***
Прошла неделя. От Винсента все еще не было вестей, а от Андриана — проку: он пропадал днями в лесу, а вечерами сидел, запершись в своей загадочной черной комнате. Пил абсент и разговаривал с канарейками, хихикал, как умалишенный старик, цитировал под нос древние элегии. Танцевал со скелетом. Себастьяну приходилось управляться с Сиэлем исключительно в одиночку. Перемены в андройде — с того самого вечера — стали происходить более явственно. Это похоже на стремительное взросление — оказавшееся болезненным не только для самого чада, но и для окружающих. Было замечено, что в своем поведении Сиэль придерживался нескольких вариантов или сценариев. Один Сиэль — тот, что наиболее точно и удачно подражает людям. Он мастерски пародирует сцены из фильмов и книг, общается цитатами, разыгрывает роли, которые наивно и невинно накладывает на жизнь. Копирование и подражание в его лице достигает определенного рода апофеоза. Именно Сиэль актер заявил, что будет женщиной и заставлял Мари переодевать его в барышню. Только барышня эта была своенравна, безумна, капризна и непредсказуема, так как олицетворяла чистый разум ребенка с огромным запасом масок и вырванными из разных источников текстами. Весь мир для такого Сиэля это, по сути, театр для одного актера. Он живет скопированными эмоциями и чувствами, которые впитывает, как губка. Но он — ничего о них не знает. Второй Сиэль прост в обращении — более инфантилен и менее безумен. В нем больше нескладности и меньше живости, и он, опять же, более покладист и понятен — одним словом, предсказуем, и уж с ним Себастьян вздыхает с облегчением. Еще гувернеру стало казаться, что что-то вызывало в андройде первого Сиэля, и нечто — возвращало привычного. Только что, и была ли между этим связь, — Себастьян не мог понять. Может, и не поймет. Может статься, связи никакой и нет, а ему лишь кажется. — Нелогичность и непредсказуемость — показатель живейшей и свободной души, — как-то обронил за их совместным завтраком Андриан. Это случилось, когда Сиэль вымазал свой рот вишней и долго смеялся, сказав, что он — Оборотень и съел сердца городских жителей и вообще всех людей на Земле. Что он — демон, и ему нужны сердца. Тогда Себастьян с укоризной взглянул на Андриана: «Действительно — свободной?» На самодельной катапульте-ложке вишенка угодила в щеку седовласого. Тот лишь отер ее и ответил хохотом. Смеялся Андриан с легким безумием, таким, что у гувернера не оставалось сомнений — в доме Фантомхайвов он остался единственным трезво-мыслящим человеком. — Чем не логичнее и более непредсказуемо, Себастьян, тем живее и свободнее! — воскликнул Андриан в ответ на суровый взгляд и вновь разразился жутким смехом. — Но, что же это у вас за серьезное лицо! Успокойтесь, Себастьян, получайте удовольствие от происходящей… чудесной, волшебной, загадочной, хе-хе, мистерии… Угадали что это за мистерия? Жизнь! Аха-ха-ха-ха! Но ваше лицо! Оно просто бесподобно! Ваше лицо!.. Ха-ха-ха! Пепельноволосый буквально хватался за живот — так смешно оказалось это лицо. Сиэль хмурился, показывая, что не одобряет смеха над другом: «Себастьяну не смешно!» но, взглянув на Себастьяна, тут же поддержал Андриана и также залился смехом. Только, в отличие от смеха Андриана, его смех был куда более звонче и мелодичней. — Ты тоже заметил? — Его лицо! — Ха-ха-ха-ха!!! Себастьян тяжело и обреченно вздохнул. Все, что ему оставалось — так это продолжать свой завтрак. Поэтому он невозмутимо отломил кусок хлеба, зачерпнул ложку овсянки и отправил в рот под долгий, продолжающийся смех безумия. А вечерами они устраивали танцы — Сиэль увлекся какой-то постановкой — там все герои только и делали, что танцевали, поэтому танцевать приходилось и Себастьяну, и даже Андриану, который, изредка, все же выползал из своей норы. Андриан танцевал вальс со скелетом, неизменным спутником, а Сиэль — с Себастьяном, всегда! с Себастьяном. И если танцы, — то всегда непредсказуемый андройд. Платье и каблуки. Возможно, проблема заключалась в том, что Сиэль не мог определиться с половой самоидентификацией. Солс объяснял это так: «Мы должны были запрограммировать базу — основу-андройда — для души Сиэля Фантомхайва, как мужского пола. Однако, было решено в пользу выбора души. Она сама определится с тем, кто она, женщина или мужчина». Очевидно, что Сиэлю оказалось сложно определится: он то принимал на себя роль юноши, то уподоблялся девушке. Возможно, от того, что играл с Себастьяном в романтичность, и как пример для подражания видел лишь гендерные отношения. — Я склоняюсь к тому, мистер Михаэлис, что у души нет пола, — заявил как-то Солс. И гувернер не мог поспорить. — Пол определяет биологический сосуд или выбор, склонность самой души к той или иной роли. Когда склонности нет — то нет и пола. Нечто усредненное. Отмечались изменения в голосе, мимике и повадках Сиэля. Андройд становился переполнен какой-то неизъяснимой