***
Они брели по улицам города, и Эбби казалось, что она не выходила на них не несколько недель – месяцев, столь сильны были перемены. Плотно закрытые двери алели символами, клеймящими дома обреченных. И люди, что спешно отступали с их пути, отводили взгляды, утыкая их в наст, бурый от смеси золы из непрерывно чадящих костров и ржавчины. Виновато? Стыдливо?.. За краткие секунды зрительного контакта определить не удавалось. Куда-то подевались вечно ворчливо брешущие псы. Валявшиеся прежде хламом разнокалиберные сосуды: люди приспособились хранить в них чистый снег, что впоследствии давал живительную влагу. На месте их вольготно раскинулись, черня пространство, массивные костровища. И она непроизвольно начала приглядываться все внимательнее, пытаясь осознать и состыковать в уме увиденное. - Маркус... - Это не то, с чего стоило бы начинать, но ты должна видеть всю картину целиком. Маркус шел впереди, привычно сжимая в ладони ее руку. И не мог не ощутить, как подрагивает она при подсчете меток – такого количества больных в лазарет не доставляли. Но он не спешил с объяснениями, предоставляя ей шанс делать свои выводы. Улица, по которой они брели, вела к дому Командующего, минуя подъем на городскую стену. Дозорные, привычно вышагивая взад-вперед, маячили на стене, выделяясь темными силуэтами на фоне заходящего солнца. Его отсветы красными всполохами танцевали на уцелевших стеклах оконных проемов. И казалось, что внутри дома, заволоченного вечерней тишиной, бушует пламя. И все же даже гнетущее недоумение от увиденного не смогло пересилить апатию, что навалилась на нее свинцовым покрывалом. Потому до момента, пока они не оказались посреди покоев Маркуса, Эбби не проронила ни слова. Лишь взгляд на площадь, простиравшуюся под окнами, сбил с нее равнодушное оцепенение. Она хорошо помнила для чего порой используют ее земляне, и все же когда тихий, протяжный скрип, все нараставший по мере их продвижения, обрел форму, Эбби не сдержала тихого восклицания. Вдоль стены, обвиснув на столбах, качались тела повешенных, подсвеченные светом факелов. Маркус тяжело опустил руку на плечо, привлекая ее внимание. Эбби поймала взгляд карих глаз: в них, затмевая привычную настороженность, отражались скорбь и усталость. И лишь это удержало ее от неосознанного порыва - сбросить его руку и убраться прочь. Из комнаты. Из дома. Проклятого города. Как можно дальше от его бесполезных оправданий да той жестокости и безысходности, на которых зиждился земной мир. Разочарование жгло похлеще каленого железа. Какой вообще смысл в спасении жизней, если назавтра их могут столь легко отнять, руководствуясь не то прихотью, не то нелепыми законами? - Это время было тяжелым для города. Мы все слишком дорого заплатили за эту эпидемию, Эбби. - Маркус перевел потемневший взгляд на тела, покачивающиеся за окнами. - И никто не даст гарантий, что завтра она не начнется вновь. Что не развяжется война между кланами. Что не переменится мир, за жизнь в котором мы столь отчаянно боремся. Внизу, спешно минуя площадь, еще не отвыкнув до конца от ограничений комендантского часа, проскочила ватага ребятни, спешащая по домам. Заиндевевшие тела не привлекли их внимания. - Я знаю лишь то, что без тебя цена этой отвоеванной жизни будет куда выше. Потому прошу быть сильной, и не только ради самой себя. Эгоистично, самую малость, ради меня: будет куда легче бороться, зная, что ты стоишь за спиной. Но в первую очередь я прошу ради них. Простых людей, бессильных и перед стихией, и перед решениями своих командиров, что теперь могут вздохнуть спокойно. Потому что знают: рядом человек, что будет бороться за них, не разбирая ни чинов, ни кланов. Просто потому что считает каждую жизнь священной. Ты даришь людям надежду даже в самые темные времена, Эбби. И сейчас нет этого ценнее. Она важна. Она ценна. Она нужна… Пустые слова. Пустые восхваления и восхищения, что слышала она когда-то и на Ковчеге. Те, что тут же забылись, стоило лишь ей оступиться. Что не стоили ровным счетом ничего, когда на чаше весов оказалась жизнь Джейка. Эбби