Мразь

      Ждать — не самая сильная черта Чонгука. Он не привык это делать. Чон никакой там не Хатико из слезливого фильма, но сейчас ему кажется, он близок им стать. И не понимает, где он нашел таких тормозов. Неужели для того, чтобы притащить в кабинет его предназначенного нужно столько времени? К слову, а сколько вообще время-то? Гук поднимает голову и пытается разглядеть часы, висящие на стене справа. Ему кажется или время уже восемь вечера? Выплюнув короткое ругательство, парень поворачивается к свистку блаженства. Не вдыхает, просто смотрит. Водит по порошку, затем пытается втереть в стол. За этими бессмысленными действиями вдруг ощущает неприятную шероховатость на поверхности любимого стола. Стряхивает блаженный снег. Приглядывается, склонившись к столу, так, что почти касается его носом. Находит раздражающий дефект. Какая-то мелкая царапина. Как, казалось бы на пустом месте, Чон выходит из себя. Выливает на стол остатки виски, оставшиеся в бокале, рассматривает царапину, размазывая по ней янтарную жидкость. Хмурится ещё больше. Вытаскивает новую бутылку, открывает, плескает в бокал. Тут же выпивает, будто обычную воду. Откидывается назад, но царапину из виду не теряет. Сжимает пустой бокал, затем вдруг вновь пододвигается к столу, та царапина не дает ему покоя. Начинает скрипеть дном бокала, потирая его об поверхность стола. Краем уха улавливает, как наконец дверь в его кабинет приоткрывается. Не спешит поднять глаза. Он, блять, сейчас занят. Понять бы ещё хоть самому, чем конкретно. Вошедший ведет себя неожиданно слишком тихо. Гук наконец оставляет стол с бокалом в покое и поднимает глаза. Удивленно приподнимает бровь. С каких это пор его предназначенный приобрел способность превращаться в его предков? Переводит взгляд, что на отца, что на мать, стоящих рядом и молча смотрящих на сына, затем переходит им на Намджуна, стоящего немного поодаль от них. Усмехается. Вот сука. «Похоже, развлечься сегодня не получится, — на этих мыслях бинты на его запястьях вновь намокают, прорисовывая уже до тошноты заебавшее Чонгука „Мразь“. Родители все ещё молчат. — Неужели в поездке языки проглотили?» — о, такой поворот был бы Чонгуку на руку.       — Боже, Чонгук, что это? — с ужасом смотря на запястья Чона, начинает мать, растаптывая его оптимистичные было мысли. Ну да, как же, так ему точно повезти не могло. С тех пор как появился этот его предназначенный и это ебучее клеймо на запястьях, у него вообще началась сплошная полоса невезения. Похоже, теперь он и правда проклят.       — Руки, — наконец бросает Чон, даже не удосужившись встать. «Ну заебись, — думает он между делом. — Теперь, пока „эти“ не свалят, к шлюхам придется ездить самому», — а это ебать какая проблема, да лишняя трата времени.       Мать быстро оказывается рядом, наклоняется, хватает его за руку и округляет глаза ещё больше. Чонгук же морщится. Да блять, может хватит уже хватать его?       — Где он? — подает голос отец, не торопящийся подойти поближе. «И слава богу!» — думает мимоходом об этом Чон. На расстоянии отец ему нравится намного больше. И, наверное, лучше сказать «и слава» не до конца покинувшей его удаче.       — Кто? — строит из себя дурачка Гук.       — Твой предназначенный, — со сталью в голосе произносит отец. И ни капли не впечатляюще для Чона. Он давно уже не маленький, чтобы бояться грозного слова отца. Но и смеяться тут не стоит. Мать тем временем осторожно проводит по бинтам, опускаясь рядом с парнем на диван. Начинает развязывать их, не отводя взгляда, словно загипнотизированная, увидевшая нечто, не поддающееся ее пониманию.       — Чонгук, а какой надписью одарил его ты? — почти шепотом, отбросив бинты в сторону, спрашивает мать. «Значит уже осведомлены, что не она, а он».       Гук вновь переводит взгляд от матери к отцу, затем бросает его на Намджуна и словно гордясь этим, нагло выплевывает: «Сладко кинул ему „Шлюха“». Пощечина, которую он тут же получает от матери, даже не удивляет. Если подумать, он ей даже рад. Как никак, хоть какой-то всплеск в этой скуке последних дней.       