Острое чёрное

В воздухе витает странный, какой-то порченный запах и мистический холод, хотя нижние все еще повсюду и так же горячи. Запах мертвого тела, охладевания, прерванной жизни; запах души, не достигшей поставленных целей, и не имеющей возможности об этом даже рассказать. Душа, не желающая покидать помещение. Дельта все так же хочет поднять стакан, залиться крепким и нагло рассмеяться мне в лицо. — Чертовка! — восклицает один из господ с настолько ярким энтузиазмом, будто никто только что не умер. — Но все равно в полном восторге я был от прошлого… как его, — тужится вспомнить, щелкает пальцами и спрашивает сидящего на своих коленях нижнего: — Золотко, ты знаешь, как звали такого, с кудрями? Золотко качает головой и, могу поспорить, даже не задумывается, не допускает ни единой мысли в свою прелестную головку о каком-то своем кучерявом собрате. — Он вытворял невероятное, — губы расплываются в гнусной улыбке, словно две гусеницы слиплись и растеклись, — и начинал с танца, с очень горячего танца. — Стриптиз? — спокойно вопрошает другой с неподдельным интересом, будто на его глазах пару мгновений назад никто никого не убил. — Нет, всегда настолько гол, что если и снимать, то лишь кожу. Заливаются счастливым смехом, и это пробирает до костей вкупе с царящим вокруг, все более и более явным холодом. Я продолжаю сидеть на стуле Тезана во главе стола, в то время как сам Тезан уселся на место Дельта и, кажется, чувствует себя более чем комфортно. Смеется со всеми, улыбается, выпивает, а у его ног затаился выжидающий Нарцисс. Могу подняться, физически могу и делаю, медленно иду к Дельта, старательно обходя стол большим полукругом, но, конечно же, незамеченным не остаюсь. — Что ты делаешь? — с некой претензией, недоумением даже спрашивает Тезан, когда я сажусь у обезглавленного. — Его надо убрать, похоронить. Не то чтобы этим собрался заняться я, просто не могу вот так сидеть, делать вид, что наслаждаюсь жизнью рядом с теми, кто действительно этим занимается. Это скотство, это плохо, это ненормально. Безумие оставлять все как есть, но почему только я вижу это? Ответом смешок одного из господ и циничный последующий вопрос: — Тьма, с какой ты планеты свалился? — Да, сразу видно, что не с этой, — пробирает злость, на мгновение кружится голова, приходится приложить руку ко лбу — кипяток. — Я же не такой отвратительный, как все вы. Невероятно, что я произнес это. Невероятно. Будто сказал это себе, только для себя, а потом оказалось, что вслух и для всех. Тишина звонкая, щекотливая, господа переглядываются меж собой, а Тезан смотрит лишь на меня. А я… а мне что терять? — Посмотрите на себя, — поднимаюсь на ноги, чудом не падая от повторяющегося кружения перед глазами, — насколько вы бездушны. — А этой подстилке, оказывается, есть что сказать, — первым заговаривает особь с впалыми щеками и маленькой бородкой, и первый заговоривший — самый прогнивший, я так понимаю. Его уже ничего не трогает. — Не люблю, когда нижние говорят, — подмечает еще один, и морщит нос, — не для этого им рты приделаны, однако. Скупой, вымученный смех, сыгранное, поддельное веселье, заставляющее меня гореть и тлеть одновременно. — Ладно, — впалощекий поднимается и медленно, размеренно, взвешивая каждый пьяный шаг, подходит к отрубленной голове, вглядывается в застывшие глаза, обращаясь к ним: — я знал тебя столько лет, все мы тебя знали, Дельта, — делает глоток из стакана, зажатого в руке, — ты был настоящим сыном суки. — Сукиным сыном, — поправляет другой, но впалощекий мотает головой: — Не-е-е-ет, сын суки. Будто очередное за сегодняшний вечер, уже перетекший в ночь, представление разыгрывается. Или представление все то же, просто акт третий. Он пинает голову Дельта, пользуясь его смертью, чтобы свести счеты. Как низко, и меня начинает трясти от злости и ненависти, хочется задушить его, разбить флегматично наблюдающего Тезана и всех остальных. Во мне столько силы и бессилия, что зубы сводит, и головная боль темнит взор. Скоты вновь смеются, и я