«Гермиона! Я не знаю, что нашло на меня тогда. Прости, я идиот. А тебе не стоит извиняться. Я боялся написать тебе, думал, что ты злишься. Я узнал кое-что, о чем ты просила. Встретимся, или отправить Сычика с письмом сейчас?»
Грейнджер испустила тяжелый вздох облегчения, а затем быстро осмотрелась, убеждаясь, что она одна. Палата, в которую поместили Малфоя, находилась в искусственно созданном тупичке, но девушка считала, что предусмотрительность не мешает. Она собиралась обмениваться запрещенной информацией прямо под носом у Министерства. Еще хуже приходилось разве что Рону, и Гермиона искренне переживала, что он ошибется и подставит себя. Если бы не возникло такой ситуации, она никогда бы не попросила его о таком, но когда на кону стоит жизнь невинного человека… Кто бы ей в Хогвартсе сказал, что она будет считать Драко Малфоя невинным человеком — она рассмеялась бы. Жизнь, однако, в последнее время преподносит сюрпризы самых странных сортов.«Сейчас. Спасибо»
Она привязала новый пергамент к лапке Абрикоса и приглашающим жестом открыла окно. Сова вернулась буквально через несколько минут, уже без письма. Девушка задумчиво проследила за тем, как птица устраивается на краю подоконника, отряхиваясь от мокрых капель. В ее больших глазах Гермионе привиделся укор, и она мысленно пообещала себе уж сегодня точно вернуться домой, хотя бы на несколько часов отвлечься, и уделить внимание собственной квартире, которая, наверное, находилась на последней стадии запущенности, и несчастному оставленному в одиночестве коту. На улице моросил мелкий, противный дождь. Мокрые темные фасады зданий Лондона окутывал белесый мутный туман. Изредка вспышками привлекали к себе внимание автомобили, в этом сером утреннем аду не забывшие о фарах. Гермиона оперлась на подоконник и подавила желание прижаться лбом к холодному стеклу. Хотелось плакать, жалеть себя, но она не могла себе такого позволить. Все ее попытки терпели крах. Она искренне, больше всего хотела помочь, хотя и не совсем до конца понимала истоков своих стремлений. У нее оставалась последняя идея, при мысли о которой Грейнджер каждый раз испытывала небывалый подъем духа. Если и это не сработает — она попросит заменить ее на другого колдомедика, и даже, возможно, согласится на стирание памяти. Задумавшись об этом, Гермиона пропустила момент, когда на горизонте показалась бурая сова. Она рассеянно отвязала пергамент, нечаянно слишком сильно сжав ее лапку, и птица тут же недовольно заклекотала и клюнула целительницу в большой палец. И только тогда она обратила внимание, что сова принадлежала вовсе не Рону. Она была крупной, с медовым отливом на мокрых перышках и выглядела слишком чужеродной на фоне Лондона. — Хм? На бумаге четким, витиеватым почерком значилось: «Здравствуй, shone Hermine. Встретимся?». На лице Грейнджер мелькнула улыбка, она неаккуратно нацарапала ответ и неуклюже начала привязывать письмо обратно. Какая-то периферийная мысль не давала ей покоя. Не покидало ощущение чего-то неправильного, и она, в последнюю секунду замерев, развернула пергамент и еще раз пробежалась глазами по одной-единственной строчке. Этот почерк выглядел слишком аристократическим, в нем присутствовала та вычурность, свойственная чистокровным, гордыми своими предками, семьям. Уж она-то, проверив за свою школьную жизнь не одну тысячу эссе, оставаясь допоздна в кабинете МакГонагалл или Флитвика, успела насмотреться на него достаточно. Александр не говорил, что он аристократ. Впрочем, Гермиона и не спрашивала… Может быть он из тех, лоялистов? Вроде Артура и Молли. А, может, стал таковым только недавно, после Второй Магической войны, когда все стараются выслужиться, скрывая прошлые грешки? Гермиона помотала головой, и, поджав губы, отправила сову обратно. Подобное недоверие было в духе тех же Малфоев, а не в ее. В конце-концов, волшебника определяет не происхождение, а его поступки. Она, может быть и спросит его — но как-нибудь потом, когда ей будет немного полегче. У нее только-только появился уютный уголок, в который она могла забраться с ногами, отгораживаясь от авроров, Драко, колдомедицины и собственных дурных мыслей. Она еще не была готова к серьезным разговорам с заинтересовавшим ее, — и заинтересовавшимся ей, — человеком. Пока что все пусть идет как шло, а дальше Гермиона обязательно разберется.