Хозяин замка Сигилейф: Сердце камня

Закутавшись в плюшевый халат, Гардин спустился в столовую. Она не шла ни в какое сравнение со столовой его мирраморского особняка – вечно затемненной, но обставленной изысканно. И она, уж конечно, не могла сравниться с пиршественной залой королевского дворца. Но все же неброская обстановка нравилась Гардину – настолько, насколько ему могло нравиться хоть что-то после бегства из столицы. В добротном крепком столе, за которым могла уместиться небольшая, но сплоченная семья, в тяжелых шторах, чьи концы свернулись на полу, как змеи, в цветочных горшках, расставленных по углам, – во всем чувствовалась рука Ульдары ор Вудстальф – в девичестве ор Детра. Особняк этот, построенный уже после восхождения на престол новой династии, с несколькими хейдами вокруг составлял часть приданного Ульдары. Более полувека мать цеплялась за последний клочок собственности, но в конце концов рассталась с ним, пытаясь рассчитаться с долгами своих детей. Гардин, как и любой агленианец, не мог владеть никакой землей, поэтому семейный особняк приобрел заезжий купец из Энифрада. Он хотел познакомиться ближе с нравами страны, с которой торгует и которая триста лет назад составляла единое целое с его незабвенной родиной. Тем более что особняк был столь не похож на громоздкие, недобрые замки, что рассыпаны по всем уголкам сигрийского королевства. Легкие очертания, комнаты, полные света, близость к природе, которой не добьешься, сидя в добровольной каменной тюрьме, – все это пленило торговца. Но, к сожалению, дела вынуждали его остаться в Ирарте – сухопутной столице Энифрада. Баронесса Ульдара ор Вудстальф не стала настаивать на личном присутствии купца. Она охотно взяла торгашеское золото, с помощью которого надеялась спасти угасавший род. Но вместе с тем ей претило встречаться с представителем страны, где деньги ценят выше крови. Предыдущий секретарь Гардина, Рой, поставил печать купца, который никогда и не рождался на свет и уж тем более не вел никаких дел ни в сухопутной столице Энифрада, ни в морской. Гардин горько усмехнулся, отхлебывая травяной отвар. Местная старуха-служанка, заменявшая в особняке и кухарку, и горничную, и прачку, обещала, что этот напиток восстановит силы, но его целительное воздействие запаздывало вот уже на два месяца. Впрочем, Гардин с упорством, которого не понимал он сам, продолжал принимать по утрам эту гадость. И даже сам напоминал Хее вечером, чтобы она подала ему новую порцию на завтрак. Ульдара ор Вудстальф скончалась по весне после сделки. Гардин думал: если бы вместо энифрадского купца несчастная баронесса увидела собственного сына, ее бы разбил удар на месте. За несколько лет до смерти Фарингара Гардин лично подготовил указ о переходе земель, некогда принадлежавших ор Вудстальфам, во владение королевской семьи, так как не осталось законных или известных наследников по мужской линии. Сестры и племянницы Гардина остались не у дел, так как отец перед смертью ничего не написал о них в завещании.* Ничто в душе Гардина не всколыхнулось в дни работы над документами, и он не вспомнил ни лицо отца, ни товарищей по детским играм в родовом замке – хотя искренне пытался. Но в особняк матери, находившийся в трех днях езды от Миррамора, на протяжении многих лет наведывался охотно, умыкая из столицы по подземным ходам, на которых стоял древний город. В камине потрескивал огонь. Еще стояло лето, пусть и пережившее свою середину, но после лютого зноя в Мирраморе Гардина постоянно морозило. Старуха-служанка лишь качала головой, дивясь расточительности и изнеженности хозяина. Гардин догадывался, что творилось в ее мыслях: «Он всегда был со странностями, но в этом году превзошел сам себя». Гардин прикрыл глаза. Он пытался представить себя бароном – неважно, ор Дерта, ор Вудстальфом