Вскоре Чон понимает, что недооценил своих предков. Ведь позже они его все же «немного» удивляют. Ну, как немного? Если на чистоту, то родители даже находят чем его ошарашить. Именно ошарашить, так как по-другому это не назовешь. Они отбирают у него вдохновение. Блять, они у него можно сказать вкус к жизни отнимают. Да какой вкус, саму эту жизнь. Ещё и в наркологический сопровождают. На этом объявлении Чонгук не сдерживается и смеется в голос, сгибаясь пополам. И ведь даже всегда заступающаяся за него мамуля в этот раз молчит. Даже наоборот, поддакивает. Неужели так сильно расстроилась от короткого рассказа Чона, в котором парень пересказал день встречи со своим предназначенным? И уж чего не ожидал от нее Чонгук и вовсе, так это её: «Как ты мог так поступить? Вы могли бы быть счастливы. И пусть он не богат, учитывая, что работает курьером. Не устроен по жизни так, как ты. Но по крайней мере человечность сохранил, в отличие от тебя. А теперь… Что же ты наделал?» Расстроенно, но нет, совсем не повышая голос, говорит она и уходит, даже не попрощавшись. Не желая ни выздоровления, ни чего-то ещё. Впрочем, во всех этих соплях Чон и не нуждается. Ему лишь нужно было, чтобы она вставила пару слов и спасла его от той «хорошей наркологической клиники», а она ничем ему не помогла. Предательница, на запястьях которой то самое «Прекрасна»? Да в каком месте?       Вещи Чонгуку собирает горничная, сам он даже пальцем двигать не собирается. Тем не менее, нет, Чон не будет капризничать или сопротивляться, когда за ним подъедут. Не маленький же. Есть у него иные мыслишки, относительно всей этой затевающейся вокруг него канители. Авось то ему еще и по кайфу в итоге пройдет? Кто знает. Намджун, на которого Гуку и смотреть-то не хочется, приносит ему немного белого спасения перед «долгожданной» дорогой, так как, понимаете ли, отказываться от наркотиков резко тоже, оказывается, нельзя. Ну, а далее всей этой установкой режима, подходящей Чонгуку, и тому подобным, займутся уже в клинике. Чон кривит в ответ губы в подобии улыбки, но от рая, конечно же, не отказывается. Вдыхает свежесть жизни и немного вдохновляется, но этого так мало. Слишком мало и потому ужасно бесит, плюс прибавить к этому временами стягивающие конечности судорогой, давящую в сердце боль, кровоточащие запястья, и что же? Правильно, бешенству, еле сдерживаемому гневу Чона, удивляться не приходится. Мало ему что ли всего этого, так ещё он слышит краем уха, как мамуля говорит что-то о том, что найдут они его «судьбинушку» и постараются помочь тому, чем смогут, если то вообще возможно. Блять, ну как же они его бесят. И… Что? Лишение наркоты и шлюх пойдут ему на пользу? Ой, да ладно?       Парень сжимает кулаки всю дорогу и в какой-то момент не выдерживает. Сидящий было все это время в машине на заднем сидении, резко подается вперед, сдергивает с водителя раздражающую его, не меньше чем все остальное, фуражку и выкидывает её в окно. Так-то лучше. На минут так десять. Водитель на это практически никак не реагирует, скромно проводив свою бывшую вещь в зеркале заднего вида. Намджун, сидящий рядом с тем самым водителем, тоже никак особо своё недовольство не выказывает, лишь кидает быстрый взгляд на Чонгука и вновь отворачивается к окну. Он ведь, понимаете ли, с ним не разговаривает. А Чону тем более похуй. Непонятно, какого хрена тот вообще с ним ехать вызвался? Недонянька хуева.       Клиника оказывается точно такой же как в цветастом бланке, что ему давали ранее, чтобы расписался. Вокруг умиротворение: скамеечки под деревьями, птички поют, высокий забор стоит. Забор парня особенно радует, особенно понатыканные на том заборе по всему периметру камеры, какая прелесть. Оценив свое новое пристанище, Гук, скрипнув зубами, в сопровождении немого Намджуна и ещё пары встретивших их у ворот людей, направляется внутрь. Когда при входе его просят выложить телефон, это, сука, его просто добивает. Показав «фак» человеку, что думает получить от него желаемое, Чон решает стоять на своем. Но неожиданно подходит Намджун, что-то шепчет тому человеку на ухо и тот кивнув, пропускает их без лишних вопросов, не пытаясь более отобрать у Гука хоть эту его игрушку. Далее его ожидает разговор с главным представителем всей этой уебени, во время которой Чонгук откровенно плюёт в потолок и бесится. И, сука, так хочет разнести всем находящимся в том кабинете головы, что кажется кровь бурлит в жилах от этого дикого желания похлеще, чем во время ахуенного секса в его излюбленном тройничке. Ему тут же выдают какие-то таблетки и некие заменители, от них, мол он скорее слезет с кокса.       — Да как вообще можно слезть с рая, уеба? — «мило» не то отвечает, не то спрашивает Чон, не сдержавшись в тот момент.       Во время местной экскурсии его запястья вновь намокают, потому парня забирают на перевязку. Затем приглашают поесть, на что он отвечает деликатным посылом. Но, видимо, подобные Гуку часто тут так отвечают и потому никакой реакции, кроме легкой улыбки и «ничего, подойдете позже», не следует. Нехватка нормальной дозы снега ощущается уже в первый же день. Аппетита как нет, так и не было, зато теперь в нем скребется другой его последователь, и от того хочется развлечься хотя бы с местным санитаром. Однако, и тут увы. Орудующие вокруг, в основном бугаи, далеки от вкусов Чона и, пожалуй, даже если бы те у него отсосали, у парня бы так и не встал. Впрочем, раз так, он бы с удовольствием глянул кино и без своего участия, но и об этом теперь тоже оставалось только мечтать. Зато Гук успел побывать на подобии лекции для новичков. И просто ахуел от того, как ему это понравилось. Он бы лучше убил это время на то, чтобы понаблюдать за одинокой рыбкой в аквариуме. Скука сводила его с ума, сон не шел. Он уже и забыл, когда нормально спал в последний раз. И что хуже, злоба и раздражение лишь нарастали, словно мох на подгнивающем дереве. Некие заменители никак на нем не отражались. А от пребывающей ярости, затем резкой смене того на необъяснимую тоску, хотелось повеситься. Причем о последнем, в следствии непонятных и самому мыслей, думалось даже с каким-то удовольствием, будто думал о тех же развратных играх на вечер. Вот только в этом случае не мог что-либо предпринять. Пристальное наблюдение, о котором Чон отлично знал, не давало сделать лишний шаг. Капало на мозг незримой слежкой. А попробуй сделай этот самый шаг, теперь уже обещали перевести в психушку. И в обещании этом сомневаться не приходилось.       Гук лежал в выделенной ему комнате и в полутьме смотрел на бинты. Надписи под ними все ещё дико зудели, раздражали. В тех буквах на его запястьях словно кто-то жил, ненавидел его, брал нож в свои маленькие ручки и вскрывал Чона без наркоза, затем прятался под раскрывшейся кожей. Он никогда никуда не уходил. Гук знал, все остальное время он проживал в его венах, пока вновь при случае не напоминал о своем присутствии. На этой мысли Гук мельком глянул на камеру, висящую над кроватью, скрытую камеру, о которой он тоже был прекрасно осведомлен, и накрылся одеялом. Под одеялом медленными движениями на ощупь распутал бинты, дотронулся до слегка влажных букв на правом запястье. По очереди провел по всем подушечками пальцев. Вернулся к первой «М», надавил коротко стриженными ногтями, закусил губу, почувствовал резь внутри грудной клетки, тихо матернулся через зубы. Раздражение и злоба, смешанная с болью, накатила с новой силой. Чон поморщился, начал царапать проклятую надпись, нервными движениями раздирать кожу, в попытке содрать её, выдрать того, кто сидит под ней и издевается над ним. Вытащить его из своих вен. Уничтожить эту тварь. * * *       Эта ненавистная комната была все той же. Отличалось содержимое. Отличались ощущения. Ну и его любимого стола по-прежнему нигде не наблюдалось.       — Я не шлюха, — шептал он. — Я не шлюха, — по его щекам текли слезы, а Чон не мог пошевелиться. Не мог сдвинуться, он просто глядел на сидящего на нем парня. Провожал взглядом мокрые следы на его щеках. Ощущал длинные пальцы, сдавливающее его горло. Он наблюдал, не в силах скинуть его, сказать что-то, понять. Откуда тот тут взялся? Что творил? Глаза его предназначенного блестели в окружающей их полутьме. Такие красивые, как и тогда. Только вот теперь не Чон, а этот парень повелевал ситуацией. Контролировал реальность. Убивал Чонгука в самом прямом смысле. А что же Гук? Он был парализован? Кажется так.       — Я не шлюха, — словно одержимый продолжал скулить его предназначенный. Тьма с такой утонченностью обрисовывала его черты, так искусно выделяла его глаза. Чон был заворожён. Так заворожён, что и забыл, что прямо сейчас он умирал. Холодноватые руки на его шее сдавливали отнюдь не только её, они сжимали еще и сердце. Гук чувствовал, как то ускоряется, оно пытается выжить, уйти от давления. Оно пытается попросить прощения за своего хозяина. Но увы, опаздывает, уже слишком поздно. Парень над ним застывает, его пальцы все ещё на шее Чонгука, но они больше не сдавливают её. Чону хочется прокашляться, но он не может, никаких лишних движений, он не может даже глаз отвести. Слезинка, мягко скользящая по чужой щеке, срывается и падает Чону на лицо. Вроде это всего лишь соленая капелька, а у Гука внутри будто рычаг выворачивают при столкновении с ней. Он ясно понимает, что не в силах больше сделать вдох. А впрочем, дышал ли он когда-либо, как человек?       