***
Для Гермионы этим утром «Чайный пакетик Розы Ли» был сродни прочному маяку среди штормящего ночного моря. Маленький островок тишины и покоя, когда за стенами — ураган. Жизнь Грейнджер штормило, и е й срочно необходим был этот крепкий светлый маяк, где можно было посидеть и подумать, чтобы затем выйти навстречу грозе, расставив все по местам в собственных мыслях. А напиваться в начале дня было неприемлемо. Поэтому чашечка фруктового чая и десерт славно помогли бы ей отвлечься от происходящего, и, смотря на все со стороны, подумать. К тому же, девушка очень любила фруктовый чай и десерты. Итак, что мы имеем? Попивая из маленькой чашечки напиток, она почувствовала себя лучше, чем за всю последнюю неделю. Драко Малфой — Пожиратель смерти. Ну, это не новость. Он, в конце концов, присоединился к ним еще будучи учеником Хогвартса. Вопрос в другом — продолжает ли он дело своего отца? Ответ напрашивается сам собой, но вероятность ошибки была слишком велика, чтобы ей пренебрегать. Если он действительно продолжает дело Люциуса — все становилось простым. Он рано или поздно рассказывает о нем, Грейнджер возвращается к своим прямым обязанностям, приспешника Темного лорда ловят, все возвращается на круги своя. Если он при этом не знает, где отец — все усложняется в разы. Гермиона отломила вилкой маленький кусочек от нежного шоколадного десерта. Тортик буквально таял на языке. Атмосфера в чайной была умиротворяющая. Теплые цвета и мягкий утренний свет создавали ощущение уюта и покоя, и для девушки это было бесценно. Посетителей было всего ничего — пожилая женщина у стойки, влюбленная пара у входа, молодой человек, активно пишущий на пергаменте, в углу. Никакого шума и гама — на каждом был «Квиетус». И бежевая тканевая скатерть, мягко спадающая ей на колени, и кремовые обои, и темно-коричневые стулья и стойка — сейчас это было просто идеальным местом для Гермионы. Все становится в тысячу раз сложнее, если Драко действительно невиновен и ничего не знает. Тогда, получается, Министерство издевается над волшебником просто так! Они дадут ему умереть, когда им просто надоест, или они посчитают, что расходы на его содержание бессмысленны… Или Люциуса поймают. От осознания этой мысли Гермиона вздрогнула, и кусочек торта сорвался вниз. Девушка порадовалась, что он приземлился на тарелку, хотя простенького «Эскуро!» хватило бы, чтобы решить проблему. Грейнджер раздосадованно поджала губы. Получается, что поимка Люциуса — единственный шанс освободить якобы невиновного Малфоя? Хотя, «освободить» — слишком громкое слово для Пожирателя смерти. По крайней мере, его бы перестали пытать, и это, наверное, самое важное на данный момент. Люди из Министерства умны, и, пока не вырастут кости, они не будут пытать его чем-то, кроме «Круциатуса». Иначе Гермиона бы не справилась, да и для Драко могло все закончиться смертью от болевого шока. Волшебники, конечно, крепче людей в разы, но для всего был свой предел. Для всего был свой предел. Целительнице стоило бы запомнить эти слова и вспомнить их в следующий раз, когда она решит освободить политического заключенного из Азкабана. Сдаваться ей не хотелось, но вероятность ошибки, даже маленькая, могла стоить сотни невинных жизней. — Девушка, могу ли я нарушить ваш покой и узнать ваше имя? Гермиона вздрогнула и подняла голову. На ее столик с другой стороны оперся молодой человек, который еще некоторое время назад что-то кому-то сообщал. Она с удивлением уставилась в темно-серые глаза, которые светились теплотой для нее. После разрыва с Роном, который произошел практически сразу после окончания Хогвартса, она ни с кем не встречалась. Были люди, конечно, которые уделяли ей повышенное внимание, но для Грейнджер работа тогда была первостепенным делом, и какие-то отвлекающие факторы негативно бы на ней сказались. И сейчас… Сейчас Гермионе, наверное, было без разницы. Но так хотелось почувствовать себя привлекательной, окончательно избавиться от образа заучки, который намертво прилип к ней еще с первых дней Хогвартса… Даже несмотря на то, что девушка уже закончила школу, он преследовал ее до сих пор — из заучки в примерную работницу, оттуда — в строгую начальницу, теперь