или каким-нибудь еще. Он бы носил нашивки на рукавах с изображением собственного герба – паука, коня или желудя – и высокие сапоги, выпачканные свиным навозом. Он бы жил в замке с разваленными крепостными стенами, худой крышей, а вонючая солома устилала бы пол главной залы. Для короны он бы значил не больше, чем крестьянин, но сам бы он мнил себя королем в собственных землях, которые можно было обогнуть за день. Покорная жена, лицом и осанкой похожая на Сигиру, омывала бы ему ноги, стоило Гардину вернуться из столицы или из графского замка, а ночью, в покоях, широко раздвигала собственные. Вместо этого Гардин нависал над столицей черным крылом – ведь он знал, как к нему относились в народе, – и ногой подпирал королевский трон. Этого ему было ничтожно мало. Отвлекая от потока мыслей, лицо прострелила вспышка боли, и Гардин поморщился, не решаясь лишний раз вздохнуть. Бегство из Миррамора отняло у него больше, чем он ожидал. В прошлом Гардин мог соперничать в силе с Гунле – уродливым лицом Миррамора и с Джааном Хельмгедским, заслонявшим солнце своей могучей фигурой. Еще совсем недавно он возвышался над толпой, собравшейся поглазеть на коронацию Фарфорового мальчика. За прошедшие же недели, проведенные в затерянном особняке, он исхудал, и даже комнаты стали казаться ему больше, потолки – выше, а лестницы – круче. В кресле, где он коротал время от завтрака к обеду, от обеда к ужину, Гардин утопал, как беспомощный котенок. Двери столовой распахнулись, отчего Гардин вздрогнул. В комнату с шарканьем вошла старуха-служанка и подала ему завтрак. Гардин придирчиво осмотрел то, что она ему приготовила, и в мозгу ярко восстало воспоминание, какие изысканные блюда готовила Сигира, словно бы росшая не в отупляющей нищете, а в круговерти кухни королевского дворца. Ноздрей его коснулся запах кроличьего рагу с запеченными овощами и лососевого супа, посыпанного редчайшими браанольскими пряностями. Гардин замотал головой, как пес, которому сунули под нос шарик черного перца. На тарелке перед ним лежали несколько ломтей сыроватого, едва ли пропеченного хлеба, вареные нечищеные яйца и кружочки козьего сыра. Хея никогда не кормила его чем-то отличным от пищи крестьянина, которую тот принимает в жаркий полдень, устав от посева или жатвы. Как Гардин ни бился, он не сумел заставить Хею хотя бы разжарить яйца с солью – на все у нее находились свои отговорки. Но сейчас она особенно удивила его, уверенная, что воздержание – лучшее лекарство от недуга, поразившего Гардина. Он не прогонял ее, потому что во всей Сигрии не нашел бы второй такой служанки, которая была достаточно умна, чтобы, догадываясь, кто он такой, притворяться невежественной. Хея разворошила уголья в камине. Посматривая за ней украдкой, Гардин вдруг понял, что хотя все, даже она сама, называли служанку старухой, едва ли Хея была старше его. Ее настоящий возраст был скрыт за лицом, похожим на кору могучего дуба. У рта залегли складки – тень многих горестей и малых радостей. Наверное, если бы Гардин вздумал поколотить ее для науки, она со своими скрюченными пальцами не смогла бы состряпать ничего сложнее того, что подавала ему. Она приходила, когда он наведывался в особняк, и оставляла ради него свою большую семью, в которой нянчила ораву внуков. Хея не покидала особняк вот уже два месяца и ни разу не роптала против своего затянувшегося заключения. Хея приблизилась к восточному окну, наступив пыльным башмаком на конец шторы. Гардин привык, что она, разворошив угли, подходила к окну, несколько минут внимательно наблюдала и затем изрекала нечто, что из ее уст становилось похожим на пророчество. «Облака перистые летят на юг». «Ласточки свили гнездо под стропилами». – Мертвецы шепчутся в своих могилах, – проронила Хея спокойным и ровным голосом. Гардин выронил изо