«После окончания Хогвартса прошло всего-то ничего, перед тем как объявился Люциус. Тогда за Малфоями внимательно следили, не всегда афишируя и не всегда легально. Они же, все-таки, не последнюю роль играли, да? В общем, Люциус прокололся на какой-то мелочи — якобы случайная встреча сообщника, исчезновение одной магглорожденной волшебницы, у которой не было семьи, но которую, — внимание! — последний раз видели в каком-то пабе с высоким длинноволосым блондином. Тут его хорошенько прижали, и он, раскидав трех авроров, и упокоив четвертого непростительным, скрылся. Как только об этом узнали, естественно, все поместье перевернули с ног на голову в поисках улик, или самого Люциуса, но ничего не нашли. Кроме Нарциссы и его сына. Гавейн, конечно, сразу принялся их обрабатывать, но если с Нарциссой все было ясно — она невиновна и о делах мужа не знала, то твой любимый хорек сопротивлялся обыску, сопротивлялся допросам, сопротивлялся при попытках попросить его или его мать о помощи. Он даже чуть не вызвал одного из наших на дуэль, представляешь?! Держать его в доме становилось опасно, и на верхушке посчитали, что, раз он легиллимент, сыворотка правды оказалась бы бессмысленной. Потому и упекли в Азкабан. На Нарциссу наложили Обливиэйт, и спрятали куда-то — вроде бы, это была последняя просьба Малфоя. Не ожидал от него благородства. Но это все равно не делает его лучше в моих глазах. Сейчас, когда по Британии пронеслась череда кровавых убийств, а в один момент нашлись свидетели, видевшие Люциуса и еще нескольких Пожирателей (в том числе Фенрира!), Робардс решил, что Драко каким-то образом связан с папочкой и сможет указать если не его текущее убежище, то, хотя бы, как-то намекнуть на возможное… Не знаю. В отчетах этого нет. Я поспрашивал ребят, но они не в курсе, а тех, кто в курсе, отправили на задание… Кстати. Я считаю, тебе нужно об этом знать. Те, кто отправился на поиски, прочесывать возможные места… Среди них был и Гарри. И, Герм, от них нет вестей. Не могу поделиться с Джинни, но я очень волнуюсь. Мне стыдно, что я наговорил тогда такого. И о тебе тоже. Я тебе сочувствую. Лечить Малфоя… Могли мы такое в школе представить, а? Честно — не считаю, что он виновен. Он, конечно, мерзавец, и все такое, и я бы его еще десять лет не видел бы, но… Не знаю. Я ни в чем не уверен. Люблю тебя, Герм. Не пропадай. И, знаешь, я недавно встретил Лаванду. И пригласил ее на свидание. Как тебе, а? Рон»
— Мне просто отлично, Рон, — пробормотала Гермиона вслух, улыбаясь, промакивая рукавом мягкой кофты напросившуюся слезинку в уголке глаза. Она сидела за письменным столом в комнате и перечитывала написанное уже в третий или четвертый раз. Она была рада за друга, который, наконец-то, в каком-то смысле отпустил ее, но то, что он написал выше… От Гарри нет вестей? Знает ли Джинни? Впрочем, наверняка не знает, Рон бы не стал нервировать беременную сестру… И то, что Нарцисса под Обливиэйтом — он написал, что это была просьба Малфоя о защите его матери. Это никак не вязалось с тем образом, который Грейнджер выстроила за время обучения. Тот Драко Малфой пытался бы защитить только себя, но этот, в соседнем помещении… Гермиона не знала, чего от него ждать, и на что он был способен. Был ли он настоящим? Или все же настоящий тот образ, которым все они успели насладиться в школе? Есть ли в нем вообще что-то искреннее, или все, что она видит даже сейчас — игра, обман? Человек с тысячей масок, а под каждой — еще тысяча лиц для любой ситуации. Истинный Малфой. Хороший или плохой — покажет время, а пока что ему требовалась помощь, а Гермиона была в силах ее оказать.***