вообще — в надзирательницу. Целительницу передернуло, и она тут же с испугом уставилась на мужчину, догадавшись, что он, наверное, принял это на свой счет. — Да, конечно, — пробормотала она, и стул напротив нее сам собой отодвинулся. Нарушитель спокойствия медленно сел и, улыбнувшись, щелкнул пальцами. Перед ним возникло меню. — Меня зовут Гермиона. — У тебя очень красивое имя, Гермиона. Меня зовут Александр Коннер. Зови меня Алекс, пожалуйста. Грейнджер задумчиво кивнула. Александр… Это объясняет легкий немецкий акцент, который она заметила сразу. У него был очень приятный низкий голос. — Могу я взять для тебя что-нибудь… В честь знакомства? Она покачала головой и поежилась. Наверное, новые люди в ее маленьком закрытом мирке — это то, что ей нужно. За исключением, конечно, Драко Малфоя. Почему даже в такой момент она все равно его вспоминает? Девушка перевела взгляд на Алекса. Он был красив, и отчасти, чертами лица напоминал Виктора Крама, с которым она сходила на пару свиданий еще в школе. Мощная широкая челюсть, немного заросший подбородок, темные каштановые волосы, собранные в маленький низкий хвостик, упрямая длинная челка, спадающая по вискам, открывающая высокий лоб, прямой длинный нос и губы, растянутые в теплой улыбке, отчего вокруг глаз собираются маленькие морщинки. На вид ему было около двадцати пяти, но Гермиона могла ошибаться. На стол, отвлекая девушку от мыслей, приземлился стеклянный чайник с фруктовым чаем и два узорчатых блюдца с небольшими кусочками клубничного творожно-сливочного десерта. Грейнджер сначала хотела взять именно его, но остановилась все же на шоколадном торте. И сейчас удивленно смотрела на нового знакомого, который продолжал так тепло улыбаться, что у целительницы в груди будто бы распускался цветок, зелеными ветками изнутри касаясь кожи. — Я осмелился взять тебе другой десерт. Надеюсь, ты не против? — Я против! — воскликнула Гермиона, отодвигая тарелку от себя. На самом деле она очень даже хотела, но чувствовала себя слишком неудобно для того, чтобы соглашаться. — Не надо, мне как-то даже неловко… Она улыбнулась против воли, когда посмотрела на Алекса. Всему виной этот теплый взгляд глаз и лучистая улыбка. Он располагал к себе, и целительница даже слегка расслабилась. — В таком случае… — он псевдозадумчиво постучал пальцем по кончику носа. — В таком случае, я заказал себе эти десерты, но, подумав, пришел к выводу, что второй я не осилю. Грейнджер усмехнулась почти что бессознательно. — Позволь мне тебя угостить, — мягко попросил Александр, кончиком пальца пододвигая к ней блюдце. — Не выбрасывать же? А я не выдержу вторую порцию этого сладко-нежного ужаса. Они засмеялись, и Гермионе неожиданно стало так легко, что она, продолжая улыбаться, несмело кивнула, опуская глаза.***
В палату она вернулась в восхитительном настроении, прекратив улыбаться только тогда, когда ее взгляд мазнул по узнику, скрестившему ноги на кровати. Он просто сидел и смотрел вперед, и не видел Грейнджер, просто не мог увидеть ее оттуда, но у Гермионы вспотели ладони, потому что светлые, мутные серые глаза будто бы выедали в ней дыру. зачем ты оставила меня здесь почему ты развлекаешься пока я страдаю И это обвиняющее, тяжелое выражение лица, сотворившее что-то с некогда красивым Малфоем. Целительница знала, что его колени уже практически в порядке, но болевые ощущения не утихали — так и должно было быть — маленький побочный эффект, небольшая цена, которую надо заплатить. Но он все равно сидел, скрестив ноги. Мазохист. Драко не был мазохистом, но такие незначительные, жалкие ощущения ничем ему не мешали. Он ценил то затишье между издевательствами, которое ему сейчас благодушно предоставили. Хотя затишьем для него был целый мать-его-год в Азкабане. Вот уж где никто не мешал мыслям. За то время он, кажется, успел хорошенько обсосать, отполировать все, какие можно, мысли. Но теперь добавилось что-то новенькое. Правда, Драко было без разницы. Он просто привык думать, потому что это было для него единственным доступным занятием. Грейнджер, заучка Грейнджер, грязнокровка Грейнджер. Здесь. Хотя это не она «здесь», это он — «там». На секунду промелькнула мысль, что Грейнджер — это