикам и бешеному смеху.***
Ньют понятия не имел, почему Томас ни разу за ночь, которую они провели, не двигаясь, в объятиях друг друга, не попытался прикоснуться к нему нужной рукой, а вместо того бесцеремонно обмотал его одеялом. Может, отныне для него это было не так уж и важно и он попросту ждал момента, когда Ньют сам это позволит? Все еще избегал слишком резкого проникновения в так называемое личное пространство, которое отныне являлось чем-то совсем эфемерным, практически несуществующим? Или продолжал показывать, насколько уважает выбор Ньюта, какой бы он ни был? Ньют спал беспокойно, урывками: боялся под конец проснуться в одиночестве, что в принципе было странно для того, кто сам однажды ушел посреди ночи в мокрой одежде по неизвестным причинам. Но ему все же не стоило беспокоиться: всякий раз, когда он открывал глаза, Томас лежал здесь с одинаково безмятежным выражением на лице, положив руку Ньюту на бок и не давая ему ни отвернуться, ни тем более подняться и уйти. И Ньют знал, что Томас никуда не уйдет. И будет рядом несмотря ни на что.