Острое чёрное

Ноги устают быстро. Появляется ломота в щиколотках, икрах, вскоре боль достигает коленей, а ступни жаждут хорошего массажа. Нечем себе помочь, только идти и идти вперед, размышляя нам тем, когда же о моей свободе узнает Тезан. Как пойму, когда он узнал? Будет какой-нибудь знак? Сердце забьется, душа в болящие стопы снизойдет? А может, Тезан уже знает, и никакого знака не пришло? «Клариса — самое известное место сборища пиратов на Сах, там они везде и там проворачивают все свои делишки. Если прихватишь что-нибудь ценное, тебе будет с ними легче договориться, но я уверен, что после огласки тезановского поступка с Сивым проблем не возникнет». Маркус писал, что до реки несколько дней пешего пути. Денег, любезно данных Эрасмосом, точно хватит на питание и, возможно, на подкуп пиратов, чтобы вывезли. Если Тезан ничего не предпримет, то смогу ночевать у кого-нибудь по дороге, добираясь до реки; надеюсь, денег на подкуп хватит, даже если и потрачусь на постель. Девятьсот девяносто пять валют в кошельке, при разумном подходе вполне достаточно. Гордые сахцы на меня стараются не смотреть. Называю их гордыми, потому что это открытие, прежде никакого неприкрытого отчуждения к себе не испытывал, а сейчас, просто проходя мимо, ощущаю волны чистого чуть ли не отвращения. Они знают, что я не местный, не их, так легко различают, точно на моем лбу выгравировано «чужак», и задирают носы так, словно я воняю. А чего, собственно, можно ожидать от столицы Империи? Радушия? Встретить бы Маркуса, заметить бы его, стоящего рядом со входом в неважно какое здание. Когда проходил по «Аллее Света» (так гласила вывеска), на миг показалось, что вижу его, но приближение раскрыло, что обознался. У выхода с аллеи дорогу преграждают два высоких господина. Облачены в абсолютно одинаковые белые костюмы с серой окантовкой и серебряными пуговицами. — Бродяжничество? — спрашивает один из них, а наклоняются ко мне оба. — Нет, совсем нет, я направляюсь из города, — внутренне сжимаюсь, приукрашиваю ложь, — меня ждут. Тот, что справа, опускает взгляд, и в молчании напряжение растет. Им не нравится, во что я одет, конечно, не нравится: теплая и свободная кофта поверх легкой ювенты из трех слоев шелка вызывает недоумение. Ситуация затягивается, особи ничего не говорят, и я аккуратно обхожу их, продолжая путь, оборачиваюсь через десять шагов и выдыхаю с облегчением — они направились по другой дороге. Границы правительственного города заканчиваются внезапно, если не уместнее было бы сказать «обрываются». Вот, не задерживаясь, обхожу весьма высокие постройки, крупные фонари, маленькие сады в прозрачных капсулах, и оказываюсь за чертой. И ничего больше нет, жухлая засохшая трава под ногами и туманный горизонт, в очертании которого замечаю тени построек иных, видимо, другого города. Корабли проносятся один за другим, некоторые поднимаются так высоко, что, вероятно, возвращаться не собираются. Оглядываюсь всего на несколько секунд, чтобы удостовериться в том, что «Баха» больше не видно. То самое здание, тот самый центр с острым углами, запавший глубоко в сердце Эрасмоса и вызывающий у него бурный восторг. Там наверняка сидит «Юный Баха»… тьма, сколько же ложного Баха они себе напридумывали от дефицита подлинного. Сумасшедшие. Вдыхаю полной грудью, поднимаю ногу для широкого шага вперед и еле удерживаю равновесие от неожиданно начавшегося... землетрясения? Поверхность планеты трясется, словно в конвульсиях, но пик проходит, за спиной раздается рев, точно камнепад, и, внутренне содрогаясь от страха перед неизвестностью, поворачиваюсь. Мощные