молчала, уворачиваясь от его пристального взгляда. Слишком сильным было вновь всколыхнувшееся недоверие. В конце концов – все это чужой мир, чужие правила, чужие люди. Очередной абсолютно чужой ей человек, что всего лишь не оправдал глупых ожиданий.... Вот только никак не удавалось выкинуть из памяти образ этого гордого, властного человека, стоящего на коленях на усыпанном пеплом снеге, в попытке добиться ее внимания. Тепла его рук, обвивающих плечи. Выражения глаз, с тревогой всматривающихся в ее бледное лицо. Губ, успокаивающе касавшихся вздрагивающих пальцев. Эбби промолчала. И Маркус, отстранившись, сделал шаг вперед, опуская ладонь на холодное стекло. Внизу, на заиндевевших веревках, закованные в причудливые железные оковы, болтались трупы. Неровный свет факелов искажал их бескровные одеревеневшие лица: изведенные мукой черты, выклеванные глаза, обрубки языков в темных провалах ртов. В назидание тем, кто осмелился бы вновь оспорить решение Командующего. Наказание за бунт было одно, и Маркус знал это, равно как и сами смутьяны. Еще тогда, когда он увещевал их покинуть подступы к лазарету… - Расскажи мне все. *** В треске беснующегося пламени невозможно было расслышать хоть что-либо. Да их и не тянуло на разговоры: все работали молча, автоматически, передавая из рук в руки крошечные тела. Подтаскивая, словно неразделанные туши животных, взрослых. С надсадным кряхтеньем в костровище, подпитанное свежим топливом, было сброшено очередное тело. Взметнулись языки пламени, жадно вгрызаясь в добычу. Задымилась одежда, пропитанная смрадом и потом. Потекла грязными разводами, издавая противное шипение. Зашевелилась, задергалась голова, непроизвольно развернувшись в его сторону. Тараща на палача пустеющие глазницы. Жалкие остатки крови вперемешку с прочими жидкостями быстро перестали сочиться. И на него, как две черные бездны, смотрели пустые скорбные глазницы. - Командующий! Индра показалась на пороге комнаты, и по ее озабоченному лицу было видно, что обращается советница к нему уже не в первый раз. Маркус тряхнул головой, прогоняя из памяти настойчивые образы, и отошел от окна. - Плохие вести? - К сожалению. Люди слишком испуганы, они готовятся выступить ночью. Маркус невольно сжал руку на рукояти ножа за поясом. Этого и следовало ожидать. Все повторялось, вот только на сей раз у него не было верного решения. У него пока вообще не было решения. - Выставьте второе кольцо оцепления, преимущество отдавать родственникам. Воинов, что сейчас на отдыхе, поднять и направить на стены и крыши. - Да, командир, – советница привычно кивнула, но уходить не спешила. – Так значит, мы будем биться?.. Со своими же людьми? Маркус не нашел ответа, молчание затянулось. Индре не оставалось ничего иного, как покинуть помещение. То ли приказ, то ли просьба привести Октавию прилетела ей уже во след. Алые стяги, за милю кричащие об опасности, были вывешены за стены Тондиса и тревожно полоскали по ветру. И все же поначалу город воспринял известие о карантине мирно, хоть и насторожено. Еще свежи были воспоминания о том, что Фиса однажды уже победила болезнь, ранее лишь убивавшую. Да сильна вера в командира, что всегда находил выход из сложных ситуаций. Потому люди шли к дверям лазарета добровольно, выстраиваясь гулкими рядами на утреннем морозе. Послушно сносили алые метки, оставляемые на дверях домов. И сами выделяли из личных запасов часть провизии, что направлялась в Алый дом, закрытый для контактов с внешним миром, вместе с водой и вещами. Это название со времен прошлой эпидемии как-то само всплыло в памяти и пошло по устам. Оправдывая ожидания народа, он укрывался за прочными стенами дома лишь с тем, чтобы сомкнуть глаза на несколько часов. Все остальное время Маркус старался проводить, помогая в борьбе с распространением болезни. Участвовал в обходе домов, что скоро перестали радушно распахивать свои двери на стук стражников, хороня внутри зараженных в обнимку с мервецами. Помогал сжигать тела, что выносили из лазарета в вечерних сумерках каждого дня. Лично запечатал и проверил все колодцы, подле