Гермиона облокотилась на раковину и с интересом уставилась в запотевшее зеркало. Несмотря на приподнятое настроение, завладевшее ей практически сразу с появления в родной квартире, а потом только улучшившееся после прихода Алекса, ее голову раздирали противоречивые мысли и желания. Она хотела остаться здесь и дальше, попить чай с ним, она хотела посидеть одна, избавиться от напряжения, почитав книгу, и она хотела вернуться в Мунго. К Малфою. К своей работе. Зеркало цинично отобразило бледные зелено-фиолетовые круги под ее глазами. Даже теплые струи душа не смогли смыть эту безумную, тяжелую усталость с ее лица. И как от нее еще не шарахаются на улице? Александр, наверное, был в шоке, когда увидел ее в таком состоянии. Она поджала губы, критично осмотрела мелкие кудри, влажные после душа, накинула халат и тихонько приоткрыла дверь. Мужчина сидел к ней спиной на кровати и застегивал рубашку. — Что у тебя с рукой, кстати? — с любопытством поинтересовалась Гермиона, устремив глаза на левое предплечье аврора, замотанное свежим бинтом. Он обернулся и, глядя на нее, тепло улыбнулся. В темно-серых глазах, в полусумраке казавшимися почти черными, читалось неприкрытое восхищение, с которым он окинул взглядом Грейнджер. — Ты такая же красивая, как и твое имя, Гермиона, — колдомедик, никогда не считавшая свое имя особенно красивым, смущенно фыркнула, складывая руки на груди. Александр кинул взгляд на свою руку, а потом снова посмотрел на девушку. — Это ерунда. Я слегка поранился во время… Прошлой вылазки. И не вздумай меня лечить — я не покажу своей слабости перед тобой. Гермиона, уже сделавшая шаг вперед, хмыкнула, именно этим заняться изначально и собираясь. — Как пожелаешь. Я поставлю чайник. — Подожди, пожалуйста! — Аврор поднялся и преградил ей путь. — Я не задержусь, мне уже пора. Я хотел попрощаться — скорее всего, в ближайшее время мы не увидимся. На работе проблемы, и мне временно придется… уехать. На какое-то время. Ты не расстроишься, meine shone Hermine? — Мне уже рассказали, я в курсе, — Гермиона махнула рукой. Алекс подошел, наклонился, и аккуратно поцеловал ее, и Грейнджер как-то машинально положила руку на его волосы, провела по ним и закрыла глаза, отвечая. И тут же в ужасе отшатнулась и закашлялась. Мужчина с изумлением следил за ней, и уже собирался задать очевидный вопрос, но колдомедик опередила его, натянуто улыбаясь. — Прости, живот заболел. Пойдем, я тебя провожу. Мне срочно надо выпить таблетку. — О. Я понимаю, — успокоенно кивнул он, и, улыбнувшись, вышел из комнаты. Гермиона, ощущая, как в груди бешено стучит сердце, опустилась на краешек кровати, и спрятала лицо в ладонях. Алекс ведь нравился ей. Нравился! Или нет? Когда женщине нравится мужчина, она не представляет во время поцелуев другого! Если тогда, когда она только увидела Малфоя, она ощущала себя на краю пропасти, поддерживаемой только ветром, направленным в нужную сторону, то сейчас она просто разбежалась и сиганула в этот темный, бесконечный провал. Живот свело, непонятно от чего. Ей до сих пор мерещилось лицо Драко, натянутая ухмылка и ледяной взгляд светло-серых глаз, полный не ненависти, а, почему-то, любопытства. Гермиона глухо застонала и откинулась на кровать. Драко сидел, согнувшись и скрестив ноги, продолжая неотрывно пожирать взглядом сидящую на диване вдалеке грязнокровку. Отвратительная. Отталкивающая. Красивая.Тошнотворно-омерзительно-красивая. Кто-то внутри черепа ехидно засмеялся. Пожиратель только молча прикусил щеки и качнул головой. За что? Почему он вынужден смотреть? Почему, черт возьми, все застывает, когда смотрит? Не находит в себе силы отвернуться. Резко накатывает тошнота, когда отводит взгляд, приходится пялиться. Как же он ненавидит ее. Больше, чем себя. Хочется избавиться от нее. Нет — избавляться. Медленно. И смотреть, как сейчас. Он, наверное, начал бы с ее губ. Искусал бы до крови, а потом, может быть, разбил бы ее лицо или выдавил глаза. Чтобы она цеплялась за его руки, кричала, звала его. И круциатус — на полу. Он снова качнул головой, отвлекаясь. Можно считать вслух. Или опять рассказать алфавит. Перечислять растения, которые он еще помнит из ботаники. Она перевернула страницу. Иногда накатывало — такое, от чего он задыхался. От ее