Острое чёрное

— Почему ты не прощаешь меня? — Потому что, мой милый Каин, ты обманул меня. Воспользовался моим доверием к тебе, — говорит вкрадчиво и тихо, а я прижимаюсь все сильнее, желая слышать Тезана лучше. — Я признался тебе тогда, на балконе, в своих чувствах, открыл завесу тайны на наше будущее, — рука аккуратно скользит по моей напряженной спине, — и отпустил тебя, когда ты захотел внезапно спать, но ты обманул меня, ты решил сбежать и оставить меня. — Я строил свою жизнь, — ответ, и его рука касается моего бедра. Так горячо. — Нет… не выставляй это так благородно, Каин, — щекочущее облизывание моей щеки. — Ты оставил свой народ, бросил планету, как самый настоящий предатель. И бросил меня, причем бросил, подло обманув и не считаясь с моими чувствами… Как же прекрасно Тезан пах. Вспоминаю тот фрагмент, тот наш разговор и наделяю, наполняю момент деталями, словно холст красками. Тот свежий запах молодости, разгоряченной мужественности, тепло и бьющая сила. Интонации его голоса, сводящие с ума, приятность прикосновений, некий стыд… В реальности в это время в камеру влетает железная миска, разливая чуть ли не наполовину содержимое по полу. Стражнику плевать, точно такую же он метает соседу и дальше по очереди. Да уж, это не деликатес, совсем не печень олионцев, видел бы сейчас Ним, что приходится есть. Не важно, завтрак это или ужин, тут есть только эти два приема пищи, совсем не важно, все равно дадут жижу из пшена. Я все гадал, что это по вкусу, а в итоге догадался по запаху. Больше Дельта не видел, он никогда не приходит сюда, а все мои просьбы отвести к нему остаются проигнорированными. Всего несколько дней, мучительных дней, наполненных ничем, абсолютной пустотой, и уже сожалею обо всем, что было в жизни. Даже о том, что родился. Нет, конечно, безусловно, болезнью горевания и страдания баловался и раньше, то и дело жалея о чем-нибудь произошедшем или не произошедшем. То и дело засиживался в раздумьях и печалился о малом, играя в игру «а если бы…», в нынешнем положении такое поведение видится ребяческим до боли. Действительно болезненно воспоминать эти угнетающие состояния, и как мог дразнить, ставить в упрек Тезану возраст, будто в отличие от него дожил до седины. На самом деле морально я так и не вырос. Застрял на парочке выученных уроков и ничего помимо не видел, никак не развивался, при этом считая, что достиг мудрости. Думать об этом всем есть время, куча. Вновь, теперь уже серьезно размышлять, что вся моя жизнь от первого шага до последнего действа — одна большая ошибка, что истинно я лишь позор своих предков, что я никчемный, неспособный, встречающий смерть в срамном месте за решеткой, где воняет зловонно выгребная яма для собственных нужд, пленник с Глизара, и я сам. Встречающий, и наконец постигнувший на Драконе, там, где воздух — это поднявшаяся пыль, а болезнь самая что ни на есть физически убивающая. Да, времени для сожалений и слез полно, но я трачу его, прикрывая глаза и вспоминая запах Тезана, тепло Тезана, слова Тезана… разума от этого больше не становится, но существование скрашивает и наполняет. — Ты ведь думаешь, что я не могу влюбиться в такого, как ты, верно? — и словно я там, на мягкой постели, и темная звезда передо мной. Глаза, вселяющие ужас своей чернотой, полной и провальной, глаза Тезана поглощают и засасывают. Хочу видеть снова. — А что мешает тебе влюбиться в такого, как я? Какими же детьми мы оба были. Вселенная, дай мне шанс исправить все, исправиться самому, исправить других. Вселенная, дай мне единственный шанс, быть честным, быть собой, хотя себя я и не понимаю. — Ты будешь жрать? — тюремщик нависает