которых бурлила недовольная толпа. Из-за угрозы распространения болезни выходить за городские стены было позволено лишь малому количеству жителей. Часть из них входила в отряд охотников, дни и ночи, снующих за стенами в поисках свежей дичи, способной прокормить сотни людей. Замурованный за стенами город, обессиленный болезнью и страхом, должен был есть, чтобы продолжать жить. И скудным запасом солонины да зерновыми, заготовленным осенью, здесь было не обойтись. Второй отряд - сборщики снега. Третий – хвороста. Запасы дров таяли на глазах. В составе каждого отряда люди, лично отобранные Индрой, верные и преданные командиру. Риска распространения болезни с каким-нибудь малодушным малым они не могли себе позволить. Большая часть караульных вошла в состав этих отрядов, да групп, стоявших в оцеплении у стен лазарета. Потому порой и в темнеющем на вышке силуэте дозорного можно было опознать статную фигуру Кейна. Возвращаясь в дом, непривычно тихий и темный, он чаще всего коротал часы досуга в зале совещаний, перечитывая донесения из внешнего мира и данные о погибших. Остальные поселения их клана и Аркадию беда миновала, а вот число последних росло, хоть Эбби и удалось сдержать ярость вспышки, отказавшись от воды. Стенания Моры, запертой и изолированной от любого внешнего влияния, что разносились по этажам, он научился игнорировать уже на третьи сутки. Сложнее стало лишь тогда, когда к ним присоединились проклятия Лексы, чьей жизнью он также не имел права рисковать. С момента закрытия колодцев прошло несколько суток. Город, испещренный кострищами, будто бы горел заживо, пуская яростные искры по ветру. Но время шло, и хоть ситуация и стала меняться к лучшему, люди, слишком долго запертые в умирающем городе, будто в ловушке, начали роптать. Живые хотели жить, по-звериному вгрызаясь в каждый отвоеванный у болезни день, все чаще используя силу как аргумент. И Маркус сознавал, что неотвратимо приближается время, когда их терпение и благоразумие иссякнут. Командующий с самого начала присматривался к людям, в особенности к тем, по кому сильно ударила предыдущая эпидемия. Тем, что не чувствовали себя потерянными или беззащитными – они знали путь к спасению. Однажды им уже удалось выжечь в себе все человеческое, чтобы следовать ему, и Маркус сознавал, что для того, чтобы вновь решиться на подобное, им нужен лишь подходящий повод, толчок. И чем больше не увенчавшихся успехом попыток лечения было на пути к исцелению, тем крепче становился в них дух сопротивления. Люди хотели жить. Люди хотели, чтобы жили их дети. Одного уже этого было достаточно для того, что подняться против безмолвствующей власти. За окном, нарушая тишину комендантского часа, послышался дробный топот десятка ног. Тихое бряцанье. Маркус слышал, как поспешно сменяют друг друга караульные. Он отошел от окна, плотно задернув шторы. Поправил амуницию, которая всегда была в полном порядке. И перевел задумчивый взгляд на дверь, за которой слышались отзвуки приближающихся шагов. С виду решение, что он должен был принять, было простым - пожертвовать лишь сотней жизней, чтобы спасти тысячи. Проверенный способ, лежащий на поверхности. Единственно верный. И все же не для того, кто однажды уже брал на себя подобное бремя. Маркус медлил, сам толком не зная, каких вестей ждет из лазарета. Будут ли заболевшие жить или умрут уже не имело значения. В споре с толпой, что вскинула головы и расправила плечи, сила была лишь у его слова. И от окончательного принятия их стороны сегодня его удерживали только обстоятельства, кардинально отличавшиеся от прошлого раза: Эбби боролась, даже не думая о том, чтобы сдаться. И каждый раз, натыкаясь на тупик, вновь начинала искать выход. Словно действительно видела надежду в смыкающем кольцо мраке. Мысль о том, что выбор первого пути также повлечет за собой и потерю расположения Эбби, Маркус еще в самом начале схоронил на задворках сознания. Личному в эти дни не было места, этот урок он усвоил в тот день, когда на костер было возложено тело его жены. Но внутренний голос, взвешивая в уме все доводы, подражая