Клетка

Их первая ночь тоже была неправильной – согласно все тем же романам и обсуждениям между девушками, первая ночь должна быть романтической, страстной, жаркой и вообще, она должна быть нечто особенным. Она была страстной – в каком-то смысле. Она, возможно, была даже романтической – у Шепард было не так много… ночей, и особенно романтических, чтобы сравнивать. Но прежде всего – она была неловкой. Неловкость слышится в голосе Гарруса, когда он заходит к ней в каюту. - Шепард? Она принимала душ после последней отлучки с корабля и только-только успела одеться. Волосы Шепард влажные, и если их не высушить, они начнут виться. Но в голосе Гарруса – неловкость, граничащая с паникой, и она выходит из ванной комнаты, пытаясь пригладить непослушные пряди. - Я раздобыл тут вина, и оно, конечно, дерьмовое, но уж что есть, и я думаю, что нужна музыка, и свечи, но я их не нашел, и… Гаррус нервничает так, что Шепард кажется – еще немножко, и ее датапады взорвутся, а инструментрон закоротит. Он выпаливает все на одном дыхании, мечется по каюте с бутылкой вина в руке, включает музыку – Шепард не нравится музыка, ей не нравится дерьмовое вино, ей не нравится нервозность турианца. В свою самую первую ночь Шепард было семнадцать лет, рядом был Майкл Уркхарт, крысоловка с сидящей в ней крысой и сломанная, с провалившимся дном, кровать с рваным матрацем и грубыми простынями. Сначала Шепард было неприятно, потом ей было все равно, а потом – скучно, и уж точно никто из них – ни Джейн, ни Майкл, не питал никаких романтических чувств к другому. Ни романтики, ни страсти, ни нервозности – не такое уж и событие, в самом деле. По крайней мере, Майкл не был противен Джейн – лучше он, чем кто-нибудь другой с сальным взглядом – таких тоже хватало с избытком. Джейн Шепард, капитан Нормандии, совсем другая, но опыта у нее не хватает, и она теряется, не зная, как успокоить Гарруса, – кажется, первого мужчину в ее жизни, которого ей хочется успокаивать. Поэтому она выключает музыку, кладет руку на его плечо, и они долго – наверное, слишком долго, - сидят рядом на кровати, трогательно держась за руки, и говорят. О Сидонисе, о Цитадели, о Шепард, о Тейне и его сыне – обо всем, о чем только можно подумать. И когда Шепард уже кажется, что это, пожалуй, окончательный и бесповоротный провал, Гаррус сжимает ее руку сильнее, и неожиданно для себя она целует его в покрытую шрамами щеку – ей отчего-то всегда казалось, что здесь он почувствует прикосновение лучше. Эта ночь полна неловкости – неловкости и смеха, и Шепард кажется, что только с ней может такое произойти. Ее постель – жесткая, со специальным матрацем, покрытая гладкими, плотными простынями, руки Гарруса – горячие и настойчивые, а его костюм совершенно дурацкий и неснимающийся. Он приглушенно смеется и как-то стаскивает с себя не то рубашку, не то водолазку – спросить бы, как оно называется, да не выходит: Гаррус вдруг садится и качает головой. - Шепард, я не могу, - говорит он, и в его голосе… смех? - Что? - Мне кажется, он смотрит, - поясняет Гаррус и кивает головой на прикроватный столик. Черт возьми, думает Шепард, он ведь и правда, смотрит. - Ты осознаешь, насколько это странно? – спрашивает она и, не дождавшись кивка, начинает хохотать. Несколько дней назад, в приступе дурного настроения, Шепард перенесла клетку с хомяком поближе к себе – ее умиротворял вид зверька, а миролюбивый нрав позволял держать его на руках – или на животе, если Шепард читала, лежа в кровати во время долгих перелетов. Хомяка ей подарили в каком-то магазине на Цитадели, и неожиданно для себя Джейн к нему привязалась – насколько можно привязаться к животному, напоминающему ей крысу. Впрочем, хомяк (Шепард так и не удосужилась дать ему имя) оказался совсем не похожим на крыс – он мирно жил в своей клетке, бегая в колесе и набивая щеки, спал – то свернувшись клубочком, то вытянувшись на животе – и на животе Шепард он спал так же безмятежно, как в клетке. Сейчас хомяк и не думал спать – сидел столбиком, умывался и задумчиво глядел на странную парочку, сидящую в полураздетом виде на постели и хохочущую в голос. Шепард накрывает клетку своей рубашкой, и Гаррус говорит, что он почти слышит сокрушенный вздох зверька. Она еще успеет добавить, что рада отсутствию рыб – накрыть аквариум было бы куда сложнее, но смеяться уже нет ни времени, ни желания – с ее оставшейся одеждой Гаррус расправляется куда быстрее, чем она с его. Ей жарко – еще и от горячего тела турианца, - жарко и интересно. Провести ладонями по грудным пластинам, потрогать воротник, коснуться неожиданно нежной кожи на шее и талии, от чего Гаррус прерывисто вздыхает, рассмотреть, наконец, эти руки – непривычные, сильные, с тонкими и, на первый взгляд, хрупкими запястьями. Гаррус тоже изучает ее: «Ты такая мягкая», - говорит он, касаясь ее плеч, груди, живота. Осторожно, бережно, почти невесомо – Шепард с хриплым смешком напоминает ему, что она все-таки не стеклянная, и тогда он припадает к ее шее поцелуем – неловким, неприспособленным для этого ртом. - Проклятье, Шепард, я бы сейчас все отдал за ваши дурацкие губы, - говорит он. – Видишь, до чего ты меня довела? Джейн улыбается и проводит пальцами по его гребню – неожиданно гладкому, хотя ей всегда казалось, что он должен быть… чешуйчатым? Гаррусу нравится – он почти что мурлычет и опускается ниже, все также осторожно гладя ее своими странными руками. Прикосновение трехпалых рук – непривычное, горячее, а подушечки на пальцах совершенно гладкие. Шепард хочется спросить, почему у Гарруса нет когтей – на пальцах широкие, темные и мощные… ногти? - но в этот момент его язык касается ее живота, и она только прерывисто вздыхает, тут же забыв обо всех вопросах. Изучая ее тело, его руки становятся все горячее и горячее, губы – то, что у них считается губами, - оказываются мягче, чем она думала, а язык… Господи, Шепард и не подозревала, что у турианцев такие длинные и ловкие языки! Не сдержавшись, Шепард все же вскрикивает, и Гаррус тут же поднимает голову, спрашивает тревожно: - Я сделал тебе больно? - Черт бы тебя побрал, Гаррус, не останавливайся, - шипит она в ответ. - Это приказ? – хмыкает он как-то на редкость самодовольно, и Шепард готова поклясться, что будь у него человеческие губы, они бы сейчас расплывались в ухмылке. У Гарруса нет человеческих губ, но этот недостаток полностью компенсируется языком – Шепард понимает это, когда обретает способность сознавать, и в этот же момент она слышит крайне странный и очень подозрительный звук. - Проклятье, - теперь в его голосе смущение. Ее прекрасный, твердый матрац, который спасал от боли в натруженных мышцах, пропорот насквозь шпорами на его ногах, сквозь разорванную простыню видно наполнитель из каких-то белесых волокон, а Гаррус смотрит на нее – немного виновато. Она не дает ему ничего сказать, перебивает, притянув к себе: - Зато теперь мы совершенно точно можем о нем забыть. И они забывают, и снова изучают друг друга, и Гаррус постоянно спрашивает, не больно ли ей, и прикусывает кожу своими страшными зубами – в этот момент Шепард внутренне холодеет: кто знает, с какой силой турианцы кусают друг друга в порыве страсти. Он путается неловкими пальцами в ее волосах и говорит, что ему нравится, как они вьются, притягивает ее ближе к себе. Шепард обнимает его за шею, прижимается губами к тонкой, почти человеческой коже под его челюстью, обхватывает узкие твердые бедра ногами, ее дыхание сбивается, и она… вспоминает. - Гаррус, - хрипло спрашивает она, - ты пил таблетки? - Что? – рассеянно спрашивает он и слегка отстраняется. – Шепард, какие, к черту, таблетки, ты… Таблетки. От аллергии. Нет. Не пил. - Только не говори, что они у тебя в отсеке, - просит она и он качает головой – неуверенно и задумчиво. - Как же… Нет, я их положил в карман, - его приглушенный голос становится тише: турианец роется в вещах, небрежной грудой сваленных на полу. – Собирался выпить, но волновался, придумывал речь, и… О! Вот они! Пока он неловко открывает бутылочку с таблетками и пьет двойную дозу – на всякий случай, - Шепард садится и, закрыв лицо руками, вздрагивает от нервного смеха – страстная, романтическая, незабываемая ночь! - Шепард, ну хватит, - в голосе Гарруса умоляющие нотки, и когда он отводит ее руки от лица, ей кажется, что она почти видит смущенное выражение на его странном лице. – Я все испортил, да? - Ничего ты не испортил, - говорит она и прижимается лбом к его лбу. – Просто все как-то… неправильно. - А как оно еще может быть? – ворчливо спрашивает Гаррус и опрокидывает ее на спину. – Я удивлен, что здесь еще ничего не взорвалось. - Сейчас и до этого дойдет, - бормочет Шепард, и это последнее, что она произносит – становится не до того.