стены растут, как огромные зубы, сжирая, поглощая город, который я только что покинул. Все исчезает за этой черной челюстью, и над головой проносится затяжной свист, чуть приседаю, следуя инстинкту, и рот распахивается в удивлении: весь свет, весь купол небесный угасает, давая возможность увидеть накрывающий планету слой металла. Как только «корка» добирается до нового участка, освещение в этой области восстанавливается. Что это? Что происходит? Ничего не понимаю, но сердце забивается, и душа прячется в стопы, я определенно получил знак. * * * — Что творится, что творится, — воняющий алкоголем пройдоха вытаскивает из кармана штанов несколько монет и кидает на деревянную барную стойку, — налей еще. Вот так живешь потихоньку, приторговываешь там-сям и тем-сем, зарабатывая на выпивку, а тебе за пару минут воздух перекрывают. — Не воздух, а небо, — такой же помятый пройдоха, сидящий рядом, поддакивает и с упоительной грустью озвучивает печальный факт: — небо закрыли. Пираты. Это сразу стало ясно по свободным растянутым висящим штанам, грязным и мятым рубашкам, по широким кожаным поясам. Жалкие и бедные космические пираты, из разряда самых неудачливых, подрабатывающих мелким промыслом. Выбрав бар, я занял место рядом с ними, и услышанного достаточно, чтобы увериться в пиратстве этих выпивох. Только, судя по их тоске, улететь с ними невозможно. — Но купола ведь нет над необитаемыми зонами, — бормочу и увлекаю все внимание на себя, и даже особь, наливающая напитки, слышит и усмехается. — Да откуда ты свалился? — спрашивает пират, сидящий ближе, — моя задница и то знает об имперской системе защиты особо важных планет. И в системе этой нет никакого намека на дыру размером с твой раздолбленный анус, нижний. И ржут как одичалые, посчитав унижение на почве дискриминации крайне удачной шуткой. — Это от того, что Империя добралась до твоей задницы, — шутит второй пират, пуще хохоча. — В этот раз добралась до каждой, — и с печалью, забыв про веселье, трясет головой. — Необычно, конечно, никакого нападения, мирное время на Сах, а они полную защиту врубили. — Не-е, не защиту, — бармен убирает бутылку в закрома стойки и осторожно, сдержано произносит: — Дело не в том, чтобы никого не впускать, суть в том, чтобы никого не выпускать, — и перед нами раскрывается голограмма с моим изображением, — это пришло час назад. Самая что ни на есть удачнейшая фотография моего лица. Три четверти, лучшим образом падающая тень, полуулыбка, хорошо уложенные волосы, некая тайна в глазах, замечательный портрет. И, слава тьме, нынешний облик никак не вяжется с тем, что на голограмме. — Кто это? Преступник? — пират щурится и наклоняет ухо к плечу, будто в раздумье. — Какой преступник? Ты приглядись… — одергивает другой. — Нижний, сбежавший из-под верхнего. — Тц, — цокает языком разливающий и усмехается самодовольно, — из-под верхнего… из-под самого господина Тезана. Пираты искренне удивляются, разевают рты, вылупляют глаза, а я сижу ни жив ни мертв. Ноги как в лед воткнуты, руки в мелкой дрожи заходятся, и язык отнялся. Уходить надо, опасно становится, а ведь представить страшно, что будь здесь побольше света, и не будь этот дрянной бар таким чахлым, то даже в такой голограмме опознали бы меня. — Ничего себе, — пират присвистывает и хохочет, едва не опрокидываясь назад. — Сикают даже от наследников! Могу больше не киснуть, что Килья, вильнув хвостом, меня киданул. — Мда, не верится, — чешет затылок второй пройдоха, — из-за такого и всем жизнь портить. — Вы еще не ведаете, что такое портить, — бармен