рук, или от взгляда, сосредоточенно-жалостливо-нежного. Так на него когда-то смотрела Нарцисса. В такие моменты желать ей боли чувствовалось кощунственным, и он желал боли себе, потому что иначе не мог. Он уже съехал с катушек, интересно? Или, может, все еще впереди? Он вздохнул, отвел взгляд и, развернувшись и вытянув ноги, медленно опустился на подушку, сцепив руки в замок на груди. Почему его не пытали целую неделю? Они нашли Люциуса? Доказали невиновность самого Драко? Может, о нем просто забыли? Значит ли это, что остаток жизни он проведет здесь? С этой? Он засомневался, какие ему чувства следует испытывать. Остаток разума горячо шептал — это грязнокровка! Не следует пачкаться о нее! Драко вовсе не был уверен, что это правильно, что это действительно его мысли. В голову мокрыми холодными щупальцами пробирались воспоминания об Азкабане и дементорах, и он задрожал от ненависти и липкого страха, не в силах справиться с эмоциями, вцепившись до побеления в собственные пальцы и впиваясь ногтями в тыльную сторону ладоней. Он глубоко вдохнул, выдохнул, вдохнул еще раз. Наверное, ему срочно было необходимо с кем-нибудь поговорить. Он устремил взгляд на Гермиону и задумчиво покусал губы, чувствуя, что руки начинают дрожать от темного, мутного желания, поднимающегося снизу. Невыносимо было смотреть на нее, но не смотреть было гораздо невыносимее. Откуда это в нем? Тишина плотной характерной пеленой давит на ушные мембраны, на грудь. Здесь ее нарушало только собственное дыхание Драко и редкий звон капель, срывающихся с крана и разбивающихся об эмалированную поверхность. Он стал считать их. Маленькие водяные самоубийцы. Драко иногда думал об этом. О самоубийстве. Представлял, что возьмет вилку, воткнет себе в глаз и провернет три раза, как будто наматывая спагетти. И, каждый раз, беря в руки столовый прибор, ловил себя на мысли, что все-таки слишком слаб. Просто не может решиться, смотря на подрагивающие пальцы, норовя выронить вилку и видя в мутном отражении в алюминии не себя, а Люциуса. Его отец тоже не был способен справиться с поступающим безумием, остановить то, над чем люди не имеют власти. И он сдался. Сдастся ли Драко? Может, все-таки найдет силы. Или ему поможет катализатор. Может то, что он сейчас лежит, считая стук капель, позволит ему оставаться человеком немного дольше? Резко накатили знакомые ощущения, заставив Драко задержать дыхание и вжаться в жесткий матрас. Интуитивно-инстиктивный страх, ледяными пальцами сминающий нежный мягкий желудок, заставляющий мышцы деревенеть и одновременно слабеть, расползающийся по всему телу. Он уже знает, что сейчас будет. Поверхность стены заколышется, твердый камень обернется воздухом, и сквозь портал прибудут его палачи. Мягкие шаги, приглушаемые пружинящим покрытием. Дыхание троих человек, шорох одежд, громом врывающиеся чужие, инородные звуки, которые после такой тишины казались невыносимыми. Драко повернул голову, лежа на кровати, чтобы не видеть мучителей. И увидел, как Грейнджер, бросив книгу, подрывается к нему. Глупая грязнокровка. Забыла, на какой стороне. — Ну, — аврор прочистил горло, приставив кулак к лицу, — Решился поговорить с нами и рассказать про папочку? Драко сжал зубы, наблюдая как старик нарочито медленно тянется к мантии за палочкой. Он делал вид, что сочувствует ему. Дарил лишние секунды ожидания боли, притворяясь, что палочка «куда-то запропастилась», перетряхивая мантию прямо на себе. Драко, может быть, и поверил бы. Но за годы лжи и притворства он вырос до настоящего мастера — и дилетанта, с трудом сдерживающего ухмылку, в чьих глазах читались предвкушение и наслаждение представлением, видел сразу. Аврор получал удовольствие от его пыток. Может быть, верил в его виновность. Может быть, был садистом, как Фенрир. Или безумен, как Беллатриса. Может быть, это все сейчас покатится в ад и Драко умрет прямо через секунду, не дожидаясь нового отпиливания суставов или выжигания внутренностей. — Жаль, — с притворным прискорбием выдохнул аврор. Драко, не сдержавшись, плюнул в него. — Нихрена вам не жа...