рта кусок сыра. – Что? Но Хея будто не слышала его и продолжала смотреть в окно, будто надеялась разглядеть ограду заброшенного кладбища в нескольких десятках хейд отсюда. Гардин чувствовал, как дрожал его рот, менявший очертания. Он помнил, что последовало за молвой о шепоте мертвецов, когда он едва стал Верховным Агленианцем. Слишком хорошо помнил, чтобы пренебрег ими, как пренебрегал россказнями о блуждающем храме в северных горах Сигрии. Некромант Ульгус едва не задушил его своей крепкой хваткой, но Гардину удалось отбросить его на долгие годы в глухие леса Сигрии. Впрочем, ему всегда хватало благоразумия ожидать возвращения Ульгуса, хотя речи Хеи и застали его врасплох. – Кто тебе сказал такое? – снова воззвал Гардин к Хее. – Чего? – обернулась служанка к нему неслышащим ухом. – Я говорю, Хис воротился. Видела хвост его кобылы в перелеске. В желудке Гардина все перевернулось, и он, рассвирепевший, отодвинул тарелку к центру стола. Одновременно заложило уши и нос, и Гардин стал хватать воздух ртом, как рыба. – А вы, мой бейвос, сходили бы к той знахарке, о которой я вам талдычу. Она сглазы мигом снимает… – взялась за свое Хея. – Если я и приду к твоей знахарке, то только чтобы повесить на кедре вверх ногами! – рыкнул Гардин, едва слыша себя за болью. Хея обиженно скривилась и пошла встречать Хиса – если он, конечно, и вправду вернулся. Гардин остался в одиночестве. В своем простодушии Хея и не подозревала, насколько была близка к правде – по-своему, по-простому, но близка. Из Миррамора Гардин бежал не один. Мирри, добрый, славный Мирри, так хотел жить, что крупицы его существа остались в разуме Гардина. Это он понял сразу после того, как покинул столицу под покровом ночи, кутаясь в одеяниях прокаженного. Гардину повезло, что при жизни Мирри был слаб умом и оттого мог лишь иногда кричать от недовольства. Гардин носил два лица, и оба они принадлежали мертвым людям. Он понял, что чувствует себя старым. Даже более того – дряхлым, как бесценные книги из библиотеки Академии Священнодействия, книги, которые остались с ним сейчас, когда он потерял все. Всегда Гардин отчаянно боролся со старостью, и порой ему даже казалось, что он преуспел в своем сражении и отодвинул ее на десятки лет от себя. Но старость подкралась, как зверь из засады. Пользуясь теми минутами, пока Хис умывал лицо и чистил одежду с дороги, Гардин судорожно пытался придумать, как выкорчевать из себя злой дух старости. Но голова его была на редкость пуста. Словно бы петля на шее затянулась, а из-под ног выбили подставку. Он был заражен глупостью Мирри. Гардин уже должен был подняться наверх, в кабинет, вернее, то, что когда-то было его кабинетом – когда он еще мог думать. Тело требовало очутиться не на деревянном, хоть и дорогом стуле, а в кресле, обитом мягкой тканью цвета пыли. Своим возвращением Хис нарушил то, к чему Гардин привык слишком быстро. Когда юноша вошел в столовую, Гардин постарался не смотреть на него. Нос, поменявший форму, казалось, ощущал иначе запахи. Глаза видели все в ином цвете. Должно быть, так смотрел перед собой Мирри, не понимая, что к чему устроено в этом мире. – Мой бейвос…– подал голос Хис, но Гардин остановил его взмахом руки. – Не хочу ничего слушать, пока ты не поешь с дороги. Хея, накрой ему. Гардин слышал себя, будто со стороны. Он начал шамкать ртом, прямо как славный Мирри, который знал сто слов, а выговаривать умел лишь половину из них. Но губы его знакомо искривились – как всегда, когда он наблюдал что-то отвратительное. Ему претило, что Хис, проведший взаперти с ним в особняке чуть больше месяца, успел нахвататься от Хеи ее деревенских словечек. Само слово «бейвос» из уст Хиса звучало еще более подобострастно, чем должно было. Хея внесла поднос с едой – все то же самое, чем она потчевала Гардина, но