наклоняется, полный превосходства от обладания информацией, которой и делится: — Правительственный город закрыт и, — наклон еще ниже, шепот еще тише, — такое там происходит. — Что? — Осматривают каждый угол, каждым дом и залезают в каждую конуру, в любую дырку. Военные переворачивают и камни на обочинах в поисках, уж молчу про чужие кровати и подвалы, — и усмехается, наслаждаясь ужасом замерших слушателей. — Ты-то откуда знаешь о шмоне там? — задается вопросом первый пришедший в себя пират, и бармен надменно хвалится: — Свои связи. Собираюсь подняться, но будто к сидушке прирос; боюсь, шелохнусь, и они сразу же в лицо вглядятся. Разливающий удаляется в другую часть стойки, подливая какому-то забойному любителю горячительных напитков, а пираты меж тем заговаривают достаточно громко: — Наверное, этот нижний владеет каким-то секретом. — Да нет, обычная любимая дырка, все мы знаем, как это бывает, — прыскает со смеху, — просто любимцем дырки оказался Тезан. Смеются вдвоем, явно стараясь победить друг друга по громкости, а затем один из них поднимает пустой стакан и с силой опускает, едва не разбивая: — Попадись он мне, я бы сначала его попробовал, а потом уж вернул Наследнику. — Да, розыск придает этому нижнему привлекательности, — охотно соглашается. — Ах, тьма, не найти эту сучку, — и снова стакан со злостью едва не разбивается от удара об стол, — мне никогда не везет, — и смеется притворно, прежде чем повернуть голову ко мне: — А ты, чумазый, завидуешь этому нижнему небось, да? Тебе ж точно дыркой высокопоставленного не быть, но если б подмылся, мож, на что-нибудь да и сгодился б! Они вновь заливаются пропитым смехом и, используя обиду предлогом, вываливаюсь из бара. Кажется, ночь не настигнет, кажется, свет никто гасить не собирается, но спать все равно нужно, необходимо, да и моральная усталость, не только физическая, берет свое. И ведь никуда не пойти заночевать, нигде не снять постель на пять часов, чтобы быть уверенным в безопасности. Тезан сделал все как в прошлом, разослал изображение и теперь везде только меня и караулят. Свет и трезвость — и я разоблачен. Слышу шум воды, сворачиваю с дороги и спускаюсь вниз по выщербленной лестнице к берегу реки. Не узкая, темная и оттого на вид глубокая, но проверять не рискну, хотя вымыться точно не помешало бы. Нахожу причал под мостом над этой самой речкой. Возможно, это уже Клариса, возможно, некий приток от нее, не важно, просто хочу спать и сажусь на большой шершавый камень. Затылком прикладываюсь к холодной опоре моста и только глаза закрываю, как свет все-таки выключается. Полная темнота, пугающая, поглощающая, и я так хочу домой, понимая, что вовсе и не знаю, где мой дом. Ювента? Которую предал в страхе перед будущим? Был готов умереть за свою планету, за свой народ, и сбежал в боязни не-смерти. Если мой дом Ювента, то я даже не знаю, что в доме моем творится. А может, «Ликий»? Маленький корабль не в системе, корабль, позволивший быть в бегах, сохранивший нас с Афареем на несколько лет, подарив полную свободу. Так может «Ликий» мой дом? Только тогда дом мой выпотрошен и дрейфует бесхозно в космосе, словно мусор. Или мой дом — это Наследный Дом Тезана? Там, где чувствовал себя упоительно хорошо и беззаботно, где я был никем? И если мой дом там, то я выходит — никто. Куда может бежать никто? Зачем? К чему стремлюсь, чего хочу? Чего желаю вообще? Свободы? Так вот она, свобода. Твердая, как камень подо мной, и холодная, как мост под головой. Это мечта? Это — то, к чему шел? Но разве можно к свободе идти? Нужно ведь идти свободным… …кажется, я