знакомым интонациям, настырно твердил о том, что если сейчас они просто сожгут заразившихся, то, вероятно, не смогут подготовиться к новой вспышке, так и не научившись лечить болезнь. А не опознав бактерию, не смогут и узнать ее при первых симптомах в следующий раз. И тогда сотня станет лишь каплей в море. Вот только были ли правдивы ее слова, которые никто не мог ни подтвердить, ни опровергнуть? И была ли настолько сильна его вера в Эбби, чтобы выступить лишь с ней одной против своиего народа? Маркус не знал. Он тоже раз за разом утыкался в тупик и вновь начинал искать верный выход. - Командующий. Октавия, вырванная из строившегося по улицам оцепления, следуя приказу Индры, показалась на пороге комнаты. Смозоленные руки, перемотанные бинтами, нервно мялись на рукояти клинков за поясом. Облаченная в доспехи своего отряда, при полном вооружении и с боевым раскрасом на лице, вторящим татуировке Линкольна, она совершенно не походила на Небесную. Даже отвечать на приказы, противореча вздорному нраву, научилась быстро и четко. Бесполезная в лазарете и лаборатории, она в первые же дни эпидемии попала в отряд, стоящий в оцеплении. Из которого после, повинуясь какой-то странной минутной прихоти Индры, уже попала в ряды добытчиков. По крайней мере, сама она считала именно так. Мысль о том, что своим упорством и быстрой обучаемостью она сумела завоевать расположение землян и одобрение их военачальников, не приходила Блейк в голову. И хоть ей, значительно уступающей по физической силе землянам, было вдвойне сложнее, Октавия не роптала, покорно взваливая на плечи тюки с хворостом или снегом. Потому что в этих вязанках и бадьях, оттягивающих плечи, была надежда для Линкольна. Для Найко и Иллиана. Для Рейвен и Эбби, не смыкающих глаз за исследованием проклятой болезни. А значит не было и причин для стонов и жалоб. - Проходи, - Маркус окинул девушку взглядом. Уставшая. Хмурая. Явно сознающая, что все пошло не так. – Ты видела что-то необычно на пути сюда? - Нет. Пока нет. - Пока нет… Значит, ты понимаешь к чему все идет? - Да, командир. - Хорошо, меньше времени на объяснения. Возвращайся в лазарет пока еще тихо, тебя пропустят беспрепятственно. Сделай вид, что вернулась с забора снега. После чего уведи Эбби и Рейвен в лабораторию - она отделена от основного здания коридором, который Рейс с помощником укрепила и изолировала, чтобы перемещаться между лабораторией и больничным отделением. Но еще лучше, если сможешь увести их в подвал под нею. Придумай что-то, но ни в коем случае не объясняй происходящего. Они не должны видеть того, что может случиться. Вопросы, вопросы. Десятки и тысячи их зароились в голове по мере того, как Маркус говорил. Но Октавия осмелилась озвучить лишь самый насущный: - Но как же больные? Если что-то пойдет не так, Эбби не оставит их. Никогда. - Ей придется. И тем проще это будет сделать, чем дальше она будет находиться от эпицентра. Ты понимаешь? - Да, - Оу глянула затравлено, но понимающе. – Это неправильно. - А вот думать об этом сейчас последнее дело. Иди и помни лишь о том, что только от тебя зависят их жизни. Не ошибись, второго шанса может не быть. - А Синклер и Джексон? - На твое усмотрение. Думаю, меньше вопросов вызовет, если они тоже уйдут. - А если… если все же все обойдется? Что мне им сказать потом? - Ничего. Если мы сдержим восстание, то Эбигейл не должна о нем узнать прежде, чем я решу, что для этого настал подходящий момент. Все ясно? - Да... - Тогда иди. За окнами раздался грохот цепей, монтируемых на столбы. Маркус повернулся на шум, давая понять, что разговор окончен. Октавия тенью выскользнула за дверь. Момент настал, он чувствовал это кожей. Ощущал по напряженности, витающей в воздухе и неестественной, замершей тишине. Словно затишье перед бурей, что не заставила себя долго ждать. Ослепляющий страх перед неизвестным недугом победил разум, и под покровом ночи на улицы Тондиса, игнорируя запреты комендантского часа, хлынула толпа. Темными потоками разлилась по городу. И потоки эти нестройно, вяло, но упрямо текли в одном направлении – к зданию, багровеющему в ночи за счет негасимых огней внутри и за стенами. Поначалу люди шли медленно, вслушиваясь в шорохи и подвывания ветра в подворотнях. Всматриваясь в темноту, спешно отступающую с их пути. Глубоко проникнув в поры, в них сидел страх, управляющий каждый возгласом и шагом, каждым неловким движением. Они воровато оглядывались по сторонам, стараясь держаться как можно дальше от первых рядов. Но чем дальше заходили, затопляя гулким шепотом улицы, тем ярче блестели глаза, взгляд которых старался как можно меньше задерживаться на попутчиках. Разговоры постепенно набирали силу. И вскоре гомон, перекрывающий гул факелов, стал глашатаем, мчавшимся на десяток шагов впереди. На пути к Алому дому они задержались лишь дважды: минуя одну из площадей и когда на пути встала ощерившаяся щитами и копьями преграда. Живое заграждение, кольцом опоясавшее несколько кварталов. То ли от холода, то ли от осознания происходящего, люди за баррикадами были бледны. И рассеянный свет факелов лишь сильнее подчеркивал эту бледность. Сурово сжатые в тонкую полосу губы, прищуренные глаза. Наспех заученные стойки – плечом к плечу. И дышащие решимостью лица. Потому что отступить они не могли физически - там, за плечами, плотно прижатыми друг к другу, был не только приказ и командир, что ранее вывел их живыми не из одной битвы; за ними были самые близкие люди, что день за днем мужественно сражались за собственные жизни. И они просто не могли их подвести. Нахлынув на этот безмолвный кордон, толпа захлебнулась собственными выкриками. Смешалась. Люди запереглядывались, узнавая знакомые лица напротив. И во время этой краткой заминки, пока стороны оценивали и узнавали друг друга, кто-то поспешно отошел в сторону, а кто-то поудобнее перехватил инвентарь, крепко стиснутый в ладонях. Напряжение нарастало. И потому, когда цепь надтреснула, выпуская за свои пределы кого-то, многие выдохнули с облегчением. Длившимся, впрочем, недолго. За пределы кольца размашисто вышел Командующий. Встал между двумя колышущимися, дышащими злобой валами человеческих тел, обводя тяжелым взглядом ряды бунтовщиков. И они, смешавшись, понурили головы, уткнувшись взглядом под ноги. В первых рядах, вооруженные наиболее сносно, как и ожидалось, виднелись знакомые лица. Те, что помогали выносить тела и загружать их в огонь. Те, что расчищали залежи золы и костных обломков после. Аарон, Эрих, Ноа. С дюжину знакомых лиц, не сразу отводивших взгляды. Так же как и Маркус они помнил те костры, что полыхали несколько дней за стенами города. Помнили серый пепел - единственное, что осталось от пораженной недугом плоти. Тела горели долго, смрадно. Недолго раздавались лишь крики тех, кто горел заживо. Понимая, что заражены и им остается лишь доживать оставшиеся часы, многие добровольно шагали в огонь. Многие, но не все… Рука молодой женщины, практически еще девочки, царапающей воздух в последней конвульсии, не шла из памяти многие годы. Маркус не слышал ее крика, но дикой муки в невидящих глазах, обращенных на него, забыть было невозможно.***
Толпа приближалась, она слышала это по нарастающему гулу. Если у Кейна ничего не выйдет, то еще несколько кварталов - и свет факелов уже невозможно будет не заметить из окон. Вот только сил совершить задуманное не было. Октавия вскинула на Линкольна, больше напоминавшего живой скелет, мокрые глаза. - Линкольн, я не могу... - Тебе придется, Оу. Это верное решение. - Но ты здесь! И Найко. И остальные. - И мы, возможно, уже не поднимемся с этих кроватей. Мы приняли это. – Скривив растрескавшиеся губы, он выдавил из себя нечто, отдаленно напоминающее усмешку. - Пойми, каждый, кто попал сюда, понимает это. И сейчас время думать о тех, кто еще не болен и может спасти больше жизней. Но уже в другой битве. - Но я не могу! - Ты должна. Ради всех тех, кого еще можно спасти. Он накрыл ладонью ее дрожащие руки, не имея сил даже сжать их. Собрал последние силы, чтобы продолжить говорить. - Октавия, послушай. Ты сильная, ты очень сильная девочка. И Алан знал это, и Кейн знает – иначе не послал бы