надо мной, полностью загораживает всякий тусклый свет могучей широкой спиной. Они не любят, когда я не ем. — Пища мне не нужна, — отвечаю спокойно, не смотря на то, что чувствую сосущую пустоту погибающего желудка. Отвечаю безэмоционально, хотя знаю, как кружится голова от голода, как перестают слушаться конечности, трясутся пальцы от слабости и ноют зубы, знаю, но такая пища, что предлагается, никак не поможет, лишь мучения продлит. — Жри, — и он не уйдет. Кто бы ни был на раздаче, всегда «заботятся» обо мне. Внимательно следят, чтобы порцию съел, и после водой мутной поят, и только потом оставляют гнить. Всегда отказываюсь есть, но давление, исходящее от тюремщиков, в конце концов заставляет нехотя проглотить выдаваемое, что угодно, лишь бы они оставили в покое. Но хватит, покой больше не нужен, по крайней мере такой. — Я есть не буду, — и, чтобы не сдаться, переворачиваю миску, оставляя содержимое на холодном полу. Волна ярости сильная, но это не пугает, пусть сделают хоть что-то уже! Давай! Войди и убей! — Коронованный, — и срывает с себя маску, чтобы смачно сплюнуть на пол. Явил лицо истинное. Грубое, квадратно вытесанное, с маленькими злыми глазами. Явил и ушел, напряженный, разозленный и я знаю, что он вернется, возможно, не один, но точно вернется, чтобы меня проучить, а может, придет вовсе и не он. Дельта? «Коронованный»… да, здесь так кличут. Имен тут нет, запрещены как между тюремщиками, так и между пленными, здесь все имен лишаются, но чтобы не запутаться, придумываются всяческие клички, определения, этакие емкие характеристики. Мне присвоили «Коронованный», и понятия не имею, что это в себе несет. — Вернулся, — еле усмехаюсь, ощущая, как трескается губа. — Конечно вернулся, стражник, тюремщик, похоже и здесь я особенный, даже в камере для отходов, особенный… — такая насмешка судьбы заставляет усмехаться сильнее. — Особенный, — тюремщик также усмехается, видя иронию, и открывает дверь, — гордись, особенный. — Запах собственных отходов в легких мешает гордиться, — качаю головой. — Меня еще ищут? И нет ответа, никак не получить информации из этих роботов. Руки за спиной туго стягиваются, пинком подталкивают вперед, и от слабости заваливаюсь сразу же, едва не угождая лицом в опорожненную миску. — Так ищут меня? — утыкаюсь лбом в пол, и тотчас же меня отрывают, поднимают и заставляют стоять, колени подкашиваются. — Тебя не это должно волновать, — бормочет тюремщик, и впервые за все нахождение в поместье Дельта, меня выводят из камеры. Ведут не туда, откуда приводили, а в глубь между камер, и то и дело замечаю умирающих, угасающих, как слабое пламя, особей по своим тюрьмам, по своими углам. Лестница у стены ведет вниз, узкая, сколькая от сырости приводит в такую же сырую комнату, света здесь немного больше, вони поменьше. Цепи свисают с потолка, и к одной из таких приковывают за руки, задирая их вверх, подвешивают совсем чуть-чуть. Вытянуть носки — и пальцами ног коснусь пола. — Ты плохо себя ведешь, — через дверь в противоположной от лестницы стене входит особь и заговаривает без промедлений, — это наказуемо. Хочется выплюнуть: «Так наказывайте», но я не настолько отупел, чтобы нарываться. У меня низкий болевой порог, тьма. — Отец сказал тебя пока не трогать, Коронованный, — усмешка, вероятно, от употребления не моего имени, — но уверен, смогу объяснить возникшую необходимость. — Отец? — Да, мой отец Великий Дельта, — подходит ближе и специально поворачивает голову в профиль, видно давая оценить сходство, и оно есть. — Он первый хотел вкусить твоей крови, настоянной крови… — и кидает рядом застывшему тюремщику: — Минн, принеси