часть той огромной темной лавины, которая смела его самого и всю его жизнь, оставив пустое ничего. Она была заманчивой. Но Драко ее откинул. Он был неправ ты был неправ всю жизнь в том, что приписал ее существование к чему-то значимому, чему-то, что могло его сломать. Она — это плесень на дорогом сыре, паразит, чья жизнь — ошибка. Отец бы бросил тебя сказал, что он вообще не должен обращать внимание на таких, как она, пятнающих благородные имена волшебников. Мысль об отце обожгла грудь и заставила Драко почти безотчетно сжать кулаки. Ублюдок, обрекший его и мать на страдания, ты сам обрек ее на страдания должен гнить в Азкабане и подвергаться пыткам, это он, а не Драко, виноват! — Не я! Я не виноват! — он выдохнул это, и сам возненавидел себя за то, что это было слишком сильно похоже на нытье. — Это не тебе решать, преступник. Драко вздрогнул и дернулся к углу. Старый шрамированный урод пялился на него и ухмылялся, а позади него молчаливыми слугами — два других, Левый и Правый. Он прозвал их так, потому что они всегда стояли одинаково. Драко хотел закричать, потребовать свободы, но… — Пожалуйста, не надо… — на полувыдохе, полумертвый, наполовину готовый умолять и ползать под ногами. Все, что у него вышло. ты жалок, Драко — Расскажи все, что знаешь о своем папаше. — Я ничего не… — КРУЦИО! Он не успел. Он вскрикнул и, упав на подушку, забился в судороге. Жидкий огонь растекался под его кожей, затекал в глаза и вытекал из ноздрей вместе с кровью и соплями. Боль заполняла горло, заполняла кончики пальцев, выплескивалась из него вместе с желчью, с порывами рвоты. Помогите помогите помогитепомогитепапа ты не мой сын АААААААААААААААААААААА Раздирал кожу, выцарапывал из себя эту боль, пытался взять себя в руки, справиться с этим, рыдая и захлебываясь. Ломая ноготь об стену, когда вцепился рукой в булыжник, чтобы попытаться встать. Ненавидя себя, ненавидя истязателей, ненавидя эти стены и эту кровать, ненавидя грязнокровку, которая сидела за стеклом и смотрела… Гермиона не смотрела, спрятав в руки лицо и тихо всхлипывая. Какая-то ее часть радовалась, что снова — всего лишь Круциатус. Они не позволят ему умереть, не запытают его до смерти, да? Что-то подсказывало: не запытают. Он им еще нужен. Пока что. Но как же так? Этого не должно быть! Почему ему просто не дадут сыворотку правды, или что-то вроде того? Неужели опасаются, что он — окклюмент? Но нужно быть слишком, чрезвычайно талантливым, чтобы ей сопротивляться. Ответ пришел сам собой — у Министерства нет других вариантов. Просто нет выбора. Нет! Выбор должен быть! Пытки — не выход! Даже, когда дело касается Пожирателей смерти! Авроры уподобляются тем, на кого охотятся. Разве так все должно быть? Гермиона знала — нет. Но сделать ничего не могла. Могла поддерживать жизнь в том, кто был ей врагом все время, сколько она его знала. Могла возвращать его в сознание раз за разом. Могла сидеть и молча наблюдать, или, как сейчас — свернуться калачиком на диване, спрятав мокрое лицо в ладонях, когда в двух метрах — смерть. Она слегка подняла голову, вытирая рукавом слезы. Она — Гриффиндор. Смелая и храбрая. И она обязана найти в себе силы, чтобы посмотреть. И увидела, как взметнувшийся от шагов плащ скрылся в стене, по которой прошли всполохи. Они ушли. Гермиона протянула руку к стеклу, и, — есть! — лишь на секунду задержавшись на нем, ладонь провалилась дальше. Она тут же подскочила, и, чуть не упав, быстро шагнула к кровати. Несчастный лежал тряпичной куклой, разбросав руки и ноги по кровати, весь — белое с красным. Бледный, словно полотно, весь покрытый бурой липкой кровью на лице и плечах, уставившийся мутными светло-серыми глазами в потолок. — Малфой? — осторожно позвала Гермиона, доставая палочку. Тот чуть повернул голову, но ничего не сказал, не пошевелил обескровленными губами. Даже не попытался зажать руками глубокие борозды от ногтей, которыми наградил сам себя, не кричал, не хныкал, как любил делать в школе. — Ты в порядке? Да. Молодец, Гермиона, очень умный вопрос, достойный тебя. Десять очков Гриффиндору. — Вулнера Санентур! Гермиона поджала губы и сделала шаг навстречу узнику, проходясь взглядом по его исхудалому лицу и иссохшим