по очереди смотрю на каждого. Все одинаковые в своей темноте и мерзости, все погрязли, увязли в болоте, никогда ничего другого не видели и увидеть не хотят. Ожесточили все, что только можно было, и меня, кажется, тоже. Честно, еще никогда так сильно не хотел никого убить, но сейчас набросился бы, удушил. — Сядьте, — обращаюсь к впалощекому, — оставьте тело в покое. — Ты мне приказываешь? — выгибает бровь и губы поджимает от ярости, вижу, его тоже распирает, но сдерживается. — Ты, нижний, — и после подходит ко мне, наклоняется едва заметно и шепчет, чтобы только я слышал: — Маленькая, несносная тварь. — Тварь здесь ты, — отвечаю в полный голос, не знаю зачем, почему, со мной такое впервые. Никогда до этого не дерзил насколько яро и явно, никогда до этого не грубил особям, чьих имен не ведаю. — Ул-ла! — хлопает в ладоши Ним, — Тезан, не хочешь его приструнить уже, а? Он портит веселье, хотя поначалу было неплохо. — Он назвал меня тварью, — тварь возвращается на место, закидывает ногу на ногу. — Неприятно, сколько у него распущенности, был бы он моим нижним, я бы воспитал, — абстрактно обращается ко всем, но понятное дело, что адресуется только Тезану завуалированным путем. И Тезан смеется, его не только не напрягает представление, он им наслаждается. — Каин, подойди сюда, — подманивает указательным пальцем и не убирает ласковой улыбки. Раздумываю, подходить или нет, лишь секунд пять и быстро понимаю, что выбора нет, Тезана слушаться обязан, в конце концов, жить я очень хочу. Несильная, почти безболезненная пощечина немного остужает пыл. Он мог бы сделать это круче, более унизительным, едким, но не постарался. И даже не заставляет меня извиниться перед скотами. — Ты сегодня дикий, — говорит только это, и слышу далекий голос: — Наверное, ты его не трахал. Ну да, конечно, все сводится к этому, животные. Тупой хохот, и я возвожу глаза к потолку в приливе раздражения, невозможно себя контролировать, невозможно свои истинные эмоции скрывать. Да и зачем? — Я хочу уехать отсюда, — говорю то, что должен был с самого начала, с самого прилета сюда. — Хм? — Тезан отводит взгляд. — А я не хочу, угадай, чье желание важнее? — Безусловно, твое. И ночь продолжается. Слуги все же убирают тело, через весь зал протаскивая к двери и унося прочь, возвращаются за головой и подтирают кровь. Господа вливают в себя стакан за стаканом и смеются только громче, разговоры же становятся бессмысленнее, грязнее, чтобы не слышать, хочется заткнуть уши. Я просто сижу на полу, и, слава Тьме, никто меня не задирает и не касается, до поры до времени: — С тобой все хорошо, милый? — пододвигается нижний, дотрагивается до моего локтя, будто правда волнуется. Я его видел, там, в их комнате на втором этаже, в этом тесном заваленном помещении, он обратился ко мне, назвав «дорогушей», и ушел бороться за ласку Тезана. Было бы за что бороться, Тьма. — Да, а ты — Орхидей? Он практически победил, — киваю в сторону снова восседающего на вожделенных коленях Нарцисса, держит крепко Тезана за шею и то ли губами водит по коже, то ли жарко нашептывает что-то. — Не думаю, что сегодня победа стоит чего-либо, — двигается ближе, — знаешь, я очень долго здесь и всякое лицезрел, но такое… ты самая хорошая особь, кто сюда заглянул, и самая сумасшедшая, — смеется тихо, по-доброму, не желая быть другими услышанным. Не могу с ним согласиться, не могу согласиться, что я хороший. С чего вообще получаю такой комплимент? Что сделал, что сказал? — Просто хорошие сюда априори не заглядывают. Теперь смеемся вместе, и это несколько сближает, перестаю ощущать враждебную обстановку и видеть только врагов. Пион обрабатывает личность с большим животом, Ирис потерялся в других, кто-то уже вертится на Ниме, старательно возбуждая, а Нарцисс и правда нашептывает нечто. Вот она, причина легкой улыбки Тезана, его некого снисхождения, вот причина, почему он обращает больше внимания на Нарцисса и затем целует его. Лишь несколько секунд, которые Нарцисс старательно стремится продолжить, удержать