Чонгук открывает глаза и тут же кривится от запаха медикаментов. Ебучая вонь бьет по голове похлеще, чем удары в колокол. Поднимает руки, которые словно налиты свинцом, отмечает на них толстый слой бинтов. Цокает, обращает внимание на окно слева, за ним слишком яркое солнце. Сука, все вернулось. Раздражение так никуда и не девается. Он дотрагивается слабыми пальцами до шеи. Пытается что-то вспомнить, но ничего не получается. Опускает руки, садится на кровати поудобнее. В окно непонятно откуда влетает солнечный зайчик. Он словно выпрыгивает из ярких лучей, прыгает по стенам, по потолку. Добирается до Чона, движется по его одеялу. Затем, будто уловив зеркало с боку от парня на тумбочке, прыгает в него и исчезает в зеркальном блеске. Чон щурит глаза, берет то зеркало в руки, сам не понимая зачем, вглядывается, старается выловить оттуда того зайчонка, но его больше нет. Зеркало отвечает ему лишь его же отражением и блестит, стоит только чуть повертеть его. Сверкает излишне-режуще для только что очнувшегося парня. Чон вдруг улавливает что-то знакомое в этом блеске, что-то шуршит в его мыслях, пытаясь вытащить из кучи всего прочего, вроде как, важное. Но теряется в мусоре. Пропадает. Гук возвращает зеркало на место и проводит по бинтам. Ему нужно сваливать отсюда. Ну сколько можно? Они же даже подохнуть ему не дают. Ни кайфа, ни шлюх. Если так и продолжится в следующий раз он раздерет уже не собственные запястья, а чужую глотку. Прежде трахнув будущий труп. Они сами его на это провоцируют. А не стоило бы. Гук кидает взгляд на потолок. Белый в нем попорчен трещинами, и это вновь выводит из себя до скрипа зубов.

***

      Чимин стучится в дверь своего соседа по квартире и по совместительству лучшего друга, но с той стороны тишина. Он жив, но не отвечает. Пак частенько теперь проверяет того на хоть какое-то проявление жизни. А не проверив, не может ни на работу пойти, ни лечь спать. Тэхен, тот самый сосед и лучший друг по совместительству, последний месяц практически не выходит из своей комнаты. Чимин сжимает кулаки, стоя у его двери, и вспоминает каким тот пришел в день, когда получил свои ужасные надписи на запястьях. Глаза, всегда наполненные оптимизмом, тогда напоминали больше тонированные окна, видишь в них свое отражение, а что там за стеклом скрыто. Ничего не видно. Темнота. Пак не отходил от Тэ тогда около недели, а потом тот резко запирается в комнате и выходит оттуда разве что только в туалет. Чимин не боится того, что парень может что-то с собой сделать. Не сделает, не тот тип. Вот только от этого не легче. Да, он ничего такого не делает, просто замыкается после первой недели непонимания и постоянного повторения: «Я не шлюха. Не шлюха. Не шлюха», — шепчет Тэхен, как одержимый. Чимин похлопывает его по спине, обнимает осторожно и не знает, что на это вообще можно сказать. Ведь ту надпись ему придется теперь носить до конца жизни. Он поджимает губы и думает каким же извергом должен быть его предназначенный, чтобы поступить с его другом подобным образом. Пак наблюдает за его мучениями и не может подобрать нужных слов в утешение. Не знает, а нужны ли они? И только спрашивает про себя, непонятно кого, за что судьба с ним так обошлась.       — А я ведь ждал их, — хрипло говорит парень, обводя взглядом свои испорченные запястья. Испорченного себя.       — Мне так жаль, — еле выдает Чимин. Порой вместе с теми словами не сдерживая слез, в отличие от Тэ, который независимо ни на что практически не плачет. У которого те слезы бьют градом внутри, и Пак это знает. У Чимина на запястьях красуется аккуратно выведенное «Ангел» у его предназначенного «Судьба». Парень переводит взгляд на, словно размазанное жирными чернилами, неаккуратное «Шлюха» и закрывает глаза. «Это слишком жестоко. Так несправедливо. Эй судьба, слышишь вообще?» — но, кажется, она оглохла, не иначе.