рукам, которые тонкими синими змейками обвивали вены. Когда-то он был очень красивым, но сейчас… Для Грейнджер, наверное, не было человека противнее, чем это полумертвое тело на кровати. Немного брезгливая жалость пополам с желанием помочь. Вполне в ее духе. — Выпьешь это, — она покачала склянкой перед его глазами и поставила ее на подъехавший столик. — Малфой… Он не двинулся. А Гермиона замерла. Потому что — что, «Малфой?». Что она может ему сказать? «Все будет хорошо»? А будет? Или, может, «Твоего отца скоро поймают»? А он хочет это слышать? — Тебя перестанут пытать. Они не смогут делать это… — Не верю. Вот так просто — «не верю», и самообладание Гермионы дало трещину. Она всхлипнула, но тут же сжала челюсть и резко выпрямилась — не ей тут было хуже всего. — Я сделаю все, что будет в моих силах, чтобы невинные не страдали. Малфой тихо хмыкнул, краем глаза проследив, как Грейнджер, потирая руки в вонючих перчатках, неуклюже перешагнула пятна его крови. Недостойная касаться ее даже так, да? Она всегда умела вызывать в нем чувства: гнев, — непреодолимый, жгучий. Ярость, — чистая, горячая, расплавленная. Ненависть, — темная, тягучая. Но сейчас… Сейчас было другое. Драко не знал, как это назвать, но от ее слов стало легче. На маленькую капельку, не сделающую погоды в море. Ровно на ту же малость, в которой он находился от пропасти, прилагая последние теплившиеся силы, чтобы не сорваться. «Что будет в моих силах» Что будет в твоих силах, грязнокровка? Не дать мне сдохнуть? Не думай, что я скажу тебе за это спасибо.***
— Мисс Грейнджер… — Валентайн задумчиво пожевал губы и устремил усталый взгляд на Гермиону. Та на секунду задумалась, спит ли он вообще? Или только сидит здесь и мнет в руках сигары? — Позволю себе напомнить, что за рассказ кому-либо о тайнах подобного уровня последует суровое наказание. И вы, зная это… Зная это, вы, думаю, не станете таким заниматься, правда же? Гермиона нахмурилась и кивнула, думая совсем о другом. Ей с трудом верилось, что Рон выдал ее, но, возможно, его неаккуратные расспросы в Министерстве вызвали подозрения… Либо же у Марлоу были собственные способы… — Я, насколько вы знаете, строгий, но очень занятой человек… Поэтому на этот раз я просто напомню вам об этих правилах. И, надеюсь, что вы не успели их нарушить… Он знал. Он точно знал. Он бы не ухмылялся так, если бы не знал, в этом целительница была уверена. Но… Она разжала кулаки, поморщившись от ранок, оставленных судорожно впившимися в собственную кожу ногтями. Все в порядке. — И, пожалуйста, позволю себе напомнить вам об узнике. Все жилы в теле Грейнджер будто бы вытянулись, превращая Гермиону в туго натянутую струну. — Не забывайте относить ему еду, пожалуйста. Она будет стоять у входа, когда вы вернетесь, и будет там каждый день в определенное время. Против голода не поможет даже ваша магия. И, прошу, — он слегка улыбнулся. — Проследите, чтобы мистер…узник не воткнул себе вилку куда-нибудь. Девушка хмыкнула, с трудом сдержав смех. Это было слишком глупо, чтобы потешаться над таким, но она все равно это представила. И поняла, что, что бы ни имел в виду Валентайн, присутствовать при этом она бы точно не пожелала. Почему-то на ум пришли не глаза или нёбо. Гермиона подумала, что такие шутки разума — скорее всего, последствия истерики. С этим можно было справиться. Она кивнула и тихо вышла. Почему-то в этом светлом кабинете не хотелось шуметь, и она всегда старалась приглушать шаги, чтобы не нарушить давящую тишину. Впрочем, сам аврор чувствовал себя тут прекрасно — наверное, офис действовал так только на подчиненных. Что ей делать? Мерлин, что делать Гермионе Грейнджер, которой нужно помочь Драко Малфою? «Хорошенько проспаться и протрезветь», — подумала Гермиона и хихикнула, тут же одернув себя, представив, как это выглядело со стороны. Несмотря на то, что он Пожиратель… Несмотря на то, что он тогда, в Хогвартсе, сделал кучу вещей, делал их каждый день… Несмотря на все это, приглушенная жаркая ненависть клубилась где-то в глубине души, но сверху, — под кожей, на кончиках пальцев, на переносице, — давящая жалость. Жалость к врагу. Что может быть хуже, чем, получив полную власть над врагом, жалеть