сюда. И я знаю, что ты справишься. - Но как же… - Нет. Не думай больше не о чем. Только о тех жизнях, что зависят лично от тебя. И у тебя все получится. Мое участие в этом бое практически окончено и дальше тебе вести его. Губы девушки дрогнули, изведенные спазмом. Но спорить она больше не собиралась. Ведь для того и пришла, чтобы он подтвердил правоту действий, что казались столь же преступными, сколь и необходимыми. Что только сделал с ними Ковчег, если подобные меры она воспринимала как что-то действительно разумное, хоть и бесконечно гадкое! - Мне не обмануть их, Линкольн. Я просто не смогу. - Сможешь. Это проще, чем кажется. Пробегись вверх-вниз по лестнице, пусть дыхание будет прерывистым и уставшим, это поможет скрыть сомнение в голосе. Смотри на свои повязки, три ладони, словно раны зудят, это поможет отвлечь внимание от их дрожи...***
Его жена умерла, пока его не было рядом. Маркус даже не успел проститься. И тело ее, без надлежащих речей и почестей, было предано огню первым. Он тогда старался так думать – тело. Мысль о том, что где-то в глубине еще теплилась жизнь, пока ее иссохшее естество корежили языки пламени, была невыносима. Первыми вспыхнули волосы, на миг озарив сияющим ореолом лицо. После вздулась волдырями кожа. Засвистел, словно последний вздох, воздух, выходивший из тела. Маркус дернулся и с трудом заставил себя не отводить взгляд. Чтобы решиться, людям нужен был пример, которому они могли бы следовать. И потому он стоял, чувствуя, как от жара пламени тлеют кончики волос и дымится одежда. Чуть в стороне возвышалась груда тел, от которых вскоре должен был остаться лишь прах, разносимый ветром. Они уже не дергались, имитируя бьющуюся в последней агонии жизнь. Опали животы, побелели глаза, сочащиеся мутной жидкостью, побуревшей от запекшейся крови. Когда тело на кострище стало обугленным, мало похожим на человеческое, в огонь отправилось еще несколько трупов, внесенных руками родственников. После он много часов простоял в этой комнате, уткнувшись лбом в запотевшее стекло. Ничего не замечая вокруг и не чувствуя. Все было внутри него. Безнадежность. Черная тоска, затопляющаяя клетку за клеткой. Звериный вой, не приносивший облегчения. Свечи, расставленные по периметру комнаты, практически прогорели. Могли бы не гореть и вовсе, все равно люди, замершие, словно истуканы у темного оконного проема, не замечали их угасающего тления. Оба были далеко отсюда, блуждая во мраке прошлых лет. Вспоминали, примеряя старые решения к новым реалиям. Он не пересказывал ей того, что бросил толпе, остановив ее на самых подступах к их убежищу. Не уверял в том, что вынужден был так поступить, защищая ее и сотни пациентов. Нет, Маркус даже и не думал об этом. Все, что случилось той ночью, было лишь его выбором, и с того момента как он принял решение, какая бы то ни была причастность к нему Эбби была позабыта. Он просто обрисовал картину событий целиком и дал ей время переварить это. И сейчас Эбби смотрела на него, не сводящего взгляда с последствий этого решения. И видела, как непросто оно далось ему. По резкости взгляда, по горькой складке у губ. С большой властью приходит и большая ответственность. Она познала эту истину еще на Ковчеге, и как никто знала цену сложных решений. Власть странная штука, в одно мгновение ты упиваешься ею, наивно полагая, что можешь безнаказанно вершить судьбы миллионов, а в следующий миг она берет тебя за горло, вынуждая следовать против собственных убеждений и желаний. Еще несколько часов назад в ее душе не было ничего кроме пустоты и усталости. Не было желания сражаться за эту жизнь. Как не было его и после, когда ее захлестнуло волной отвращения ко всему земному. Однако сейчас, глядя на него, несущего на плечах свою ношу, она понимала, что Маркус прав – она не может сдаться. Не имеет права. Их жизни давно им не принадлежат, пора просто принять это как данность. И единственным чувством, что гнездилось внутри нее в данный момент, было сострадание. Сократив разделявшее их расстояние, Эбби коснулась ладонью его руки и прижалась щекой к рукаву.