А-А-А! На него будто бы с размаху опустилось что-то тяжелое, вгрызаясь в грудную клетку, не оставляя следов на коже. Драко резко выгнулся, вцепляясь в простыню онемевшими пальцами. Его зрачки расширились, а глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, бешено вращаясь. Его трясло и дергало в воздухе, как в припадке. Магия аврора не давала ему упасть, удерживая тело в подвешенном состоянии и насылая новые волны. Мышцы рук и ног непроизвольно сокращались, и Драко снова закричал. Его голос сорвался на визг, а потом на всхлипы, когда аврор чуть шевельнул палочкой, лопая сосуды на его запястьях и лодыжках. Из-за каждого непроизвольного движения кистью Драко скулил, срывая голос и не сдерживая скатывающиеся по щекам горячие соленые слезы, теряющиеся в светлых волосах. Он вжимался в подушку головой так сильно, что каждое последующее движение по ощущением оставило бы его лысым — но он выдерживал, умоляя о том, чтобы боль прекратилась. По ногам потекло теплое. Аврор снова шевельнул палочкой, последний раз — и, выругавшись, развернулся и махнул рукой, командуя отступление. Малфой без сил свалился на мокрую от пота и мочи кушетку. Каждый вздох драл горло, а покрасневшие из-за лопнувших сосудов, с расширенными зрачками, глаза не фокусировались. Он попытался двинуть рукой, и с ужасом понял, что не чувствует собственного тела, которое до сих пор изредка дергалось в конвульсиях. Мягко накатили приступ головокружения и тошнота. На слабеющих руках, с расходящимися в стороны локтями, он приподнялся, и его судорожно стало рвать желчью прямо на кушетку. Руки не выдержали напряжения, и Драко с глухим стоном упал на подушку, рваными вздохами вспарывая воздух, который, казалось, звенел от напряжения. Практически сразу его затянуло в темный лихорадочный бред. Гермиона с тихим вздохом, непроизвольно сорвавшимся с губ, перевернула страницу, стараясь не шелестеть бумагой слишком сильно. Идея перенести кресло поближе к Малфою, за барьер, поставить его у кушетки и проводить там как можно больше времени начинала казаться ей все менее и менее адекватной. Узник по-прежнему спал, и с его осунувшегося, но, все же, более живого чем ранее, лица не спадало напряжение. Губы сжимались и разжимались, веки слегка подрагивали, а руки то и дело подергивались, после чего Малфой сразу болезненно морщился. Заклинания, наложенные Грейнджер, в совокупности доставляли немало неприятных ощущений, а обезболивающее притупляло страдания лишь отчасти — и это, наверняка, становилось причиной его кошмаров. Гермиона перевернула раскрытую книгу обложкой вверх и аккуратно уложила к себе на колени, устремляя усталый взгляд на спящего. Если у нее уже сдают нервы, что же происходит с ним? Ей даже сложно представить, насколько тяжело сейчас этому, казалось бы, абсолютно не выносящему любого дискомфорта человеку. За все время, что она наблюдала за ним, за все время, что залечивала его телесные увечья, которые с каждым визитом аврор становились все изощреннее, Малфой ни разу не сломался по-настоящему. Втаптываемый в холодный пол, обагряющий стены кровью, раздираемый практически на куски — он ни разу не позволил им считать, что они победили. Может быть, именно поэтому весь этот ужас до сих пор продолжался — интересы мучителя, который никак не мог переломить ситуацию в свою сторону, несмотря на явный перевес в силах, против интересов жертвы, которой, казалось бы, некуда деться. Этого ли Гермиона ожидала от слизеринца? От человека, привыкшего не упускать собственной выгоды, ради ее достижения давно распрощавшегося с моральными устоями? От человека, у которого, казалось, понятия верности, нравственности и чести отсутствовали в принципе? А сейчас — неудивительно, что в ней раз за разом пробуждалась жалость. Драко, определенно, не был злодеем. Может, он был отвратительным другом и еще более отвратительным человеком. Эгоистом, трусом, слабаком, моральным уродом. Грейнджер могла справедливо считать его законченным ублюдком хотя бы потому, что прозвище «грязнокровка» было чуть ли не единственным к ней его обращением. Но даже