энергией; она сочилась, светилась изнутри, делая из кукольноподобного тельца то стихийный вихрь, то капризный цветок, который ломался под ветром или же колол окружающих острыми, ядовитыми шипами. Темно-синие глаза горели, как никогда ярко, и в их насыщенном мерцании Себастьяну то и дело мерещилась самая настоящая… боль. Похожие взгляды встречаются лишь у сломанных судьбой людей. Знакомый, но редко встречающийся взгляд. Похожий он уже видел однажды, но только у кого?.. Не вспомнить. Как-то они кружили в танце мимо Андриана и его танцорки. Андройд заметил: — Эта ваша профурсетка, мсье Андриан, очень хороша собой. Мне нравятся ее зубы. Удивительно крепкие, вечные зубы! Себастьян вспомнил, что так говорил мистер Гризворт о самом Сиэле — вернее, завидовал о вечности его зубов — и улыбнулся. — Слышала, дорогая, как о тебе выразились? — мужчина нежно прижал к себе скелет и коснулся пальцами челюстей. — О, не обижайся на них, они не ведают, какая ты в гневе! Госпожа Жизни и Смерти. Андриан сорвал у кружащегося в танце Сиэля черный шарфик со шляпкой и накинул на свою даму: — Ну, чем не хороша? Сиэль звонко засмеялся: — Очень хороша! — Пожирательница сердец… и душ. А иногда они катались со снежной горы. Снега уже выпало достаточно, поля стояли в таких пышных сугробах, что, казалось, даже в Замке Гули и Кровавые Сороки устроили перерыв в войне, чтобы насладиться приходом зимы. Сиэль изображал радость, когда Себастьян катал его на санях или садил верхом на Костяшку и вел коня за поводья. В такие моменты Сиэль, чаще всего, становился покладистым и понятным (насколько только может быть понятным андройд с живой душой). Однажды, после игр в снежки, у Себастьяна замерзли руки. Сиэль взял человеческие ладони в свои и, уже в это мгновение, сменил амплуа. — Замерз? Так я согрею тебя, милый, о, я согрею! Как ни старался Себастьян привыкнуть к резким переменах в поведении андройда, это удавалось не всегда. Сиэль говорил, как влюбленная девушка, но Себастьян ничего не мог поделать ни с гипнотизирующей теплотой от заботливых ладоней, ни с тем давно позабытым, приятным чувством, которое пробуждали заботливо-обеспокоенный взгляд и голосок Сиэля. Пальчики андройда обхватывали мужские руки и грели так, как Себастьяна не согревал ни один живой человек. Грел с невинной жадностью и преданностью. А согрев, Сиэль довольно улыбался, и Себастьян смеялся от последующих слов: — Температура твоего тела нормализовалась, Себастьян. Ничего не грозит. Можно идти дальше. Это звучало так же странно, как и слово «милый». И все же… Все же, иногда Сиэль был мил, а иногда — непредсказуем. В один из дней, Сиэль вышел к гувернеру в траурном платье и попросил отвести в церковь. К груди он прижимал томик стихов, а лицо прятал за черной вуалью. — Зачем тебе это, Сиэль? — Просится. — Кто просится? — Помолиться хочу, с Богом поговорить. Все люди так поступают, когда скучно или дела идут плохо. Я — заблудшая душа и агнец. — Ты веришь в Бога? С каких пор? Гувернер взял подопечного за руку и прочитал название книги: «Божьи души». Вот оно что. — Сиэль, это… не те книги, которые нам нужны. Не сейчас. — Чего Себастьяну не хватало теперь, так это разговоров о религии, когда Сиэль буквально сходит с ума. — Ах, ну что же ты такой непонятливый! — выдохнул Сиэль. Он скривил прехорошенькое личико и вырвал свою ручку из мужской ладони. Рассердился за что-то. — Сам дойду! Домик с крестиком — много ума не надо! Подобрав подолы платья, Сиэль стремительно выбежал из дома. Себастьян нагнал его уже на улице. Ветер играл кружевной вуалью, Сиэль напоминал черного призрака. — Хорошо, я понял, — вздохнул он. — Идем в церковь. Ты сам поймешь, что к чему, и Бога своего увидишь, и их всех… Глаза Сиэля загорелись с любопытством: «Овец пастыря?» он хихикнул. — Именно. Овец. — И святого отца? Буду говорить ему через решетку, а он будет отпускать мои грехи? «Да какие же у тебя могут быть грехи, дитя?» — улыбнулся про себя Себастьян, но вслух сказал: — Да, он будет кивать и говорить: «Гм… Ты забыл дать Костяшке морковку? Тяжкий грех, дитя мое, но мы все не безгрешны. Бог прощает тебя. Что-то еще?.. Ох, ты позаимствовал ребро из скелета Андриана и разукрасил его гроб розочками? Такого церковь простить не может! Нет, нет, нет, молодая барышня, даже не просите! Мы не можем себе такого позволить!» — Ах, святой отец, но простите меня, пожалуйста! — Сиэль запрокинул голову вверх, так, что черная шляпка с вуалью слетела на снег. Себастьян поднял ее и, отряхнув, вернул. Лицо Сиэля в обрамлении вуали, с горящими, возбужденными глазами странно влекло к себе. Себастьян сдержался, чтобы не коснуться белой щеки, и вместо этого только немного поправил вуаль, сместив вниз — спрятать то, что влечет. — А за уроненную шляпку — на пятый круг ада! — грозно заметил он. — Вы сильно проштрафились, сударыня! Таких грешников еще поискать! — Я же не хотела, меня же заставили — это