Клетка

Если Шепард и переживала, как скажутся эти отношения на их дальнейшей работе и дружбе – все-таки Гаррус не был простым способом снять напряжение, - ее страхи оказались беспочвенными. Ну, почти. Немного больше заботы, мимолетной ласки, тревожности в голосе – ну и, конечно, понимающие ухмылки кое-кого из команды. Изменилась она сама – ей стало страшно брать Гарруса на короткие вылазки, она холодела при виде того, как еле заметной рябью с него слетает один из кинетических барьеров, и ей это очень, очень не нравилось. Пожалуй, только сейчас она в полной мере поняла, почему отношения между сослуживцами не приветствуются. Она изживала из себя этот страх, старалась не обращать на него внимания, но он жил в ней все время, вцепляясь ледяными коготками в ее горло в опасных ситуациях. Куда больше Шепард волновалась, сидя в светлой квартире во время своей отставки – все контакты с ее командой блокировались, и она не представляла, где они и чем занимаются. Она пыталась уверить себя, что все к лучшему, что клетка в виде людской молвы и общественного мнения куда прочнее, чем кажется на первый взгляд, но все еще принимала антигистаминные таблетки – по привычке. Она даже подумывала о том, чтобы пуститься в авантюру и отказаться от таблеток, вживив чип, который только проходил тестирование, – какой-то очередной умник из докторов изобрел, кажется, панацею от аллергии всех видов. Не успела – начался хаос, в котором она все же нашла свой островок спокойствия, в момент, когда он взял ее за руки на Менае, под горящим, погибающим Палавеном. На Менае было настоящее адское пекло со Жнецами в главной роли: не было ни желания, ни возможности думать о чем-то другом, кроме того, чтобы вовремя перезарядить винтовку, подать панацелин, прикрыть огнем, пока восстанавливается барьер. И только когда Шепард поднялась на Нормандию, вместе с усталостью на нее нахлынул и страх. Все, чего она боялась, пытаясь прикрыть это мыслями об общественном мнении, – что он только «спускал пар» и расслаблялся, что идет война и все это не ко времени, что он погиб, в конце концов, - все это отступило куда-то далеко-далеко, когда он встретил ее в отсеке главной батареи и неуверенно провел пальцами по щеке. И в самом деле – кого волнует общественное мнение? Стоя в доке Цитадели, преобразованном в лагерь для беженцев, Героиня этой самой Цитадели на виду у всех обнимается с каким-то турианцем, и всем на это абсолютно наплевать, все слишком заняты поисками еды, укрытия и хоть какой-то информации о родных и близких. Наплевать и Шепард – Гаррус волнуется, как и все, тревожится и за Палавен, и за турианские войска, и за родителей, и за раненых, которые лежат здесь же, на полу, ожидая помощи. Шепард наплевать на то, что и как подумают окружающие, ей важно прикоснуться к нему, обхватить его лицо ладонями и прижаться лбом ко лбу – ты не один, я с тобой, мы со всем справимся. Однажды Гаррус сказал ей: - Когда все это закончится, обязательно поднимется шумиха – такая женщина, героиня Галактики – и крутит романы с бывшим офицером СБЦ, турианцем, какой позор! - Героиня Галактики сможет показать им один прекрасный жест, - отвечает Шепард и демонстрирует вытянутый средний палец – правда, ей приходится объяснить его смысл: - Да и когда это будет, Гаррус…Может, и не будет никакой Галактики. … Они с Гаррусом так старательно избегали любых разговоров о будущем, что недосказанность порой звенела в ушах пронзительным писком загнанной в угол крысы. Невысказанные опасения душили Шепард, но говорить об этом она попросту не могла. Она не справилась с ними лишь однажды, когда ей приснился очередной кошмар. Той ночью Шепард приходит в отсек к Гаррусу и застает его спящим на груде одеял – кажется, он говорил что-то про особо важную калибровку, вспоминает она. Гаррус просыпается не сразу– сон военного крепок, но чуток, и представляй она угрозу, турианец уже был бы на ногах. - Шепард? – он все-таки открывает глаза и садится, проводя руками по лицу. – Что-то случилось? В эту ночь они не спят – разговаривают обо всем, что их тревожит. Это единственный раз, когда Шепард позволяет себе признаться в своей неуверенности, в опасении, что война закончится победой Жнецов, и – в этом Шепард тоже признается неожиданно для себя, - в том, что она боится его потерять. Они говорят всю ночь, под мерный гул работающих приборов, и больше никогда об этом не заговаривают. Об их совместном будущем Шепард старалась не думать даже сейчас, лежа в объятьях Гарруса. Каким уж там может быть совместное будущее солдатов, если они оба не могли представить себе мирную гражданскую жизнь. Она проходила перед их глазами, но была настолько же чуждой, как культура ворка. Тихий домик, дети – то, чем дорожит добропорядочная семья, да и Калисса в каждой передаче вовсю распиналась о достоинствах и силе матерей, - этого Шепард себе и представить не могла. Она не умела обращаться с детьми, и единственное существо, к которому она испытывала материнские чувства, был огромный кроган выше нее на голову, чью каюту занял Явик. Мысль об усыновленном Гранте однозначно была забавной. Беззвучно усмехнувшись, Шепард перевела взгляд на потолок каюты, по которому плыли отблески от аквариума. Гаррус вздохнул и уткнулся лбом в промежуток между ее шеей и плечом – эта выемка была словно создана для его лба. Он всегда спал в такой позе, посапывая во сне, – в самом начале Шепард даже интересовалась, не простыл ли он случайно. Отсмеявшись, Гаррус сказал, что турианцы так храпят, и сразу же забеспокоился – не мешает ли ей его сопение. Оно не мешало. Шепард не мешали ни его сопение, ни неудобная поза на спине, в которой ей чаще всего приходилось спать, ни воротник, больно упирающийся ей в спину, когда она поворачивалась на бок, ни его тяжелые ноги – однажды она проснулась от дурного сна. Этот был другим, не привычным уже кошмаром с участием мальчика с Земли, – ей приснилось, что на нее рухнул Жнец, и она не может из-под него выбраться. «Жнецом» оказалась всего-навсего нога турианца, которую он закинул на ее собственные ноги, и Шепард пришлось долго изворачиваться, чтобы выбраться из-под этой тяжести. Ей ничего не мешало. Она чувствовала себя свободной только с ним – в этих надежных и уже привычных трехпалых руках она чувствовала себя такой свободной, как никогда. Все ее детство было грязной клеткой, в которой крошка Шеппи чувствовала себя крысой – отчаянной, уставшей, без надежды на спасение. Альянс поначалу казался ей глотком свежего воздуха – но и он стал клеткой, разве что пошире и подружелюбнее. Церберовская клетка была лабораторной – все то время, пока она не уничтожила Базу Коллекционеров, Шепард чувствовала себя крысой, на которой проводят опыты и смотрят, наблюдают за ней день и ночь: ну как, Дженни, нормально ли функционируют импланты, что мы в тебя насажали? Не сбоят ли чипы в твоих костях, нормально ли работает биотика? Но самой страшной оказалась клетка Галактики: надежды всех рас были сконцентрированы на ней, она словно оказалась под прицелом миллиардов глаз, умоляющих, требующих прекратить это безумие, что творилось на планетах. И только рядом с Гаррусом невидимые, но такие настоящие прутья клетки рассыпались в прах, давая возможность вздохнуть полной грудью. В эти моменты ей было плевать на будущее, плевать на Жнецов, плевать на союзы, которые нужно установить, плевать на то, что ей никогда не стать – ни правильной женой, ни матерью, ни сестрой. Но загнанная в угол крыса пищит настойчиво, а Гаррус слишком крепко сжимает ее в объятиях – он тоже боится, и он тоже не хочет ее отпускать, - ей пора поднимать голову, убирать волосы со лба и становиться той Шепард, которую знают все. Без сомнений, без страха, с непоколебимой уверенностью в победе – только такая Шепард должна появляться там, где ее могут увидеть. И не имеет значения, насколько она боится, – Галактика должна видеть перед собой лидера и солдата, готового заслонить ее своей грудью, способного помирить кроганов и турианцев и излечить генофаг, положить конец войне между гетами и кварианцами.