она не могла закрыть глаза на то, что сейчас видела. Она содрогалась от мыслей, насколько, оказывается, силен этот человек, сейчас мирно спящий перед ней. Может, здесь был виноват этот образ мученика, неотрывно въевшийся в Драко Малфоя за последнюю неделю, но сейчас Гермиона не могла думать о нем, как о по-настоящему плохом, недостойном человеке. Он казался запутавшимся, искалеченным — но никак не плохим. Гермиона иногда вспоминала битву за Хогвартс — тогда у нее в голове промелькнула мысль, похожая на: «я не думала, что он на такое способен». Почему-то сейчас Грейнджер было удивительно легко смириться с этой мыслью. Как и смириться с тем, что она не желает зла человеку, издевавшемуся над ней долгие годы. Можно ли винить человека в том, что он разделяет радикальные взгляды родителей? Был ли у него выбор? После прихода аврор Гермиона тщательно очистила комнату, а затем, испытав очередной прилив жалости, она решила добавить сюда капельку уюта. Принесла букет тюльпанов в высокой желтой вазочке, которые поставила на стол, около пачки чистой бумаги. Конечно, превращать пыточную камеру в уютно обставленную комнатку было бы слишком издевательски с ее стороны — не хватало разве что занавесок в цветочек. Но, если так посмотреть, он ведь мог видеть ее собственные апартаменты… Прямо над светловолосой головой беспокойно спящего Малфоя Гермиона повесила небольшой ловец снов, захваченный с собственной квартиры еще в самом начале. Он смотрелся невероятно забавно, но в совокупности с креслом, в котором и находилась сейчас колдомедик, должен был предотвратить восприятие комнаты как пыточной. С богатством и роскошью, в которых нежился Малфой с самого детства, разумеется, это не сравнится, но Грейнджер чувствовала себя обязанной сделать хоть что-то, в противовес тому времени, которое она бездействовала, предаваясь абсолютно идиотским размышлениям на своей ярко раскрашенной половине вместо того, чтобы проводить с узником как можно больше времени и адаптировать его к социальной составляющей. За такими мыслями она не заметила, что узник уже давно открыл глаза и пялился на нее с кислой гримасой, беззвучно шевеля губами и подбирая слова. Когда он перевел недоуменный взгляд на стол, его брови в изумлении взметнулись вверх. — А это еще что? — он выглядел настолько удивленно, что вздрогнувшая Гермиона, испугавшаяся от неожиданности, сначала растерялась, не зная, что ответить. Она почему-то почувствовала себя виноватой, и первой мыслью было вскочить и убрать всю эту самодеятельность. — Это тюльпаны, — спокойно ответила она, справившись с собой и потянувшись было к книге, но, передумав, аккуратно складывая руки на колени. — Ну и зачем это здесь? — он буквально выплюнул эти слова в Гермиону, впиваясь в нее ледяным взглядом, полным раздражения. Грейнджер стало смешно — он не спросил, что здесь делает кресло, или что здесь делает она сама — все, что его волнует, — какие-то жалкие бледно-розовые тюльпаны на столе. Она попыталась сохранить серьезное выражение лица, но побороть непроизвольную улыбку не смогла. Малфой напрягся. — Чего кривляешься, грязнокровка? Его обращение звучало неуверенно, а голос дрогнул, и Гермиона улыбнулась уже не скрываясь. — Смешной ты, Драко. Она вздрогнула от собственной наглости и понадеялась, что это не прозвучало неуверенно — она случайно назвала его по имени уже во второй раз. Такое сокращение дистанции почему-то вызывало дрожь и отторжение — это казалось неправильным, неестественным. Но ненависть, любовно выращиваемая в них столько лет, теперь спадающая, возможно, настоящей никогда и не была. Это осознание давило на Гермиону, заставляло ее чувствовать себя так, будто бы она упрямо старалась чего-то не видеть в течении очень долгого времени. Может быть, когда-нибудь она станет просто Гермионой, без его излюбленного оскорбительного слова. Малфой, молча обдумывающий что-то, приподнялся, опираясь на согнутые локти и стараясь не переносить вес на обмотанные бинтами кисти, которые, несмотря на все усилия Грейнджер были еще слишком слабы. Он внимательно всматривался в