очевидно! Это все… мсье ветер!.. — Ничего не знаю, — покачал головой гувернер. Сиэль затеребил его за рукав пальто. — Святой отец, мне покоя не знать, пока не простите! Но Себастьян продолжал изображать задумчивость: «Гм», Сиэль опередил его на несколько шагов, заслоняя путь, и стукнул себя в грудь. — Душа истомится, вот тут болеть будет! — Где-где болеть будет? Простите, мисс, я не разглядел, — Себастьяну пришлось склониться к юноше: «Да, это лицо все еще его влечет, несмотря на преграду». Темные глаза смотрели сквозь прозрачные ткани с загадочной проницательностью и беспомощностью. Мужчина приподнял вуаль и, уже совершенно не думая ни о чем, поцеловал Сиэля в губы. Так они стояли посреди снежной дороги и не заметили, как мимо прошли люди. Те, что держали направление в тот же самый «домик с крестиком», что и они. Себастьян отстранился от Сиэля. Сиэль поправил шляпку, съехавшую набекрень. Какая-то горожанка выразила удивление увиденным: «На людях средь бела дня! Где это видано!» Сиэль показал ей язык, и женщина перекрестилась. — Идем дальше, Себастьян! — с высокомерными нотками сказал он. — Я хочу помолиться и поговорить через решетку! С этими словами он подхватил спутника под руку и они направились в городскую церковь вместе с другими страждущими. У ворот Себастьян замешкался. С Сиэлем — туда? В воскресенье много людей, и он не знает, как андройд поведет себя, как отреагируют люди. В конце концов, он решил сесть в последних рядах, поближе к выходу, чтобы иметь возможность уйти. Однако, Сиэлю решение не понравилось: «Ближе к святому отцу!» отказ грозил скандалом, поэтому мужчина покорно устроился в среднем ряду. Малознакомый Себастьян не вызвал такого интереса у собравшихся, как Сиэль. Куколка, облаченная в траурное платье да в меланхолично-томное, загадочное выражение инфантильного лица. Она не могла не привлекать внимание. Мрачная барышня сложила ручки на подоле, всем видом показывая: «Мне интересно, что здесь покажут, я вся в нетерпении!». Для Сиэля это было сродни спектаклю — как и вся жизнь — однако, он не знал, на что способны люди, которые «всерьез» верят в своего бога. Он может ненароком привлечь чуть больше внимания, чем требуется. От появившегося пастора разило перегаром, а лицо опухло до размера тыквы, но никого это не смутило. Зачесав седые патлы пятерней и обведя воспаленными глазками пришедших, он начал службу. Говорил он крикливо, то громко, то грубо. Но, это и понравилось Сиэлю. Он то и дело крутился на месте, стараясь разглядеть получше, и вытягивался всем корпусом вверх. Себастьян неустанно одергивал его назад за подолы и старался делать это неприметно. На них то и дело оглядывались. — Ты слышал, дорогой, он сказал: «Во лжи не убиенные»! Что это значит? — Я объясню чуть позже. Слушай. И Сиэль слушал с таким же вниманием, с каким смотрел любимые кинофильмы. Он выглядел крайне возбужденным: сжимал томик стихов, крутил в пальцах четки и хмурил, и поднимал от удивления бровки. Пожалуй, за всю историю церкви, ни один прихожанин не относился к службе с такой чрезвычайной важностью. — Демоны порочат наши души с самого нашего рождения, и они всегда среди нас! Всегда! Незримые и голодные. Об этом стоить помнить… — вещал пастор, периодически кашляя. Внезапно Сиэлю нашлось, что сказать. Он поднялся с места и подал голос быстрее, чем Себастьян успел схватить его за руку: — Так их надо покормить! — выкрикнул он. — Жадность — это грех! Люди стали оборачиваться. Пастор сощурил глаза, пытаясь разглядеть молочно-белое пятнышко среди прихожан. — Вы кто? — Ваша овца, святой отец. — Я что-то не понимаю, — растерялся пастор. С места поднялся Себастьян. — Извините ее. Не в себе от горя. Мы больше не потревожим, продолжайте, — Себастьян отвесил поклон и заставил подопечного сесть обратно. Сиэль тут же недовольно сообщил ему, что он врун и что у Сиэля нет горя, и что Сиэль очень даже счастлив. — Так было нужно, — пояснил Себастьян. — Есть правила… Подумав, Сиэль решил согласиться. Он кивнул и прислонил пальчик к губам: — Тогда тс-с-с. В конце службы пастор стал собирать пожертвования. Люди подходили и бросали деньги на дно бархатной коробки. Не прошло и пары минут, как Сиэль вновь склонился к Себастьяну и громким шепотом спросил: — Он так судорожно дышит! Это все от жадности? — Это от счастья, Сиэль, тише. Сиэль хихикнул, прикрывая рот ладошкой: — Потому что денег много? И он демонов не покормил, а они голодные! Винсент может дать очень много денег, он тогда совсем задохнется? Себастьян, я хочу пожертвовать церкви очень много денег и посмотреть на это! — Уверяю, ничего не случится. — А демоны где? — Демоны — метафора земным страстям. — Но моя единственная страсть — это Себастьян. Люди вновь стали оборачиваться. Все та же женщина покачала головой. Сиэль вновь показал ей язык. Уже в спину. — Видишь, Сиэль, церковь — не то, что нам нужно. Обсудим это дома. — А