близость, тянется к нему, но Тезан все же разрывает интимность. А когда последний раз я касался его губ? — Мы можем уйти, — Орихидей замечает все то, что заметил я. И уходим. Он ведет вглубь, мимо закрытых люков, лестниц, доходим до самого конца и открываем дверь. Маленький сад, крохотный, всего несколько больших кустов, одна скамейка и разросшееся дерево, у корней которого миниатюрный пруд с тремя золотыми рыбками. Уже давно идет четырехчасовая ночь, освещение выключено, и только небольшая лампа у дерева мерцает. Орхидей садится к свету спиной, теперь едва могу наблюдать за его эмоциями. Кукольное накрашенное лицо скрыто в тени. — Есть планеты, куда Империя лапы не распластала? — поднимает голову, будто желает небо увидеть. — Да, полно, — тоже поднимаю, тоже желаю, но там кромешная темнота. — Есть планеты мирные, обитатели там живут без боязни, ужаса и пресловутой конкуренции. На слабых и сильных, как здесь, не делятся. Я еще много чего рассказываю, всем, что помню, делюсь, и Орхидей внимательно, не перебивая, слушает, вопросы задает, искренне интересуется. Больше не вижу в нем ограниченности, копирования других нижних, наконец вижу личность. Почему же, когда они все вместе собираются, в одной комнате, рядом, то становятся настолько одинаковыми и недалекими, как бессловесные животные? — Я боюсь Сах покидать, хотя возможность есть, — наконец он делится со мной, теребя пальцами накинутую серебряную цепь. — Был совсем маленьким, когда привезли, когда Дельта… — замолкает, поворачивается к свету, — что со мной только не делали. — Дельта мучил тебя? — А кого он не мучил? — смешок с горечью, — и кто из них не мучил? — риторический вопрос, затем с еще большей горечью: — Имен не назову, но имел место эпизод, в том зале, когда одного из нас распяли, натурально распяли у стены, сняв предварительно всю одежду. Сначала они упражнялись в метании ножей, то и дело промахиваясь спьяну, а затем занялись совокуплением по очереди, уже с мертвым телом. Как такое вообще быть может? Такое зверство разве может существовать? — Тезан там был? — Не спрашивай меня, пожалуйста, — обнимает себя за плечи. — На Сах возможно все, на Сах им можно все, — затем голос меняется и совершенно буднично подытоживает: — Наверное, мы можем вернуться, они уже закончили. — Закончили выпивать? — На то, как выпивают, можно смотреть, но после этого всегда закономерно следует… — Орхидей не договаривает, не произносит ни «секс, ни «совокупление», но понимаю и без этого. — Как они могу выносить все сокровенное публично? — О, это то, к чему привыкнуть сложнее всего, — соглашается так, будто сам в публичном не участвовал. К слову, успел тогда на Граче поучаствовать и я. — Скажи, ты знаешь что-нибудь про детство Тезана? Орихидей удивляется, смущается, будто вопросом застигаю врасплох: — Эм-м-м, — тянет, опускает взгляд вниз, — немного, лучше бы ты Нарцисса спросил, да, м-м-м, — дотрагивается до виска, — он вырос в доме на болоте. У него было много учителей, м-м-м… — Это все? — Но то, что у него была мать, все знают… — бурчит под нос, и теперь моя очередь удивляться: — Мать? — Да, господина Тезана родила женщина, — кивает быстро-быстро, очень убедительно: — И… — Наипрекраснейшая и последняя, — произносится не звонким голосом Орхидея. Оборачиваюсь и вижу Тезана во мраке, облокотившегося о дверной проем, непонятно сколько времени там пробывшего. Сколько слышал? — Учителей действительно было много в Болотном доме… — усмехается, направляется ко мне. — Ну что, Каин, поможет эта информация? — Простите, — Орхидей падает на колени, зачем-то склоняет голову к земле. — Мы возвращаемся.               