для Хиса она не поскупилась на свежие овощи. Гардин зажмурился, убеждая себя, что не хочет видеть, как его секретарь сметает все с тарелки, подобно мирраморскому беспризорнику. Но он знал: на самом деле то, чего он боялся увидеть, было спрятано внутри него, металось, такое же испуганное, как в пламени, пожравшем карету и королевских лошадей. Гардин не понимал, как ни старался, что побуждало Мирри показываться наружу и почему тот, словно бы дичась чего-то, прятался внутрь. Оттого он часто не спал до самого рассвета. Гардин думал о том, как лихи повороты судьбы и непредсказуема воля богинь, если они остались еще в этом мире. Он читал запрещенные труды монахов, живших до раскола империи на Сиргию и Энифрад, а Совершенных на агл и мелл. Они писали – и тратили на это всю жизнь – о сгустках энергии, которые чувствует человек, прикасаясь к священным реликвиям, о детях Совершенных, которые сизой тенью путешествуют по миру людей, о детях детей Совершенных, которые хлопают в невидимые ладоши и хохочут на ухо, пугая замковых кухарок или деревенских дурней. В молодости Гардин ощупал все священные реликвии, покоившиеся в храмах Миррамора, но его обдавала лишь ледяная пустота. Он думал о своем прежнем секретаре Рое. Ему Гардин доверил деньги, которых хватило, чтобы выкупить приданное Ульдары ор Вудстальф, и которых было бы достаточно, чтобы обеспечить секретарю безбедную жизнь. Тот, умерший от скоротечной чахотки тремя годами ранее, был веселым и напоминал Гардину разбойника, даже прятал в сапоге нож, когда сопровождал Верховного Агленианца куда-либо. Но Гардин никогда не рассказывал ему о том, что прячет в секретном ящике в своем кабинете мирраморского особняка. Хис же… Гардин усмехнулся, все же посмотрев на юношу. Хис напоминал Гардину разжиревшую крысу, едва волочившую свои бока, но все же прикасался к неизвестным книгам Брунимера Добродетельного и Йоргруна Жертвенного. Затерянные в библиотеке, они ждали своего часа триста долгих лет, чтобы Гардин нашел их, когда писал речь в защиту – и одновременно обвинения – Уттерна. Что-то изменилось в облике Хиса, и Гардин обругал себя за невнимательность. Память как у курицы – а что будет дальше? – Ты снял одеяния агленианца? – Я снял их, а комиссия из Академии Священнодействия сняла обвинения против меня. – Они подозревали, что ты причастен к моей смерти? – Они подозревали, что я причастен к вашей смерти. – Хис повторил Гардина почти слово в слово, но взгляд его, прежде тупой и бесцветный, вдруг стал глубок и горек. – Что делается в Мирраморе? – спросил Гардин, отгоняя от себя ненужные мысли. – Фия не сжигает и не вешает. Летят головы, мой бейвос. Гардин удовлетворенно кивнул, заметив, что Хис избегает называть ее королевой. В горле что-то булькнуло, и он понял, что это он сам смеется. Но ему действительно было смешно представлять эту курицу в вороньих перьях, что восседала теперь на троне и подписывала указы, делая вид, будто смыслит в них хоть что-нибудь. – Что еще тебе известно? – Я был на востоке. Народ говорит, что крепкие парни убегают за хельмгедской сукой, мой бейвос. Раздался глухой удар. И когда в кисти загорелась боль, Гардин осознал, что это он сам стукнул кулаком по столу. – Этого не может быть. Собственный голос звучал хрипло и совершенно чуждо. – Мы в Академии Священнодействия думали, она давно сгинула, мой бейвос. – Ты и такие щенки, как ты, слишком молоды, так что действительно можете верить в это, – усмехнулся Гардин. – Ее никто никогда не трогал, с чего бы ей сгинуть? Перед глазами сгущалась тьма, и он не мог ей противостоять. Гардин лишь видел перед собой лицо Хиса, которое от беспокойства приняло особенно глупое выражение. Он видел и свою фигуру тоже, словно на короткое мгновение вырвался из тела. Он узнавал себя и не узнавал одновременно. Лицо