исповедь? «Ах, точно, разговоры через решетку», — вспомнил Себастьян, но вслух сказал: — Иногда исповедь не нужна. Достаточно посетить церковь. Лучше пойдем домой? — Но, Себастьян, признаться… — тут Сиэль понизил голос до шепота, затем огляделся по сторонам: не подслушивает ли кто? Он приподнялся на цыпочках и прошептал страшный секрет: —…Я очень грешна! Очень. — Вот оно что… — гувернер с пониманием кивнул. — Разумеется, это повод, чтобы поговорить через решетку. «И как он мог рассчитывать уйти отсюда без того, зачем пришел Сиэль?» — Хорошо. Я все устрою, — сдался Себастьян. — Подожди меня здесь. Оставив Сиэля, который принялся разглядывать распятия, Себастьян нашел в быстро пустеющей церкви пастора. Тот уже заканчивал разговор с последними прихожанами. Себастьян наскоро, как мог, объяснил ему ситуацию: необходимо выслушать одного скромного, но особенного ребенка — он назвал Сиэля именно ребенком — и отпустить его грехи, какими бы странными они ни были. Пастор удивленно приподнял брови. — Эта та загадочная мисс, что смогла нас всех сегодня удивить? — Она самая, и, святой отец… Себастьян неприметно вложил в руку пастора несколько купюр. Она оказалась такой же пухлой, как и тыквообразная голова. — Просто… постарайтесь выдержать все. — Выдержать что? Я не понимаю… — Благодарю, святой отец. Заводя Сиэля в кабинку для причастия, Себастьян нисколько не жалел пастора. Возможно, лишь немного. Самую малость. Сам он сказал, что подождет снаружи.***
— А после, он сказал, что это совсем-совсем не грех, и что Мари простила меня за оторванную пуговицу и разбитую вазу. — Уверен, так и есть, — улыбнулся Себастьян. Они шли обратно в особняк по заснеженной дороге. С ними был и Костяшка. Конь встретил их у церковных ворот на манер собаки. Сиэль сидел верхом, а Себастьян вел животное под уздцы. — По осени я сорвал океан цветов, — продолжал Сиэль с каким-то особенным воодушевлением, — я и Мари оторвали им все лепестки, чтобы погадать на суженного для Мари, а папа сказал, что цветы рвать нехорошо. «Нехорошо» — это грех, Себастьян? Пастор сказал, что «нехорошо» — это не всегда грех, но, цитирую: «Как бы, еще чуть-чуть, мисс, и будет им самым. Нужно уметь отделять хорошее от плохого — это совершенно точно! Как думаете, вы умеете это делать?» Я сказал, что умею гадать по-девичьи, меня научила горничная, и, я знаю, что у Мари будет пять мужей и один ребенок. — Может быть, наоборот? — прервал Себастьян с улыбкой. Было жаль представить бедную Мари с такой незавидной участью. Сиэль задумчиво посмотрел на него сверху вниз, и Себастьян пояснил: — Может, пять детей и один муж? — Не уверен, — Сиэль склонил голову набок и, чуть-чуть нахмурившись, продолжил, — я сказал пастору: «А хотите, я и вам погадаю?» На что пастор ответил: «Гадание, дитя, куда более неблаговидное деяние, чем срывание пуговиц с пальто, уж поверьте мне на слово!» — «Но, может быть, у вас будет десять жен и два ребенка!». Восклицая и строя гримасы, Сиэль был до того очарователен и мил, что гувернер почти не смотрел, куда они идут — все его внимание поглощало живейшее личико андройда Фантомхайва. Себастьян поинтересовался: — А он что ответил? Сиэль пожал плечами: — Пастор оказался не жадным, Себастьян. Он подарил мне отпущение всех моих грехов! Одним словом, он мне понравился. — Вот видишь, как все обернулось, — улыбнулся мужчина. Слушая невинный лепет андройда, он получал какое-то колоссальное умиротворение. Дорога домой оказалась слишком короткой. Так как они уже подходили к Вороньему холму, Себастьян предложил прогуляться подольше. Сиэль согласился. — А еще, — немного помолчав, продолжил Сиэль, — пастор сказал, что у меня глаза ребенка и спросил, знаю ли я, кто я такой на самом деле. «Узнал Фантомхайва? — подумал Себастьян. — Представляю его удивление». Вряд ли местные часто наблюдали андройда. Сиэль, обычно, не появлялся на публике, не говоря уже про весьма обескураживающий наряд. Для них он — неизвестная, странная, таинственная диковинка с городской легендой. Недоступная и недосягаемая. — И что ты ответил? — Что я — Сиэль, — как само собой разумеющееся ответил юноша. — Тогда пастор сказал, что он не это спрашивает. Он снова спросил, кто я такой. Я сказал: «Я — Сиэль Фанмтохайв, сын Винсента Фантомхайва». Но ему не понравился и этот ответ. «Ваша овечка, падре!» — «Нет», — сказал пастор и улыбнулся: — «Ты же понимаешь свою природу, Сиэль? Например, я — человек, создание от рук Господа Бога. А ты чьих рук создание?» Себастьян подумал, что лучше ему было присутствовать при этом разговоре, чтобы скорректировать некоторые вопросы этого «господнего создания». — И что ты ответил, Сиэль?.. — Я сказал: «А я — кролик!» и убежал. Я прыгал до самых дверей, Себастьян! Как Злой Барон или Бо. Себастьян представил себе выражение лица пастора и улыбнулся. Тут ему кое-что вспомнилось, о чем он решил спросить: — Сиэль, когда ты говорил про свои «плохие дела» — то, что ты иногда заходишь ко мне в комнату, ты тоже рассказал? Ведь заходить ко мне запрещено. Андройд удивленно распахнул глаза. — Но Сиэль не заходит в комнату к Себастьяну, — ответил он. — Лгать не хорошо вдвойне, Сиэль. — Но не ложь. Это не Сиэль. — А кто тогда? — Мое отражение. — Ну, разумеется, — только и улыбнулся мужчина. — Твое отражение… Что ж, идем домой.***