колдомедика, заставив ее незаметно оглядеть себя в поисках грязи, или, не дай Мерлин, расстегнутой рубашки. Но все было в порядке, и она уже собиралась было спросить о причинах такого пристального внимания, но тут он подал голос сам. — Ты настоящая? — недоверчиво спросил он, и, опираясь на левую руку, чуть не потеряв равновесие, протянул к Грейнджер правую. Гермиона замерла, затаив дыхание. Вполне объяснимо, что он решил, что она может быть наваждением, глюком чудовищно изломанной психики. Но что делать сейчас? Наверное, глупо отвечать на этот вопрос — а разве галлюцинация отрицала бы, что она настоящая? Как вообще ведут себя галлюцинации? Как вести себя колдомедику, чтобы он понял, что это она, а не проекция его сознания? Он продолжал протягивать к ней дрожащую руку, так и не решаясь коснуться Гермионы. На его лице отображались самые разные гаммы чувств, и девушка не могла уследить за сменами его настроения и мыслей — и тем самым не знала, как же ей реагировать, просто продолжая сидеть, не двигаясь. Так и не решившись, он медленно опустил руку на кушетку, напряженно всматриваясь куда-то за Грейнджер, в туман за барьером — видимо, пытаясь обнаружить там, по его мнению, настоящую. Гермиона вздохнула, но Малфой не обратил на нее никакого внимания. Тогда она, поддавшись внезапному порыву, наклонившись вперед, накрыла его ладонь своей, и сказала: — Это я, Гермиона. Я настоящая, смотри. Драко в ужасе уставился на нее и тут же, вздрогнув и переведя взгляд вниз, выдернул ладонь из-под ее руки. — Не трогай меня, грязнокровка! — и ужаснулся, насколько неуверенно это звучало даже для него самого. Пристыженная Гермиона отстранилась и сложила руки на коленях. — Извини. Но как бы ты еще убедился, что… — Замолчи, — грубо прервал он ее, падая на подушку и аккуратно вытягивая руки вдоль тела, стараясь не повредить обвязку. Возвратись уже к своей книжке, дрянь! И чего она здесь забыла?! Но несмотря на внутренние крики и какое-то подсознательно выстроенное отторжение, Драко был невыносимо рад, что, вынырнув из мутного бреда, оказался не один. Гермиона поджала губы и неуверенно опустила взгляд на книгу, будто бы ища поддержки у автора «Наиполнейшего описания домашних вредителей», и, набравшись смелости, напрямую спросила. — Драко, мы можем поговорить о Люциусе? Она замерла, затаив дыхание, наблюдая за промелькнувшему по лицу Малфоя удивлением, а затем злобой. — Нет. Пошла отсюда, — процедил он сквозь сжатые зубы и гневно сверкнув глазами. Казалось, он собирался сказать еще что-то, но Гермиона не собиралась сдаваться так просто. — Ну пожалуйста! Я ведь хочу помочь! Малфой раздраженно поморщился. — Отвалите уже от меня. Ничего я не знаю. Ни где он прячется, ни планы, ни-че-го! Неужели в твоей, вроде бы, не самой темной грязнокровной головке это не может уложиться? — Драко, послушай пожалуйста, — Гермиона умоляюще глядела на него, и он ошеломленно замолчал, то ли от того, что она снова назвала его по имени, то ли от осознания самой ситуации. — Это не для них. Для меня. Я понимаю, это, — она стушевалась, — не самая приятная тема… Я могу уйти, если тебе совсем-совсем не хочется говорить… Малфой вздрогнул, понимая, что оставаться в одиночестве сейчас — это последнее, чего бы он хотел на самом деле, как бы ни убеждал себя в обратном. Пальцы предательски холодели при этих мыслях, и он, принимая условия, буркнул. — Спрашивай. — Почему, — она замолчала, выстраивая вопрос. — Он продолжил… его дела? Ведь все было хорошо, имя вашей семьи очистили… Гермиона уже сама жалела, что начала эту тему, но отступать было поздно. Малфоя, казалось, вопрос тоже не порадовал. Он закрыл глаза, судорожно пытаясь привести в порядок мысли и сформулировать ответ, не обращая внимания на слегка саднящие пальцы, помнящие недавнее прикосновение других, чужих. — Он стал… Другим. После всего, что произошло, — он смерил ее презрительным взглядом, — Тяжело, знаешь ли, было не только вам, героям. Он интонационно выделил последнее слово, с издевкой выплюнув его, словно оскорбление. Гермиона, вопреки его ожиданиям, не стала