его? «Хуже могло бы быть, если бы я рассматривала остальные варианты», — пришло в голову к Гермионе. Она выше, чем старые детские обиды, и даже то, что он сделал потом… Она вспомнила мертвое лицо Дамблдора, и ее сердце сдавила стальная рука. Она выше, чем позволять кому-то пытать живого, дышащего человека просто за то, что он сделал по собственной глупости. Она выше. Это было тяжело, наверное, принять это решение было тяжелее, чем все выборы, которые она делала за последние несколько лет. Грейнджер отчасти ужасало, с какой скоростью она попыталась простить Малфоя, оправдать его в своих глазах. Это было определенно ненормально. И, к тому же, вероятность ее ошибки никуда не девается. А что если он действительно причастен? Что, если, помогая ему, она помогает убийце? Но все же то, что они делали… Непростительные заклятия разве просто так непростительные? Разве это слово значит: «Применять их нельзя, но во имя идеалов можно»? А сыворотка правды? Есть же много других способов, которыми можно выведать информацию, не терзая плоть… Она медленно подошла к палате. Прямо перед дверью стояла небольшая тумбочка, которой, определенно, раньше тут не было. На ней покоился алюминиевый поднос с едой. Куриный суп, котлеты с рисом, тарелка с хлебом и вилка с деревянной ложкой. Обед для узника ничем не отличался от пищи, которой питались все госпитализированные. Гермиона в глубине души боялась увидеть плесневелый хлеб и грязную воду, но, видимо, вышестоящие, ответственные за это, решили ограничиться другим видом пыток. Это все было ужасно. Гермиона подхватила поднос и, с трудом повернув ручку, немного расплескав суп, прошла к стеклу, к тому его месту, в которое упирался деревянный стол по ту сторону преграды. Легкий холод протек по рукам целительницы, когда она поставила поднос на стол, прямо на тот лист с оскорблениями, который Малфой оставил для нее еще тогда. Убедившись, что узник заметил ее, она мелко улыбнулась, тут же отводя взгляд, где-то глубоко внутри ненавидя себя за это. За то, что улыбается Драко Малфою, глупая Грейнджер. Но разве ему не нужна была поддержка? Только не от нее. Впрочем, выбора у него все равно особого не было.***
Для Гарри она улыбалась иначе — искренне, лучисто, открыто, прищурив глаза. Она была действительно рада видеть его и Джинни, которая снова сидела у его кровати. Гермионе пришла в голову мысль, что она дежурит тут практически круглосуточно. — Завтра вечером ты свободен, Гарри! Джинни вздрогнула и обернулась. Целительница не успела понять, почему выражение ее лица мало походило на радость, Поттер перебил ее. — Да, я знаю, со мной связались из Министерства. Я снова им нужен. — Пожалуйста, не надо, — Джинни жалобно посмотрела на мужа, но тот, положив руку ей на колено, обтянутое тканью дорогих штанов, погладил ее. — Не волнуйся за меня. Все будет в порядке. — Ты собираешься снова в этом участвовать? В ударной группе? — догадка Гермионы поразила ее саму, и слишком быстрый взгляд подруги подтвердил ее правоту. — Гарри Поттер, это глупость! — Глупость? — он сжал зубы и подался вперед, так, что койка жалобно скрипнула, а Джинни вздрогнула, отпрянув. — Глупость — это позволять Люциусу Малфою и прочим пожирателям уйти. Глупость — это даже не делать попытки схватить их, а просто отлеживать бока в больнице и ждать, пока я пожирею, чтобы стать достойным преемником Дурслям! Вот это — глупость, Гермиона! Не надо отговаривать меня! — Мы просто переживаем за тебя, Гарри, — Гермиона перенесла вес на другую ногу, почувствовав давящую усталость. А ведь время только слегка перевалило за три часа! — Если ты действительно так уверен, никто не станет тебя отговаривать. Это сложнее, потому что мы не сможем помочь тебе там. Мы просто боимся за тебя. Джинни согласно кивнула, коснувшись его руки, и Мальчик-Который-Выжил с нежностью посмотрел на нее. — Я… я понимаю. Прости, Гермиона, — он посмотрел на нее, утратив свою воинственность, и Грейнджер с ужасом осознала: ему тоже страшно. Только он не сидит без дела, в отличие от нее. — Все будет хорошо, я обещаю. И от этих слов стало немного легче.***