Они прогуливались в городе и зашли в кондитерскую лавку, Сиэля привлекли крендельки в форме бантиков. Среди посетителей были белокурые мальчик и девочка. Они чем-то привлекли внимание андройда, он им улыбнулся. У детей были прехорошенькие румяные щечки — остальные посетители то и дело восхищались ангелочками. Хозяйка лавки даже угостила их коричной булочкой. Дети заинтересовались андройдом. Девочка то и дело поворачивала на него голову и что-то спрашивала у матери, лепетала: «Какая красивая леди». — «Прекрати, мы уходим». — «Кто это, мама?» — «Тебе-то какое дело!» — «Ты обещала купить леденцы!» — «В другой раз!» Сиэль повернул голову к Себастьяну: — Давай купим много-много леденцов? Раздадим детям. — Не думаю, что это хорошая идея. Андройд не стал спорить, только неопределенно повел головой. Возможно, ему импонировала детская непосредственность и он видел в маленьких горожанах кого-то похожего на себя. Они уже вышли из лавки и брели вдоль улицы, как Сиэль спросил: — У нас тоже будут дети, Себастьян? Мы будем давать им горчичные леденцы за плохое поведение, выгуливать у душеловок и говорить: «Нельзя, нельзя!» купать в озере и катать на Костяшке. А когда они умрут, мы закопаем их в землю, как кроликов и старого Пирата. Будем приносить цветы на могилки… Он задумчиво приставил палец к подбородку, что-то тихонько пропел под нос, затем, как будто вспомнил о чем-то, и воскликнул не без восторга: — Я знаю тринадцать колыбельных! Даже, когда их не станет, все равно буду петь. Дети любят песни. Песни, они ведь, как жизнь. Хочется что-то делать, когда внутри звучат мелодии. «Что же с ним происходит?» — но Себастьян напрасно вглядывался в лицо спутника, оно оставалось тайной, хранившейся еще большие тайны. Возможно, прелесть Сиэля заключается в том, что его секреты не нужно разгадывать. С ними нужно научиться жить и принимать их естественные проявления, порывы и прятки. «Он просто меняется. Нужно запастись терпением», — настаивал внутренний голос. В конце концов, что они знают о воскрешенных душах? — Нет, Сиэль, у нас не будет детей, и на это много причин, — отвечал он. — Одна из которых — ты не женщина. — Но мы же условились, что я — женщина. — Этого недостаточно. Я думал, ты это понимаешь. Такие вещи нужно понимать. Всякий раз, когда Себастьян смотрел на Сиэля, он видел невинное создание, которое не принадлежит этому миру, и понимал, что иначе не будет никогда. Что Сиэль — иной, и, примеряя маски окружающих, просачиваясь в реальность, как призрак, желающий обрести плоть, он все равно останется таким навсегда. Всегда иным. Что бы ни говорил Солс. И на какое бы чудо они все не надеялись. Сиэль — либо более сложная форма искусственного интеллекта, либо зачаток души (если им несказанно повезло). — Мы ничего не решали. Ты — не женщина, Сиэль, и точка. Сиэль посмотрел на детей — подозрительно сощурившись — затем хмыкнул и вздернул носик к верху: — И ладно. Все равно они все уродливые, — пролепетал он, а затем, воскликнул: — Они все равно все уродливые! И леденцы едят! Не прокормишь! Те самые «уродливые» дети испуганно таращились на экстравагантную леди в темно-синем. Коричные булочки застыли в руках. Сиэль оказался около детей. Он вырвал у них сдобу и бросил в грязь с криком: — Не славные, совсем не славные дети! Я не понимаю, зачем вы нужны! Себастьян подлетел к нему и схватил за руки. — Простите нас… сегодня… немного не в себе. Мне искренне жаль. Мы уже уходим. Вот, — он вручил матери детей деньги за испорченную еду. Сладкий хлеб уже делили между собой дворовые псы. Их рычание смешивалось с возмущенными криками женщины и возней андройда. Сиэль пытался вырваться, поэтому Себастьяну пришлось поднять его на руки и так поспешить прочь с людских глаз.***
Гувернер не ругал подопечного и даже не пытался ничего объяснить. Он лишь молча наблюдал за тем, как тот прыгает на кровати в ночной сорочке и мурлычет под нос странную песенку: — Утопили пятерых, осталось три; Три — счастливое число! Чур! Малышей по осени считает, на топор распределяет!.. Палач! Иногда у Сиэля возникали проблески пробуждения, и он начинал вести себя рационально, как и полагается андройдам, однако, все чаще, эти проблески скрывались за чистейшими вспышками ребячества. В дверь спальни постучали. — Вы еще не спите? — это была Мари. — Я подумала, после поздней прогулки, вы захотите выпить чего-нибудь теплого, и приготовила чай. — Да, да, — у Себастьяна не было сил даже на то, чтобы сказать Мари «спасибо». Все силы сегодня ушли на Сиэля. Тот выматывал