поднос. — Слушаюсь, господин Дан, — без услужливости и раболепия слушается Минн, имя которого я наконец знаю. Но когда вернусь в конуру, вряд ли это поможет, Минн опять будет в маске, и не откликнется. — Тебе нравится, Ка…— забывается сын Дельта и чуть наклоняет голову, поправляется: — Коронованный… тьма, Каин, — и приближается, рассматривает мое лицо до жути внимательно, словно разбирает по мышцам, разделяет кожу. — Разве ты не хочешь есть? Глаза у Дана небесные. Голубые с белыми прожилками, они дарят холодный взгляд, от которого правда сжимаешься в преддверии зимы, напоминает снег со льдом. — Не хочу, — чуть мотаю головой, лишь на это хватает сил. — А умереть хочешь, да? — смеется Дан, — а вдруг он тебя все же найдет? — прикидывает с энтузиазмом: — Может, через недельку-другую войдет Тезан и спасет? Но если не будешь есть, то этого точно не случится. А ты ведь жаждешь быть спасенным, верно? — и улыбается на радостях. — Жаждешь. — Все вы жестокие, — голова склоняется под тяжестью, подбородок прилипает к грязной груди. — Жестокие и пустые. Ты и твой отец, и Тезан. Такие не могут спасти. — Да ты приступил к философствованию, — заливается искристым смехом, — хороший знак хорошего отчаяния, теперь верю в безразличие к смерти. Минн возвращается с подносом, полным еды, и ставит на простой вытесанный из дерева стол. Дан усаживается на такой же простой стул и берет в руки вилку и нож. Заносит над тарелкой с наваленным мясом и отрезает первый кусок, протыкает, вертит на вилке, рассматривает, желудок мой сжимается, вырабатывая сок. — Великолепно, — и отправляет в рот, медленно жует, прикрывая глаза от удовольствия, чуть ли не мурча. — Хочешь? Ничего не отвечаю, отвожу взгляд, кажется, умру всего через пару минут, но каких мучительных. — Я покормлю тебя, обещаю, — угроза, и обращение к Минну: — Приведи сюда… — задумывается, возводит глаза к потолку, — Сального. Тюремщик опять уходит, и, кажется, это все не очень хорошо. Неужели будет эксперимент? Надо мной или над Сальным? В том, что это один из содержащихся в камерах, сомнений нет, и это так. Страх и горе мечутся в глубине, хотя я думал, что перестал чувствовать, думал, что приготовился к покою. Вероятно, эта особь в плену давно, слишком худой, слишком длинноволосый, взгляд беглый и отчаявшийся, хрипит от каждого движения. Минн ставит Сального на колени передо мной, и тот сжимается в маленький ком. То, что происходит дальше, я никогда не смог бы вообразить и в страшном сне. Спрятанный в стену камин вспыхивает огнем, искристым, настолько теплым, что жар достигает промерзшего сердца. Минн держит Сального за плечи, а Дан, насвистывая, подходит и просто начинает отрезать ему ногу, непрерывно водя большим ножом вкруг кости, срезая мясо. Сальный орет, заходится плачем, срываясь на визг, а после затихает то ли умерев, то ли впав в забытье. Дан ни на секунду не прекращает действо и, будто завороженный, я не смею оторвать взгляд. Сдирается мясо, кожа, мышцы, отделяется от кости до самой стопы и на полу образовывается лужа крови. Дан марается но не замечает, поднимает нож к бедру, повторяя процесс разделывания. Минн подает металлическую палку, настолько тонкую, что это почти игла, и на нее насаживает куски Сального пленника, подобранные с пола. В это время Дан приступает к потрошению внутренностей, вытаскивает метры кишок, сматывая в клубок, почки, печень... все это также насаживается на «иглу». Действуют они столь слаженно и серьезно, будто проводят операцию по спасению жизни, а не каннибализмом собираются заняться. Нанизанное на своеобразный шампур отправляют в камин, прикрывают решеткой, и моментально комнату наполняет