Когда уставшая Гермиона вернулась в палату, хлопнула дверью в ванной, запирая ее, и даже не кинула мимолетный взгляд на узника, был уже поздний вечер. Александр был тем человеком, с которым хотелось общаться. Кроме Джинни, Полумны, Гарри и Рона у девушки друзей не было, и, на самом деле, она ужасно стеснялась собственной социальной неловкости. И теперь, когда в ее маленьком мирке появился кто-то, для кого хотелось проявить себя с лучшей стороны, Гермиона металась из стороны в сторону, не зная, что ей делать и как себя вести. У нее ведь не было никого после Рона. И, Грейнджер было больно думать об этом, в глубине души она боялась, что и не будет. Просто потому что это — она. Но Алексу дела до ее неумелости, кажется, не было — он шутил, расспрашивал, открыто, для всего мира улыбался, щурился темно-серыми глазами с морщинками в углах, поддерживал своей теплой большой ладонью локоть Гермионы, когда полил дождь, и она забоялась поскользнуться. И закрытость девушки таяла — и она тоже улыбалась, смеялась и расспрашивала. Кое-что стало, конечно, сюрпризом. Алекс — аврор. Грейнджер тогда еще пошутила, что, кажется, вообще все, с кем она общается, служат в аврорате. Мужчина слегка удивился и тоже пошутил, улыбаясь. Хотя целительница не помнила, как именно, она помнила, что было так смешно, что у нее потекли слезы, и она вытирала их, не побоявшись, что размажет тени. Под теплыми струями воды все это казалось сказкой. Смывалась усталость, забывались проблемы, и Гермиона оставалась наедине с хорошими воспоминаниями. И лавандовый гель для душа, и мятный шампунь только воскрешали их, еще не успевших остыть, перед ее глазами. Она обычно не давала адрес всем, кому попало, но сову с письмом получить очень хотелось, да и Алекс выглядел человеком, который обязательно напишет. И даже его грубый, каркающий немецкий акцент казался сейчас чем-то приятным на слух. В животе Гермионы порхали бабочки, и она чувствовала небывалое окрыление, будто бы она неожиданно омолодилась на десять лет и только что пришла с первого свидания. Она предпочитала не думать о том, что, по факту, все так и было. Губы Александра были теплыми, как его руки. Они стояли под дождем, не стесняясь малочисленных прохожих, и целовались, и Гермиона слишком давно не была такой счастливой. Мужчина не попытался напроситься в гости к ней, и за это целительница была ему благодарна. Он просто рассмеялся, улыбнулся и попросил ждать сову. И только потом Грейнджер поняла, что сейчас практически не живет там, а свою фамилию она не сказала. Грудь сдавил железный кулак, и от досады девушка чуть не расплакалась. Потом, конечно, успокоилась и подумала логически, хотя это было достаточно сложно после такого замечательного вечера. Она ведь знает его имя и фамилию — следовательно, может написать ему сама. Но за такое проявленное неуважение к человеку Гермионе было дурно от самой себя. Он напишет ей, сова, не обнаружив дома никого, вернется, Алекс разозлится и забудет о ней, решив, что его обманули, и когда она напишет сама, будет слишком поздно… Но это все потом, а сейчас — просто отдохнуть, проверить Малфоя, и спать. При мыслях об узнике Грейнджер замерла. Она бы не заметила, даже если кто-то сейчас повернул бы кран до упора, включив холодную воду. В груди разлилось что-то тяжелое, свинцовое, и стало тяжело дышать. Она наскоро смыла гель для душа и быстро вытерлась, натягивая домашнюю одежду, а сверху — лимонный халат с логотипом больницы Святого Мунго: волшебной палочки, скрещенной с костью. Он смотрелся немного забавно вкупе с розовыми домашними тапочками, но Гермиона рассчитывала только быстро проверить жизнеспособность Драко и уйти спать. Драко. Грейнджер, ты настолько сдурела, что мысленно называешь его Драко. Совсем мозги поехали от такого. Гермионе хотелось верить, что это все из-за состоявшейся встречи. Когда она вышла за дверь, ужас ледяной змеей прополз вверх по ее позвоночнику и петлей у шеи опустился на грудь. Малфой был не один — у его кровати уже стояли трое мракоборцев. Целительница побледнела и отступила на шаг, упираясь спиной в выступающий угол. Она могла сбежать в комнату, уткнуться лицом в подушки и замереть, не позволяя грубым, настойчивым мыслям выбивать ее из зоны комфорта. Но Грейнджер пошла вперед, высоко