его своими странностями и бурно меняющимся состоянием. За ним нужно было следить беспрестанно. Он мог выпасть из окна, навредить себе и… кажется, принести проблемы другим. Но гувернеру еще только предстояло убедиться, насколько состояние подопечного ухудшилось и стало опасно-непредсказуемым. Он принял чашку из рук женщины. Их взгляды встретились: Мари улыбнулась смущенно, Себастьян — благодарно. Он не заметил, как утих шум и история осеклась на смерти второго чада, оставленного на съедение волку. А, между тем, Сиэль не сводил с людей глаз, и этого Себастьян, к несчастью, не заметил тоже. — Надеюсь, вам понравится. Я сделала по бабушкиному рецепту. — Это то, чего иногда не хватает. Себастьян не успел поднести к губам чашку, как она вылетела из рук и разбилась. — Яд! — воскликнул Сиэль. Он уже стоял рядом — когда успел? Он улыбался. Часть кипятка оказалась на ногах Себастьяна. Он вскочил с кресла. Уловив гримасу чужой боли, Сиэль перестал улыбаться; глаза его расширились, а губы скривились от ужаса. — Тебе больно? Тебе больно, Себастьян! Извини! — он застыл в ступоре. Сущий растерянный ребенок. Мари бросилась с полотенцем промакивать брюки. Себастьян выхватил тряпку из ее торопливых и услужливых рук: — Сам, Мари, я сам!.. Женщина со смущением отстранилась, а Сиэль уже бросился к ногам Себастьяна и намертво вцепился в брючины: — Я причинил тебе боль! Я не хотел! — Сиэль продолжал что-то лепетать и, даже показалось, что дрожит. Андройд как будто действительно раскаивался. Удивительный обман зрения: эти глаза просят прощения, как настоящий чувствующий человек. Наблюдая за ним, Себастьян даже забыл о чувстве жжения. Он вдруг остро осознал, что совершенно не представляет, как поступить с Сиэлем и как с ним вообще обходиться дальше.***
В ту же ночь случилось неприятное. Себастьяну стоило насторожиться после случая с чашкой, но он едва ли придал этому значение, на фоне всех событий. Эпизод с чашкой просто утонул в них, как капля в море. И, разумеется, гувернер не мог оставить Сиэля просто так одного, однако, это он уже понял потом. Слишком поздно… Оставил. — Ты не сердишься? — Сначала Сиэль все так же прижимался к Себастьяну. Андройд чутко вслушивается в тембр голоса и умеет поймать нужную интонацию, которая скажет ему о многом. Так, он ловит интонацию прощения — хотя бы немного смягченную. Однако, Михаэлис уже решил, что будет иначе. — Да, я сержусь, — ответил он. — А теперь скажи, почему ты решил, что в чашке яд? Его голос приобрел холодные, безэмоциональные нотки, и, когда андройд поднял лицо вверх, желая, если уж не в голосе, то хотя бы в лице Михаэлиса обнаружить смягчение, то увидел лишь каменное выражение. Суровость. Люди тоже умеют играть роли. — Мари — опасная женщина, — сказал он. — Мари — твой друг. Она всегда была твоим другом, разве не так? И она всегда тебе помогала. А теперь ты поступил дурно и неблагодарно. Ты это понимаешь? Сиэль сжал пальчиками его брючину. Могло даже показаться, что он думает с внутренним переживанием, как живой — таким уж трепетным оказалось малозначительное движение. Брови сдвинулись, образуя морщинку. — Мари дружит с Себастьяном? — спросил он. — Дружит. Как и с тобой. Поэтому, ты должен извиниться перед ней и больше такого не делать. — Нет. — Почему нет? Встань. — Ты сердишься? — Я пытаюсь понять, почему ты так поступаешь. И хочу тебе помочь. — Нет. — Вот как… Я думал, твой словарный запас больше. Сиэль не поднялся. Но он выпустил ноги Себастьяна и, отстранившись, отполз в сторону. Иллюзорная обида. На иллюзорную причину. Лабиринты чужого, извращенно-искусственного разума. Чистый холст, на котором все «душевное братство» и, в первую очередь, сам гувернер писали корявыми почерками, скудными чернилами. Впопыхах. Нерешительно. Ничего не зная. Теперь Себастьян вынужден шагнуть лабиринту навстречу, предугадывая собственное тотальное поражение. И даже теперь юноша выглядел привлекательно. Та сорочка, которую он просил Мари надевать на себя, была из женского гардероба. Ткань, задравшись, открывала белые ножки до середины бедер. Вечерние тени пересекали матовые лодыжки причудливыми узорчатыми чулками. Тонкие руки, с розовенькими локотками, упирались в пол, а форма пальцев на фоне темного, почти черного, ковра, была, если не идеальна, то волшебно хороша — эфемерна. Это исключительное восхищение. Вот, что это такое. Оно настигало Михаэлиса и раньше. Например, когда Сиэль, рисуя на полу, не замечал, как великоватая рубашка сползала и оголяла плечо; когда он забирался к другу в постель и прижимался, одаривая особым, исключительным и нечеловеческим запахом. Сиэль не обладал своим ароматом, но, в тоже время, впитывал в себя запахи всего, что его интересовало, и всегда оставлял их на себе затейливыми следами, и всегда они были разные: травы с любимого садика или сухие листья, акварель, тушь или глина, если учился лепить и рисовать и густая зимняя свежесть — если прибежал с мороза. Вишню и груши он катал по столу, а клубникой пачкал губы, чтобы «рот, как у Мари», — губы тогда на вкус, как ягода, и Себастьяну приходила в голову мысль попро-… Но он ее отгонял. Как и теперь, усилием воли заставив себя отвести взгляд от оголенных бедер и лодыжек. И куда как сложнее оказалось не уцепиться взглядом за края теневых чулочек, которые, как тонкое кружево, прикрыли беленькую ляжку. Сиэль встал на ноги и, не говоря ни слова, вышел из комнаты. Себастьян не стал идти следом. Он лишь устало опустился в кресло и зарылся пальцами в волосы. В голове слишком много мыслей — тугой комок не желал распутываться, а своими выходками Сиэль стягивал его еще плотней. — И что же мне с тобой делать?.. Известий от Винсента не было, и помощи от него ждать не стоило, как и от странного Андриана. Надо было полагаться только на себя. Только он стал размышлять и наметывать план дальнейших действий с исключительным подопечным, как раздался крик. «Что-то случилось с Сиэлем!» — подумал — и все же прежде, почувствовал — Себастьян и рванул в коридор. Крик повторился. Кричала Мари. Себастьян вбежал в одну из гостевых, откуда доносился шум. Какого же было его удивление и ужас, когда он увидел, что Сиэль пытается добраться до Мари с отнюдь не игривым остервенением. Он сжимал в руке нож. Женщина и преследователь бегали по кругу. Мари переворачивала стулья, заслонялась первым, что попадалось под руку — медным подносом или табуретом. — Господин, пожалуйста, это уже не вы! Что вы делаете? Не надо, мне страшно! Мари истошно завизжала, когда Сиэль, с поразительной проворностью, добрался до нее и занес нож. Себастьян чудом успел остановить Сиэля до удара. Он перехватил его за руку и сжал запястье. Хватка машины оказалась чересчур крепкой, поэтому нож так и остался зажат в кулаке. Корпус машины задрожал, сопротивляясь внешней силе. Себастьян стиснул кулак, сжимающий нож, а второй рукой обхватил талию. Впервые человек почувствовал колоссальное напряжение машины. Он даже подумал, что не справится с ним, что, следующим движением, Сиэль вырвется, но сопротивление вдруг ослабло и сошло на нет. Сиэль просто замер в объятиях Себастьяна. Поддался или осознал, что творит. — За что, господин, да что с вами такое?!.. — закричала Мари. — Оставьте нас, — попросил Себастьян. Сложно было предугадать, что Сиэль вытворит в следующую минуту. Женщина оказалась слишком потрясена, чтобы выполнить просьбу. Она продолжала стоять, как вкопанная. На нее прикрикнули: — Да выйдите же, Мари! Закройтесь в своей комнате и не выходите! Это заставило Мари очнуться. Подавляя рыдания, она выбежала прочь. Холодное оружие выпало из руки Сиэля и, с глухим ударом, стукнуло об пол. Себастьян вновь почувствовал, как дрожит тело в руках, но, на этот раз, это была дрожь иного свойства. Похоже на дрожь от беспомощности или отчаянного желания зарыдать, но бессилия это сделать. Гувернер заставил себя убедить, что это только кажется. Он слишком очеловечивает подопечного. И ни к чему хорошему это не приводит. Но дрожь усилилась. Игнорировать ее стало невозможно. — Хватит, Сиэль, тише, перестань… Себастьян пожелал сжать ладони Сиэля. Уже от собственной растерянности. Минутой назад он думал, что не совладает с сошедшей с ума машиной, а теперь думал, что не справится сам с собой. Возможно ли, что сходит с ума именно он? — Зачем же ты это сделал? — Себастьян не заметил, как перешел на шепот. Ласковый и успокаивающий, каким стоит говорить с перепуганным ребенком. Почему-то он вообразил, что Сиэль именно напуган, и виноват в этом никто иной, как сам Себастьян. Он не доглядел и не помог Сиэлю, когда это требовалось. — Себастьян… Прозвучавший голос не мог принадлежать тому, кто желал убить Мари — очень уж печальным и потерянным он был. А когда он прозвучал вновь, показалось, что это и не Сиэль вовсе: — Я задыхаюсь, Себастьян, хоть и не умею дышать… Почему я помню, как дышать? Что такое дыхание?.. Я помню. Я чувствую боль, вот здесь, — сжатый кулак лег на грудь, — как странно… Я ненавижу вас всех, Себастьян, ненавижу всех вас, но… тебя люблю, только тебя… Тебя одного люблю, а всех прочих ненавижу… Я не знаю, где я. Но тебя как будто знаю. А больше — никого… Сиэль вывернулся в объятии и обвил руками шею Себастьяна. Он прижался к нему так плотно, что на мгновение Себастьяну померещилось биение чужого сердца. Это оно — гулкое, лихорадочное — не давало Сиэлю покоя и сводило с ума. «Как живой. Живой ли?..» — Кто я и что здесь делаю?.. — продолжал шептать голосок. Он говорил о странных и путаных вещах. Сбитый с толку и невыносимо грустный: — Внутри так много всего. Я умел плакать? Почему я помню, что плачу, но не могу плакать? А Мари… ты ее любишь? Почему я хочу ее убить? Ведь она мой друг, но я убью ее, ведь Себастьян — мой. Я всех ненавижу. Они — бессмысленны. Зачем я здесь? Ты ненавидишь меня? Леденящая волна ужаса прошла