Женщины, если и жили по правде, то насколько давно, что стали чем-то сродни мифу. У них были крылья, грация и голос, нежнее пения птиц. Сколько же тысячелетий назад они существовали? Сколько, получается, Тезану лет на самом деле? Сколько понадобилось Болотному дому веков, чтобы так измениться? Помнится, Веда говорил: «Раньше здесь было по-другому. Совсем иначе и совсем раньше»… — Что? Почему ты так смотришь? — усмехается Тезан, не оставляя управление «машиной», а ведь мог бы просто включить автопилот. — Сколько тебе лет, старик? Это его веселит, смеется по-детски открыто, запрокидывает голову и все смеется, словно даже искренне. — До Ювенты вообще никакие новости не доходили? — поворачивается ко мне, предварительно все же нажав кнопку автопилота. — Последняя женщина родилась не так давно, родилась и умерла. Правда? Обдумываю, взвешиваю сказанное, решая верить или нет, а Тезан придвигается ближе: — Ты меня сегодня позабавил, — и еще ближе, дыханием касается моих губ. — Мне понравилось. Глаза словно черные дыры, честное слово, внимание острее самого проперченного блюда, и эта близость… Такая стыдливо прожигающая, постыдно волнительная, сердце убыстряет ход в предвкушении того, что он поцелует. Чуть наклоняется, медленно, давая выбор, ожидая моего согласия, и, тяжко сглотнув, я отворачиваюсь: — Мне не понравилось, — проглатываю ком в горле еще раз. — От тебя пахнет Нарциссом, — и поясняю, а то Тезан, вероятно, не в курсе: — Это тот, которого ты сегодня трахнул. — Один маленький нижний, — усмешка, он все еще близко, — разве это может встать между нами? — Нет, уже места нет, чтобы кому-то новому вставать, — и сам поднимаюсь, подхожу к заднему ряду кресел: — Афарей, Нагель, Дельта, я. Никого тебе не прощу, кого ты убил. — Ты же хотел все изменить, исправить, сделать так, чтобы нам вдвоем было хорошо, — все так же усмехается, цитируя. — Помутнение на фоне заточения. В моей памяти ты был другим. — Хочешь опять уйти от меня? — спрашивает, наверняка зная, что нет, не хочу. — Нет, — и добавляю, не в состоянии оставить ответ таким честно голым, нужна причина: — ты ведь предпочтешь убить, нежели отпустить. — Ох, Каин, просто снова нужен урок, — и слышу, как возвращается к управлению. — Ты хоть и выучиваешь, но быстро забываешь. Что он со мной делает? Ломает? Калечит? Поворачиваюсь, возвращаюсь на свое кресло, и взгляд только на него. Красавец. Этот профиль, этот тонкий прямой нос, идеальный подбродок, невероятные, лишающие разума глаза, в которых все зло вселенной затаилось, обитает, и с ума сводящие губы, сладкие, ядовитые… а те слова, слова… «Если бы мы поменялись местами… если бы ты был принцем, а я никем, ты бы не скрывал, а наоборот раскрыл всю сил чувств ко мне. Тогда сидеть мне на привязи у твоей кровати». Сколько же отравы в этом, сколько токсичного томления в тело приносит сказанное. И сколько позора, гореть мне. Он верно мое посмертное испытание. Такой красивый не мог оставить меня в живых, не мог. — Какой же ты страшный. Это заставляет Тезана улыбнуться, обаятельно, дразнящее и вызывающе. Сексуально. Ничего невероятного в том, что накрывает сильное, все еще постыдное для сознания возбуждение. Мое опьянение намного мощнее, чем может принести алкоголь, желание лихорадит тело, дыхание теряется. Как же я его хочу. И не хочу. После всех его действий. — Ложь. Где? Где ложь, Тезан? Я просто разрываюсь, а он точно не видит, а может занят тем, что разрывает и его. Кровать единственная, появляется на втором этаже, и Тезан указывает на нее, а сам уходит. Поднимается по лестнице и не оборачивается, кажется, совершенно не жаждет хотя бы спать рядом со мной. В принципе, я не жажду того же, но если бы он заснул рядом, я мог бы решиться на убийство хоть в этот раз. Достал бы нож с кухни и провел по горлу спящего. Но он уходит, и я не останавливаю. Ложусь один, укрываю одеялом только себя и пытаюсь сосредоточиться на одиночестве, прожечься им, но не выходит. В голове его улыбка, его взгляд, в голове Он. Вожделение разыгрывается не на шутку, стону в подушку, вою, кусаю, все что угодно, лишь бы не идти на поводу у этой магии. Лишь бы не подниматься к Тезану, не молить, не умолять о близости, не прощать ему все на свете и не извиняться самому. Но почему же похоть слишком сильна, раз заставляет задуматься об этом? Это ведь неестественно для такого меланхоличного меня. Тьма… Прекрати, хватит. Тьма…