возмущаться. Он с затаенным любопытством следил за ее реакцией, готовясь яростно отстаивать свои интересы, но она, казалось, вовсе не заметила его издевательства. — Это просто ужасно, Драко, — севшим голосом сообщила она, и Малфой удивленно воззрился на нее. Неужели она действительно переживает? Грязнокровка за него переживает? Это смешно. — На самом деле, — Малфой довольно улыбнулся, — Я не говорю, что он был плохим отцом. У меня было все, и это все было исключительно лучшим. Все, что я хочу. Например, «Нимбус-2001». Место ловца. Да что угодно — все, что я хотел. Мной гордились, — голос Драко дрогнул. — А я просто старался, чтобы гордились еще сильнее. Гермиона пораженно молчала, легонько постукивая пальцами по твердой обложке. Неужели он может искренне считать что вот это — семья? Настоящая? Покупать все — не значит любить, в случае Люциуса Малфоя это — заботиться о статусе. Он ни слова не сказал ни об их отношениях, ни о матери… — О, Мерлин, — пробормотала она тихо. — А Нарцисса? Драко вздрогнул, и, смерив Гермиону рассерженным взглядом, полным презрения, аккуратно поправил волосы и процедил. — Я не буду об этом говорить. — Извини, я… — Я знаю, о чем ты думаешь, — он разозленно ее прервал. — «Ох, какие они ужасные, эти Малфои! Не семья, а дерьмо какое-то!». Ты вообще ничего в этом не смыслишь! Даже несмотря на то, что я, может быть, с радостью… Он пораженно замолчал, в ужасе смотря на Гермиону и понимая, что чуть было не сказал то, в чем боялся признаться себе много лет, чему способствовало заключение в Азкабане. Я, может быть, с радостью обменял бы богатство и чистокровие на любящих родителей. Он стиснул зубы и зашипел, коря себя за абсолютно несвойственную сентиментальность. Он больше никогда не будет об этом думать. Гермиона тоже молчала, не зная, как выразить всю ту бурю эмоций, которая бушевала внутри нее. — Это… Не совсем… — она стушевалась, и, вдохнув глубже, продолжила. — Извини, что вынудила говорить об этом. — Это был мой выбор, — раздраженно перебил ее Малфой. Он на несколько секунд закрыл глаза, собираясь с мыслями. — Все, хватит. Отстань от меня. И, предупреждая следующие допросы, — он ехидно ухмыльнулся, заметив, как вздрогнула Грейнджер, уловив иронию, — Я понятия не имею, где он, где он может быть, о чем он думает и кого убьет в следующий раз. Грейнджер кивнула, о чем-то задумавшись. А Драко, высказавшись, уставился в потолок, чувствуя, как голова его опустела, а на душе, неожиданно, стало немного легче. Он не знал, что думать по поводу теперь, кажется, перманентного присутствия грязнокровки не хочется называть так здесь. С одной стороны — эта тварь выводит его, выуживает из его прошлого какие-то факты и события, о которых помнить категорически не хочется. С другой… Тишина, разрушающая его хрупкую, не успевающую восстанавливаться психику, казалось, действует на него сильнее, чем пытки и эта мерзость со своей жалостью. Теперь он может слышать ее дыхание, чуть повернуть голову и видеть ее; и даже коснуться, при желании. Он незаметно перевел взгляд на правую ладонь, сжал ее в кулак. Разжал, стиснув зубы, стараясь болью согнать это теплое ощущение нежных пальцев на его огрубевшей коже. Не получалось. Тогда он выругался про себя и, не зная, что делать, машинально вытер руку о простынь. Гермиона заметила это и поджала губы. Неожиданно накатила обида, объявшая мысли колдомедика со всей своей полнотой. Стало невыносимо горько от того, что мысли о падении этой стены между ними посещают только ее одну. Она видит в нем хорошее, она заботится о нем, ставя его в приоритет над собой, жалеет его, расспрашивает… Она думает о каких-то дурацких вещах. «Просто Гермиона», надо же… Ну и бред. Она резко встала, поправила халат и, натянуто улыбнувшись куда-то в стену, не видя, не желая видеть вопросительный, растерянный взгляд, развернулась, и, подхватив книжку, преодолела барьер, разделяющий их комнаты. И тем самым — барьер, разделяющий их, готовый пасть, вознесся до небес, укрепленный и обновленный. Она больше не будет пытаться преодолеть его. Отныне и навсегда.