по спинному хребту Себастьяна: андройды не способны причинить вред по своей природе. Это невозможно. Их действия и слова подчиняются прописанным алгоритмам, поведение же Сиэля — хаотично и продиктовано, чем угодно, только не холодным расчетом искусственной машины. Такое поведение и горячие слова — трепетная, путаная исповедь — невозможны, только если… Она и правда просыпается! Душа Сиэля Фантомхайва! В голове пронеслись последние события: «касание души», чашка с ядом, злосчастные дети с булочками, переодевание в женщину и, наконец, попытка убить Мари. Во всем этом должны крыться причина и связь… И Себастьян был очень близок к ее разгадке, казалось, что она крутится в голове, как волчок и вот-вот сойдет с языка. А что если… это поразительно, но, что если Сиэль чувствует ревность? Что если он действительно, не понарошку ревнует Себастьяна? Душа ревнует и, это чувство, за неимением опыта, чересчур огромно; неуемно и… выталкивает ее из металлической раковины раньше времени? Вернее, гувернер заметил ее наличие только при очевидной возбужденности и пике проявленности? — Не нужно никого убивать, Сиэль, — ответил Себастьян. Он все еще лихорадочно обдумывал, сопоставляя цепочки событий, — это ни к чему. Ты… чувствуешь ревность. Видит господь, не знаю, как, но ты чувствуешь ее… Он хотел спросить, понимает ли Сиэль, что это означает, но Себастьян и сам толком не верил в происходящее, и не знал, что это на самом деле значит — душа начинает оживать или же он сходит с ума. А может статься, Себастьян ошибается, и это не ревность, а безумие? И откуда в Сиэле эта упертая мысль, что он любит его, и эта неуемная привязанность? Нет-нет, это, очевидно, ревность! А последующие слова лишь подтвердили догадку: — Себастьян — мой, — тихонечко и с наслаждением прошептал Сиэль. Он крепко сжал мужскую рубашку. Тот голос, что звучал минутой раньше, притих и теперь возвращался прежний, уже знакомый Сиэль, куда более похожий на привычного андройда. — Сиэль, — мужские пальцы зарылись в мягкие волосы, — пообещай, слышишь, пообещай мне, что никогда никому не причинишь вреда! Если ты почувствуешь что-то вновь, говори мне, я прошу тебя об этом. Мы вместе разберемся. Сказав это, гувернер обнял подопечного. Он подумал, как странно, что он не слышит его дыхания, и странно, что у Сиэля такие холодные пальцы. Точно у мертвеца. Так же, перед внутренним взором предстали синие глаза и озеро. Синева пропадала в его пустых пучинах… Но он отринул эти образы и еще крепче обнял Сиэля. — Ты должен пообещать, Сиэль. — Сиэль не убьет Мари. — Сиэль не убьет никого. И никому никогда не навредит. Никому! — … — Сиэль? Ты должен пообещать мне именно это. Пообещать и выполнять. — Лжец. Я не хочу быть лжецом. Где-то Себастьян это уже слышал. Маленький лидер Кровавых Сорок говорил, что здесь все лжецы. Кроме некоторых. — Обещай! Они просидели так долго. Сиэль молчал, или отвечал свое монолитно-трепетное: «Себастьян — мой», больше от него ничего невозможно было добиться. — Я делаю честно, — сказал он, и Себастьян понял, что спорить бесполезно, и в чем-то Сиэль прав. Даже в безумном желании уничтожать и искоренять все, что угрожает близости с избранным, андройд прав. Чувство чистое. Смыты лишь границы дозволенного: правильного и нет. И в этом нет его вины. Но неужели… неужели, правда, чувствует?.. Как человек?.. Сиэль так и не выпустил Себастьяна из объятий, поэтому мужчина перенес его на постель, где они устроились прямо поверх одеял. В ту ночь Себастьян не решился оставлять подопечного без присмотра. Так же он не смог навестить и Мари, чтобы успокоить — это могло бы вновь раззадорить Сиэля. «Завтра», — решил Себастьян. Он до самого утра не мог уснуть — все думал о том, что теперь делать с непредсказуемой воскрешенной душой, и, стоит ли вообще что-то делать, или оставить, как есть, и просто наблюдать? В какой-то мере они оба теперь беспомощны, так как Себастьян решительно не понимает, что делать. Ограждать и защищать Сиэля явно недостаточно. Он должен помочь, но как? Как можно помочь тому, во что и веришь с трудом? Выполнять все прихоти души Сиэля Фантомхайва становится уже невозможным, а сдерживать — все труднее. «Это какое-то безумие. Все вокруг — одно сплошное безумие. И как я в это угодил?» В конце концов, человек решил следить за Сиэлем с большей тщательностью и не отступать ни на шаг. Стать его тенью, если потребуется. Себастьян еще может как-то повлиять на Сиэля, в крайнем случае, оперируя привязанностью. Еще он думал про Винсента, вспоминал беседы в «душевном» братстве и вновь и вновь возвращался к ревности. Вопросов слишком много, а ночь слишком коротка. Странно, что, несмотря на свое безумие, Сиэль кажется единственно-правильным среди них всех. «Когда в безумии — искренность и больше ничего, наверное, возможно, и такое». Себастьян постепенно засыпал. Сам Сиэль лежал с закрытыми глазами и был похож на живого спящего.