правда потерял себя. Знаю, ради кого стоило противостоять Тезану, знаю, кто подталкивал на это: Афарей, Нагель, Вельзевул, Эрасмос... и список бесконечен. В нем имена всех ныне живущих во Вселенной. Все имена, все особи, кроме одной, кроме самого Тезана. Только он не понимал и не понимает, как абсурдно ему быть со мной. Зачем ему вообще, как назвал меня его друг, «ебаный предатель и позорник»? Уже поздно думать об этом, нет смысла размышлять, ведь уже сбежал. И, как попросил Эрасмос, мне лучше умереть, нежели возвращаться. Умереть здесь… в холоде, в полуголоде, не осознавая кто я, и не принимая себя истинного. Почему так трудно жить? Почему приходится выживать? Нападает постыдная слабость от жалости к самому себе, к своему положению; и до падения в мучительный сон, Тезан шепчет на ухо то, что я давно слышал: «абсолютно не приспособленная особь — это ты, Каин». И это то, что оказалось жестокой правдой. * * * — Вставай, эй! — пинок по щиколотке, — поднимайся, вшивый! Луч света прямо в глаза, и все сразу начинает мельтешить, даже не разбираюсь, сколько их. Судя по голосам, пять или шесть особей, судя по плывущим теням — примерно так же. — Бродяжка, — еще один пинок поувесистей, — я тебе говорил, Сэм, сегодня наша удача. Окружают, связывают, свет все бьет по глазам, заставляя отворачивать лицо, ища укрытие. Хочу попросить их оставить меня, уйти, провалить прочь! С меня достаточно этих приключений, я настрадался и выстрадал слишком много, хочу размеренную жизнь, которая для меня была уготована. Хочу вернуть все как было, хочу вернуться тем, кем был. Хочу умереть во дворце, где умирали все мои предки в конце концов. Я никогда не хотел бывать на других планетах, никогда не хотел соприкоснуться с Империй, никогда не мечтал бежать и не жаждал увлекательных авантюр. Поэтому и хочу попросить просто оставить меня в покое, оставить здесь, под мостом, и дать мне шанс разобраться в происходящем. Дать шанс добраться до Кларисы, подкупить пиратов и неведомым образом покинуть Сах. И мне все равно, что нет больше дыр в куполе, и все равно, что это не купол света больше. Наплевать, дайте мне вырваться! Тем временем седой старик с выпученным глазами вглядывается в лицо, крепко схватив сухими пальцами подбородок, и после сплевывает: — Мда, так себе, да и не шестнадцатилетний. — Я… — открываю рот и получаю прямо по голове, снова настигает тьма. * * * Просыпаюсь от голода. Желудок скручивает, шумно бурчит, заставляя пошевелиться и разлепить отекшие глаза. Это грязная площадь, полная особей, а я лежу на замасленном и вонючем мешке, набитом чем-то жестким и непонятным. Встать не могу, тело как не собственное, к тому же чувствую тугие веревки на руках и ногах. А повсюду действительно куча особей, большинство из которых сидит, но другие, одетые, стоят. Наклоняю подбородок, и поглощает ужас от того, что на мне никакой ювенты и кофты нет, а значит, и деньги пропали. Надето нечто серое и бесформенное, липнущее к коже и смердящее. — Проснулся? — смешок над головой, и ко мне наклоняются. Едва разглядываю лицо молодой особи, — рыдай и замаливай грехи, чтобы не на бойню выкупили! — и рассыпается искристым смехом, а я глаза закрываю — больно. — На бойню? — спрашивает кто-то смутно знакомым голосом, — ну зачем же на бойню? И снова ощущаю чужое лицо близко, снова разглядывают пристально, а я даже веки разлепить не могу, чтобы посмотреть в ответ. И ведь голос, кажется, этот слышал… — Тысячи хватит? — Конечно, господин, спасибо вам, — тот парень рад до безумия, и знакомый голос, видимо, рад не меньше: — Дам даже полторы.