piano man

Пак понял, что учитель его сестры ему определенно был симпатичен, однако не спешил делать выводы. Но все равно не мог сдерживаться и постоянно спрашивал меленькую Чжиын после ее занятий о всякой ерунде: — Слушай, Чжиын, а ты не знаешь, у Бэкхена кто-нибудь еще живет, кроме него? — стараясь звучать как можно более естественно. — Если ты о том, есть ли у него девушка, то да, но он не живет с ней, — этот ребенок слишком проницателен для своих лет. — Правда? — оживленно трепыхается Чан. Это его и удивляет, и расстраивает. — Ага, но я тут кое-что разузнала, и они сегодня типа расстались, — с видом всезнающего знатока. — Тебе-то откуда знать? — Я слышала, как они ругаются по телефону, и Бэкхен-сенсей сказал: «Прости, но, я думаю, у нас уже ничего не выйдет». Правда здорово? Теперь на моем пути никто не стоит. — Чжиын, а ты не знаешь, где учится Бэкхен? — В Национальном, на четвертом или третьем курсе. — А сколько ему лет? — Он старше меня всего на одиннадцать лет, как ты. Оппа, ты чего ко мне пристал? — Просто интересно, и не разговаривай со мной в таком тоне. А… друзей у него много? — Чанель-ши, я же вижу, что тебе нужно совсем другое. Знаешь, у меня есть фотки, где он ходит по дому в пижаме, переодевается, готовит, — загибая после каждого слова пальчик, — расчесывается, да и много других компроматов. Хочешь покажу? Так и образовался мини-фанклуб Бэкхена в лице двух детей семьи Пак. И несчастный парень даже не подозревал, что мужчина его мечты видел с разных ракурсов фотки, где он сонный ходит по квартире в глупой пижаме. : Бэкхен окрылен, да что уж говорить, он неприлично счастлив, и это не может не скрыться от глаз окружающих. Выглядит он, честно признать, как последний идиот, но его это не смущает. У него есть номер Пак Чанеля, и они, черт возьми, знакомы! Если даже они случайно встретятся где-нибудь, то наверняка помашут друг другу или улыбнутся. — Бэкхен, уже неделя прошла, может хватит уже рассказывать мне об этом? — Исин, ты не понимаешь, это любо-о-о-вь! — последнее он елейно пропевает. — Кстати, не заглянешь сегодня ко мне в универ вечерком? Я тут кое-что набросал, хочу, чтобы ты послушал. — Конечно. Исин очень любил сочинять музыку, в основном что-то в стиле поп-рока, но Бэкхен всегда был его независимым критиком, и обычно слушал его творения в студии Консерватории, где им позволялось находиться после окончания учебного дня. Обычно так поздно в учебном заведении уже никого кроме них и сторожа не было, разве что иногда были слышны звуки ударных с третьего этажа — студенты из классов ударных приходили потренироваться, потому что установки были не у всех, да и все, в общем-то. Когда в коридорах темно, а в аудиториях нет солнечного света, университет действительно кажется жутковатым, хотя днем выглядит очень приветливо и уютно. Бэкхен ежится всякий раз, когда один поднимается в студийную комнату поздно вечером, и скорее хочет добраться до нее и увидеть друга. Но когда он дергает за ручку, дверь оказывается заперта. Он недовольно ворчит себе под нос и набирает Исина, но слышит в трубке только длинные гудки. Бэкхен трижды проклинает безответственного друга и решает подождать, хотя находиться одному в этих нагнетающих стенах унылого здания ему не особо доставляет. Он сбрасывает рюкзак с плеча и садится на пол прямо у двери, прислушиваясь к давящей тишине. Но, как выясняется, не такая уж эта тишина и тихая: до его тренированного уха доносится едва слышимый звук фортепиано. Что-что, а звукоизоляция в здании потрясающая: чтобы студенты не мешали друг другу, но Бен все равно может слышать чью-то мелодию. Он идет на звук, спускаясь на этаж ниже, подходит к двери, откуда приблизительно исходит звук, и предельно тихо приоткрывает ее. Это оказывается небольшой класс фортепиано, где на маленькой сцене стоит огромный рояль, кем-то занятый. Мелодия кажется Бэкхену очень сладкой, даже немного приторной, но он ее не знает, однако уверен, что это далеко не классика. Пианист сидит к нему спиной, но по взъерошенным волосам и валяющемся на полу рюкзаке Бэк