задрав подбородок и сжав челюсть. Пройти сквозь стекло ей бы не позволили, но она, садясь на диван, все равно протянула руку, вставая на колени на подушки и вцепившись пальцами в спинку, будто бы оседлав софу. Она могла уткнуться лбом в преграду, лишь немного наклонив голову. Малфоя видно не было — его загородили две широкие спины мракоборцев. Тот, главный, был виден в профиль, стоя у ног койки узника. Он явно что-то спрашивал с серьезным лицом и сложив руки на груди. На миг Гермионе показалось, что на этот раз они ограничатся всего лишь расспросами, не прибегая к более суровым формам. Пожалуйста, пусть все так и будет! Конечно, нет. И это осознание для Гермионы — удар по голове, пинок в живот, удавка на горле, тьма в глазах. Потому что седой мракоборец достал палочку и, резко взмахнув ей, что-то крикнул. Разумеется, девушка не услышала ни звука, кусая губы и до побеления сжимая пальцы на спинке дивана. Инсендио. Это был огонь. На этот раз был огонь. Да что же это такое?! Целительница до крови прокусила сжатый кулак, смаргивая слезы, быстро прочертившие дорожки по ее скулам и щекам. Почему они не оставят его в покое?! Потому что думают, что он что-то расскажет. Это же очевидно. Почему он молчит?! Неужели боится за отца?! Она не слышит криков, не слышит вопросов, не слышит звуков, но она чувствует запах горелой плоти, пробивающийся сквозь преграду, вышибающий из девушки остатки самообладания. Она захлебывается в рыданиях, опуская голову на руки, касаясь затылком теплого стекла. Никто не заслужил такого. Никто!!! Ее плечи подрагивали, а воздуху не хватало места в горле, и каждый судорожный полувздох отдавался болью в груди. Они закончили не больше чем через пятнадцать минут. Ушли, и один из авроров мазнул по Гермионе задумчивым взглядом, делая шаг в портал. Она тут же подорвалась, уронив одну из подушек, и двумя шагами преодолела расстояние, отделяющее ее от койки. На Малфоя было страшно смотреть — практически сорок процентов его кожи имели темный, горелый оттенок. Ресницы поредели, волосы и брови были опалены. Гермионе редко доставались пациенты с ожогами, и она, задохнувшись от приторного, сладкого запаха подняла рукав к носу. Несчастный спал, или же находился в болевом шоке. — Долорум! Вулнера Санентур! Акцио! В ее протянутую руку лег маленький красный пузырек, поднявшись со своего места на подскочившей к ней тумбочке. Настойка против ожогов. Она откупорила пузырек и только сейчас присмотрелась к лицу Малфоя. Из полноватых, приоткрытых губ, с легким налетом копоти поднимался невесомый дымок. Гермиона вздрогнула, осознавая. Они опалили ему внутренности. Девушка шмыгнула и зажмурилась, позволяя слезам снова и снова очерчивать контур ее лица. Дрожащей рукой она влила все содержимое в узника, поддерживая себя за локоть, который трясся, будто бы в помещении резко упала температура. Разве такое должно продолжаться? Разве все, что тут происходит, должно происходить и дальше? В этот раз Гермиона дождалась, когда Малфой очнется. Молча сидела на диване и смотрела в стену, ожидая, когда узник пошевелится, хоть как-то подаст признаки жизни. Жуткие ожоги постепенно бледнели, и Грейнджер молча надеялась, что и внутри все заживало, и основные органы задеты не были. Но, похоже, вмешательства целительницы не требовалось. Малфой чуть двинул рукой и повернул голову, и взгляд девушки тут же к нему приковался. Белые волосы с черными, запачканными в саже концами, чуть длиннее, чем надо, разметались по подушке. Холодные, помутневшие от боли белесые глаза прожигали в ее подбородке дыру. Грейнджер медленно подошла к нему, остановившись в полуметре от койки. — Почему ты им ничего не расскажешь? — Ты о… чем, грязнокровка? — он с трудом шевелил мягкими губами, пытаясь сфокусировать на ней взгляд. — Почему ты не расскажешь об…об отце? — Гермиона закусила губу, не уверенная, что правильно все сказала. Приятно ли ему будет, что она так его назвала? Или, может, следовало назвать Люциуса по имени? — Этот человек…больше…не мой отец. — он с трудом прохрипел это, приподнимая руку и пытаясь потереть лоб, но целительница, вовремя это заметив, аккуратно опустила ее, лишь чуть касаясь запястья там, где не было