Палитра безумия

Яркие лучи солнца и блики, танцующие под плотно закрытыми веками. До сих пор болезненно обостренные ощущения улавливают аромат жасмина и… биение её сердца. Он резко раскрывает глаза. Если это наваждение, мираж — он тут же исчезнет. Она не исчезает, а сидит на краешке старого дивана, улыбаясь ему и чуть щурясь от слепящего солнца. — Ты действительно Бог Зари, — лукавая улыбка в лазури глаз. — Ты похитил мою душу. — Я думал, ты демон, — легко смеется он, только сейчас понимая, что нет уже ставшей привычной боли во всем теле после употребления настойки. — Возможно, ты прав, — она пожимает плечом, отчего лучи солнца начинают еще ярче играть на белоснежной коже, а потом становится серьезнее. — Я не хочу оставлять тебя, Драко, — тяжелый вздох. — Но и оставаться больше не могу. Он с наслаждением потягивается, жмурясь в лучах солнца, которое, кажется, скоро подойдет к зениту. У него уже давно все решено — и проблемы вовсе никакой нет. — Давай уйдем вместе, — поднявшись на диванчике, он целует её теплое от солнца плечо. — Как?! — выдыхает она, резко обернувшись, глядя на него со смесью ужаса и восхищения. — Но ты… — Но я уже давным-давно все решил, — договаривает он за неё, пропуская сквозь пальцы длинные струящиеся локоны. Она опускает взгляд, но он успевает заметить тихую улыбку в лазурной бездне глаз. Потом вдруг оборачивается к часам, мерно отбивающим секунды на стене с картинами. Без четверти двенадцать. Полдень и полночь — самое лучшее время для принятия решений. Волшебное время… — Рольф может помешать, — голос чуть подрагивает от напряжения. — Не может. Он касается её плеч, с наслаждением вдыхая аромат золотых волос. Жасмин… И никакого парфюма. Она сама пахнет жасмином. А «Рольф» уже никогда не помешает. Она верит — искренне, наивно, всей душой. И правильно, что верит. И совершенно не имеет значения, что вчера днём, еще до её прихода, кто-то из благодарных поклонников прислал Скамандеру бутылку редчайшего коллекционного вина. И кто ж виноват, что в вине оказалось не только вино?.. Недаром отец говорил, что главное в человеке — прекрасное воспитание. Поднять руку на женщину — не слишком благородно. Иногда людям нужно это доходчиво «объяснить». — Как это произойдет? — его мысли прерывает внимательный заинтересованный взгляд. — Как хочешь, — пожимает плечами он, улыбаясь. — Но в любом случае, красиво и красочно. Я же художник. — Тогда пускай медленно и с наслаждением, — шепчет она, горячо выдыхая в пульсирующую жилку у ключицы. — Сейчас… Две прозрачные колбы с зельем под действием магии выливаются в бокалы, стоящие перед ними. Это было бы слишком просто. Перед ним — острый камень насыщенного ярко-синего оттенка, прекрасный и губительный, как и она сама. Халькантит — редкий и опасный экземпляр, никогда не использующийся в создании красок. Пара простых заклятий — и ультрамариновая крошка падает горсткой в каждый из бокалов. Когда-то он читал, что халькантит неплохо взаимодействует с ядами. Что ж, посмотрим… — За нас? — спрашивает он, торжественно поднимая бокал с переливающейся ярко-синей жидкостью. — Тебе не страшно? — говорит серьезно, а в лазурите глаз — веселые лучики. Он отвечает улыбкой, наблюдая, как играют блики света на сверкающем золоте её волос. Она даже не представляет, что у него сейчас раскрываются крылья за спиной, а впереди горит свет на пути к свободе — абсолютной, вечной, прекрасной… Хотя нет, по глазам видно, что она все понимает, чувствует ведь то же самое. — За моего Бога Зари и его персонального демона, — смеется она, опустошая бокал до самого дна. Он отстает лишь на мгновение, отставляя пустой сосуд на столик. Теперь у них двоих кровь морского оттенка. Улыбка в лазури глаз, аромат жасмина. Вместе — в синюю вечность забвения, окрашенного халькантитом. Она поднимается с дивана, увлекая за собой уже давно соскользнувшую с плеч газовую белую шаль. Солнце. Блики и ласковые лучи, золотящие её кожу. Волосы, небрежно переброшенные вперёд и открывающие идеальные линии спины с тонкой ложбинкой по центру. Свет и волшебство. Безумие и красота. Совершенная, неповторимая картина. Он вскакивает с места, едва не сбивая невысокий столик с бокалами на нем. Мольберт. Трясущиеся руки хватают грифель, но тут же отбрасывают его — у них осталось слишком мало времени, чтобы делать наброски. Всё — начисто, с первого раза, по живому. Никакого кроваво-красного зелья — сейчас нет времени даже на него. И он должен видеть результат. Свою последнюю и лучшую работу. Краски теплых тонов, золотые минералы, чуть азурита, охры и малахитовой крошки. Безумный танец оттенков и полутонов, света и тени, ложащейся неровными штрихами. Он чувствует, как замедляются удары сердца — почти незаметно, медленно, с наслаждением. Это уже не имеет значения. Он пишет совершенство, картину абсолютной красоты нитями солнечного света и янтарными тенями, ложащимися рядом со сверкающими небесными бликами. Холст оживает, начинает дышать под его кистью, заполняя собой все вокруг. Все медленнее сердце. Последние штрихи. Лунный свет. Живой огонь. Все оттенки и краски солнца, вырывающегося из-под её кожи. Тонкая завершающая линия золотой краской. Больше нечего отнять или добавить. Он практически падает на диванчик рядом с ней, вместе с восхищенным взглядом лазурных глаз неотрывно глядя на воплощение совершенства, вершины искусства, побеждающего любую магию. Абсолютный идеал. Живой, как солнце, играющее лучами на влажной краске. Он почти не слышит сердца, чувствуя, как останавливается дыхание. Только она — и больше ничего. Рука в руке, мягкое прикосновение теплых волос к его лицу. Она обжигающе целует его. Медленно и с наслаждением. Забирая последний вздох, сплетающийся с её последним выдохом. И больше ничего. Лишь синяя вечность смерти цвета ультрамаринового яда…