понимает, что это Чанель. Что-то мне слишком часто улыбается удача. Бэкхен не хочет быть замеченным, поэтому не торопится пройти в аудиторию и так и стоит у приоткрытой двери. Он мог бы сравнить эту музыку с… тягучим и вязким медом, лениво стекающем из опрокинутой стеклянной вазочки, который переливается золотистым на ярком солнце. Музыка звучит очень и очень сладко, Бэкхен как будто почувствовал этот мед на кончике языка, что даже свело скулы на долю секунды — он никогда не был сладкоежкой, однако эти звуки не могут не ласкать слух, потому что даже легкая приторность не может оттолкнуть при таком исполнении. Бен боится дышать, как будто собою может осквернить воздух в помещении, который весь пропитался атмосферной музыкой. Он так жалеет, что не видит лицо и руки парня. Наверняка, Чанель опять немного нахмурен и как будто сердит — у него всегда такое выражение лица, даже когда он играет живые и быстрые композиции. Он немного ссутулился за роялем — слишком он высок для него, а табурет, судя по всему, не регулируется. Но мелодия резко обрывается, и Бэкхен едва ли не готов кричать от негодования — его как будто вырвали из маленького образовавшегося мира. — Эй! — выкрикивает он тоном маленького капризного ребенка, как будто так ему смогут вернуть мелодию. Он тут же зажимает рот рукой, потому что ну совсем не хотел привлекать к себе внимания. Чанель оборачивается на это по-детски дерзкое «эй!» и смеряет парня сначала недовольным взглядом, а потом узнает его и снова улыбается уголками губ. — Что такое? — сидит к нему вполоборота, явно получая удовольствие от вида сконфуженного Бэкхена. — Нет, просто ты остановился, и я немного был удивлен, — он откровенно чувствует себя провинившимся школьником. — А ты знал, что подслушивать нехорошо? — теперь он улыбается шире, а в его глазах искрится самодовольство и азарт, как будто теперь нашлась очередная игрушка, с которой можно поиграться. — Прости… но, знаешь, мне понравилось. Зачем я говорю ему такие банальные вещи? Он, наверное, это тысячу раз на дню слышит. — Вообще-то, это мелодия играется в четыре руки. Играть ее одному совсем не катит. — Это ты написал? — Бэк сам не знает, откуда такое предположение. — Не совсем, вместе со своим однокурсником. Слушай, не хочешь со мной сыграть? Мне уже невмоготу самому. — Я? С тобой? — удивленно хлопает глазами, а Чанель смеется. — Что такое? — пряча улыбку за ладонью. — Как будто я тебе стриптиз станцевать предложил. — Ну, можно попробовать, — он неуверенно проходит к роялю. Чанель никогда не слышал, как играет Бэкхен, поэтому неуверен, но попробовать стоит. Что-то было в этом парне очень притягательное и чарующее, и Чанель откуда-то изнутри чувствовал, что у него получится. Бэкхен произвел на него впечатление человека, знающего толк в своем деле, но очаровал его не только этим. Честно признаться, Чанель ненавидит эти глупые стереотипы о том, что пианисты — это обязательно хрупкие и тонкие люди, с идеальными руками и абсолютно складным телосложением. Сам Чан никогда таким не был — он всегда выглядел за инструментом несуразно и неорганично, а его большие и толстые пальцы никак не могли принадлежать рукам пианиста. Бэкхен же был совсем другим, а именно — созданным для фортепиано. С тонкими кистями и изящными пальцами, невысокого роста, не сутулый и не сконфуженный. Этот парень очаровывал своей неловкостью и глупыми улыбками, а его исключительно тонкие черты пленяли. Пак протягивает ему листы с нотами, он их изучает, в голове прокручивая мелодию. Чан все это время смиренно ждет, тщательно наблюдая за эмоциями парня, пока тот изучает листы. Он словно ждет своего приговора, ему отчего-то очень важно мнение, казалось было бы, обычного учителя музыки, не имеющего высшего образования в этой сфере. Бэкхен неловко присаживается рядом с ним на табурет, едва сдерживая порыв глубоко вдохнуть этот дурманящий аромат Чанеля — смесь духов и естественного запаха тела. — Готов? — тот неожиданно отрывается от нот, и Чанель дергается — кажется, он загляделся. Молча кивает, сам смотрит на ноты