ожогов. Малфой тут же дернулся и зашипел от боли, видимо, ударившись больным о стену. — Не прикас…сайся ко мне, мерзкая г…гх… Он с трудом закашлялся и Гермиона снова выкрикнула: «Долорум!». Это должно было снова унять боль, и, кажется, действительно немного помогло: мутная пленка, затянувшая взгляд Малфоя, будто бы развеялась. Чистая, холодная, практически ледяная ярость буквально захлестнула целительницу, которая быстро взглянула преступнику в глаза. — Расскажи им все. Тебя перестанут пытать и оставят в покое, — она попыталась сказать это бодро, но на последнем слове ее голос сорвался. «В покое» — это ведь в Азкабане. Неужели это могло хоть кого-то успокоить? — Неужели ты думаешь, что я молчу из уважения к отцу?! «Из страха перед ним, скорее», — подумала Гермиона и обрадовалась, что не сказала этого вслух. Малфой, снова прокашлявшись, продолжил, и его голос звенел от гнева. — Неужели ты думаешь, что если бы я знал что-то, о чем бы мог сообщить, что могло бы отправить этого ублюдка в Азкабан вместо меня, я бы, чтоб тебя, молчал?! Гермиона поджала губы и опустила взгляд, коря себя за недогадливость. Конечно, он бы не молчал. Она понадеялась, что ее покорный вид смягчит узника, но тот, кажется, все больше распалялся. — Я ненавижу этого человека, который обрек меня на… — он окинул взглядом себя, затем — девушку, и скривил губы. — На все это. Я… Он резко поднялся, резко выдохнув от боли, а затем вцепился двумя руками в Гермиону. Одной — в ее предплечье, а другой в полу лимонного больничного халата, с такой силой, будто бы готов был порвать его. Слегка тряхнул, поморщившись, и уставился прямо ей в лицо. — Я ненавижу Министерство, я ненавижу моего отца, я ненавижу мою мать, за то, что она не остановила его, но больше всего, — его глаза опасно сверкнули и он снова тряхнул Гермиону, от неожиданности клацнувшую зубами. Она жалела, что подошла, потому что, даже несмотря на многочисленные охранные чары, ужас сковал ее по рукам и ногам, и она даже не пыталась вырваться, зачарованная этим фанатичным блеском белых глаз. — Больше всего я ненавижу тебя, Грейнджер. С твоим появлением в моей жизни пришла эта боль, подобную которой ты никогда не испытывала, грязнокровка! Я ненавижу тебя, Грейнджер! Он отпустил ее, оставив на ней черные пятна. На лимонном халате, на запястье, от сжатых на нежной коже пальцев осталась сажа. Гермионе казалось, будто бы даже на ее лице отпечаталась черная ладонь. Эти слова. Это выражение — «грязнокровка», которое она не слышала уже несколько лет. Этот факт, что Малфой ничего не знает. Последнее будто бы высасывало из нее жизнь. Он ничего не расскажет. Его никогда не отпустят. Просто потому, что он ничего не знает. У него нет шансов. Нет ни единого шанса. Она попятилась, сказала: «Спокойной ночи, Малфой. Я буду рядом», и, не слушая то, что он, наверное, ответил, выбежала за стекло, спасаясь бегством от чужих слов. Что ему от ее «рядом»? Он прав. Она — это боль, которую ему причиняют, потому что она просто стоит и смотрит, не находя в себе сил сопротивляться течению. Она просто принимает это и смотрит, наблюдает, и для Драко все вполне очевидно. И она не смеет винить его в том, что он слишком предвзят. Гермиона проснулась посреди ночи от непонятного кошмара, который раздирал ее мысли, не давая вспомнить, кто она, даже после пробуждения. Она, накинув домашний халат, лежавший в ногах на кровати, зевнув, прошла к кухне и зажгла несколько свечей, чтобы налить себе зеленого чая, надеясь, что это хоть немного поможет ей успокоиться. Но ноги сами понесли ее к стеклу, и она слегка успокоилась, разглядев, что Малфой спит, отвернувшись к стене. Судя по его позе, боль прошла, хотя Гермиона не могла быть в этом уверена. Дышать сразу стало легче, да и кошмар, кажется, отступал. Девушка потопталась на одном месте и уже собралась было уходить, но тут, окинув последний раз мимолетным взглядом камеру Драко, увидела лист, белеющий на столе. Это наверняка все тот же, старый. Гермиона поджала губы и подошла поближе, сминая в руках полу халата. Всего два слова, от которых целительница, вздрогнув, пошатнулась и согнулась, словно ей в живот только что вогнали нож. Два слова. «Прости, Грейнджер».