запах железа и жаренной плоти. Дан вытирает лицо рукой, тут же пачкаясь в бордовом, и втыкает нож в щеку мертвого Сального. — Уже боишься? — усмехается. — Развяжи его. Цепь с лязгом опускается, Минн освобождает мои затекшие руки, и я валюсь на пол, больно ударяясь коленями. Но это пустяки. В полном молчании Дан кидает мне под ноги полусырые остатки Сального, вытащенные из камина, и смотрит так, будто хочет, чтобы я их ел. Мысль об этом заставляет выблевывать из себя ужас, рвотные позывы я не могу прекратить, но только желудочный сок и слюна и выходят. — Каждый раз, когда ты будешь отказываться от еды, Каин, будет происходить это, — и подбрасывает слегка поджаренные куски ко мне носком ботинка. — Ешь. Меня колотит и трясет. Насколько сильно, что проступающими уже сквозь кожу костями бьюсь об пол, принося себе невероятную боль, зажмуриваюсь, ничего не хочу видеть, чувствовать, вдыхать. Почему, когда смиряюсь с одним, все становится еще хуже? Где предел, тьма, где твой предел? — Отец возвращается сегодня, — говорит Дан, странно сменив тему, — ты немного поторопил свое веселье. Ощущаю кожей, как он приближается ко мне вновь, как вглядывается внимательно, и отползаю назад, медленно, но отползаю от него. Минн передает господину миску, одну из тех, что разносят по камерам, и тот протягивает ее мне: — Ты можешь съесть это или… Сразу же хватаю миску и залпом опрокидываю в себя, снова подавляя рвоту. Запоздало понимаю, что это не та жижа, да, что-то склизкое, но совсем не то на вкус. Ужасный вкус. Они оба хохочут, и Дан, и Минн, и последний произносит, наклоняясь преступно близко, в самое ухо шепчет: — Я давно хотел видеть тебя, Каин, хотел сказать, какой же ты дурак, — и смех звучит искристым огнем из камина. Минн уводит меня к лестнице, и последним слышу команду: — Вынеси остатки воронам, уже воняет. * * * Сосед с Глизара не сводит с меня мутного взгляда сквозь решетку. Когда собираюсь попросить его прекратить, он заговаривает: — Что они делали с тобой? И в голове ни одного варианта, что бы ответить, не напугав, ведь со мной по сути ничего не делали. Спать на холодном и твердом полу невероятно трудно, и никогда к этому не привыкну, но спать нужно, необходимо. Только этим могу объяснить, почему уснул, и лучше бы не просыпался, потому что сразу хватают. Вытаскивают из камеры, чуть не за волосы, и то и дело пинают, заставляя идти и ползти, когда спотыкаясь падаю. Что-то бормочу, чтобы они обходились поаккуратнее, но за это получаю пинок под ребра, увесистый, от которого темнеет и без того темный мир. Поднимаю глаза и навсегда запоминаю этого бугая в маске, на которой по четыре клепки с каждой стороны в области щек. Дельта встречает в той же комнате, где убили Сального, рассаживаясь на том же самом стуле, на котором сидел его сын, только усаживается так, будто он Властитель. Что ж, он Властитель комнаты, и аудиенции не пришлось просить. — Наконец я вижу вас, — меня поднимают за плечи перед ним. — Скучали? — Хотел поговорить, — если сейчас отпустят, то без чужой поддержки снова упаду. Не отпускайте. — Поговорить… — задумчиво повторяет Дельта. — Выглядишь ты неважно, — и злая усмешка. — Да и кто ты такой, чтобы я с тобой разговаривал, — кивает, подавая знак одному из приведших меня тюремщиков. Тот самый, в маске с клепками, приковывает меня к стене, разводя руки и ноги, а затем без труда срезает прогнившую истлевшую одежду. Холодно. Огня в камине нет, и спасибо Вселенной, только кости пробирает, закашливаюсь. Свет блеклый, но, прикрывая веки, я воображаю Баха. Как прекрасно загорается, как красиво угасает. Получаю первый удар в лицо и даже не вскрикиваю.