и со вздохом кладет руки на клавиатуру. Бэкхен очень нервничает. В конце концов, он впервые видит эти ноты и ни разу не играл свою партию, но она кажется ему не очень сложной, поэтому он решает, что игра стоит свеч. Он чувствует липкий пот на спине — боится оплошать, показаться Паку бездарем или просто разочаровать его. Бэк стесняется попросить его о метрономе, стараясь не выдать своей нервозности. А если мы не сыграемся? Или я не смогу сыграть в темпе? Но пути назад нет, потому что Чан уже начинает, а Бэкхен вступает следом за ним. Он затаивает дыхание, потому что ему удалось войти в игру в заданном темпе. Пак искренне удивлен тому, как Бэкхен аккомпанирует ему — не пытаясь переиграть его, не выводя все на свой лад, а именно так, как должна звучать мелодия. Он играет чуть тише Чана, позволяя мелодии звучать чуть громче аккомпанемента. Теперь он понимает, что его предыдущий партнер играл совсем непутево: вечно пытался переиграть Пака или обогнать его, разрушая весь темп, но Бэкхен… он абсолютно точно проникся звуком. Как будто сам участвовал в сочинении и понимает, как надо. Бэкхен же в свою очередь осознает, что очень сильно ошибался — никакая эта музыка не приторная, и это не вязкий мед. Это… игристый пунш, плескающийся в огромном бокале, и каждая нота — это маленький пузырек, всплывающий на поверхность и тут же лопающийся. И, Бэкхен готов поклясться, что этот напиток немного отдавал горчинкой, оставляя на языке приятное послевкусие, прямо как Чанель. Бен всегда имел привычку закусывать губу, когда нервничает во время игры, и эту свою привычку он ненавидел, однако опять она к нему вернулась. Когда они закончили играть, он почувствовал, как онемела нижняя губа и даже треснула тонкая кожа. Чанель переводит дыхание, как будто бежал марафон, и не может понять, как заурядный учитель сумел так проникнуться мелодией. Он смотрит на сидящего рядом парня, только осознавая, что тот сидит непозволительно близко, и видит в его глазах какой-то страх. Боже, Бэкхен боится, боится, что Чанелю не понравилось! Какой неуверенный в себе ребенок, думает Пак, раз он смеет сомневаться в себе, ведь у него получилось замечательно. Он понимает, что был создан для музыки? Он вообще осознает, насколько его руки прекрасны, пока скользит ими по клавишам? Бэкхен смотрит на него с надеждой и страхом быть осужденным, а затем после паузы его лицо проясняется, и он опять дарит эту свою глупую улыбку, словно извиняется за самого себя и этим выражением говорит: «Ох, я такой глупый, но ты же простишь меня, да?». И Пак — то ли в порыве чувств, то ли от счастья, что мелодия наконец зазвучала именно так, как ему хотелось — целует Бэкхена, но не прикасаясь к нему своими руками, которые могут осквернить такое светлое и невинное существо. За доли секунды детские сомнения в глазах сменяются негодованием, а что дальше — Чанель уже не знает, потому что он целует парня, с которым-то и виделся всего пару раз в жизни; парня, которому он чуть не расшиб череп в его же квартире; парня, в которого беспамятно влюблена его сестричка (да и Чан теперь, судя по всему, тоже); парня, который смог понять его музыку. Однако поцелуй получается коротким и спешным, потому что Чанель тут же отстраняется, уже больше не одурманенный минутной слабостью. Он смотрит на Бэкхена, состояние которого сложно понять — то ли напуган, то ли смущен, то ли удивлен, а может и все сразу. Он непонимающе смотрит на него, а затем облизывает губы (лучше бы он этого не делал — у Чана от этого жеста стало сухо в горле) и срывается с табурета, задевая клавиши, которые издают противный брякающий звук. Бэкхен пулей вылетает из аудитории, оставляя Чана одного со своими мыслями и терзаниями. Чанель лишь слышит эхо удаляющихся шагов и сидит, ссутулившись, на табурете. Какого черта я это сделал? Он со злости вскакивает с насиженного места, сметает ноты и громко захлопывает крышку фортепиано. Идиот, идиот, идиот! Ставит локти на рояль и зарывается пальцами в волосы, безжалостно оттягивая их, но не чувствуя боли — не об этом он сейчас думает.