его менялось, как облако, под дуновением ветра принимавшее форму то изящного лебедя, то огромного быка. Джаан Хельмгедский вывел из песчаных пустынь несколько тысяч человек, и далеко не все из них были отчаянными воинами или безропотными рабами. Вместе с Джааном покинули и древние силы, дремавшие в тени хельмгедских богинь – великанш с леопардовыми головами. И Гардин ничего не мог противопоставить им. Хельмгедская сука вселяла ужас во всех агленианцев, а Джаан, крепко осевший в замке Сигилейф, открещивался от ответственности за нее. – В Сигрии мои люди стали по-настоящему свободными и не подчиняются мне, если нет на то их воли, – говорил Джаан, нахально глядя в глаза Гардину, ничуть не смущаясь обвинений. Хельмгедская сука сбежала во время пожара, когда рыночная площадь Миррамора только занялась пламенем. Гардин видел, как Джаан рвал и метал, обнаружив ее исчезновение – еще за год до того, как принял титул герцога ор Сигилейф. По несвязному рыку, в котором перемежалась сигрийская брань и хельмегские проклятья, Гардин понял, что девушка была его собственностью, которой он дорожил, как спутницей или кобылой. Гардин смотрел на чужеземца и думал, что в том пожаре каждый потерял что-то свое. Сам он – Сигиру и ее ребенка, Джаан – бесконечную власть над одной жизнью. Целое королевство вместе с Фарингаром утратило мощь, но не нашелся такой мудрец или смельчак, кто заметил бы это. Никто не придал значения бегству хельмгедской рабыни, но через несколько лет Сигрию затопила кровь. Убийца вел охоту на агленианцев, нападал на оживленных трактах, орудовал ночью, но никто из ночевавших на обочинах не слышал и не видел ничего подозрительного. Крови было столько, что земля под ногами хлюпала, если дело было осенью, и хрустела красная корочка льда, если стояла зима. Возле тел убитых находили горсти песка и следы, тонкие, как от змеиного хвоста, а жители деревень, примыкавших к тракту, говорили о некоей женщине с высокими скулами и желтоватой кожей, которая возникала словно бы из ниоткуда и растворялась в лиловых сумерках. Это была чья-то кара и чье-то послание, и Гардин не сомневался, что хельмгедская сука слышала шептание мертвецов за своей спиной, когда убивала очередных своих жертв. Ведь некромант Ульгус должен был знать, как приручить древние, как первозданные демоны, силы хельмгедских пустынь. Он сам видел хельмгедскую суку, точнее, ощутил недоброе присутствие возле убитых ее собственной рукой, когда осматривал жуткое преступление – вопиющее в своей наглости, произошедшее в хейде от мирраморских ворот и Преддорожного храма. Гардин мало чего боялся – не страшился даже поселившегося в его теле и разуме Мирри, но тогда его пронзила ледяная стрела, когда он осознал, что за ним неотрывно наблюдают из-за деревьев, нечто дикое и опасное, как хищник. Младшая сестра угрюмой Смерти. Он хотел проклясть тень хельмгедской суки, но остерегся раскрывать свои магические изыскания перед иными агленианцами. Она исчезла позже, спряталась, как змея в песках, когда Гардин сумел подорвать силы ее покровителя – некроманта Ульгуса. Гардин в очередной раз обхватил голову руками и, не сдержавшись, застонал. Висок ломило от тупой боли. Мирри внутри него топал ногами и хлопал в ладоши. Перед глазами возник пирог с яблоками – сочный, еще дымящийся, который не под силу испечь сварливой Хее. Мирри до дрожи хотел отведать этого пирога из далекого детства, а еще – ему было очень страшно там, в пустоте, где не сияет солнечный свет и где его кусают змеи и крысы. – С хельмгедской сукой нельзя справиться, потому что за ней стоит некромант Ульгус, – проронил он и впервые прямо посмотрел на Хиса. Юноша шумно выдохнул и, кажется, от страха утратил аппетит. – Я знаю, что он существует и до сих пор жив. И предыдущий Верховный тоже знал о нем. И боялся его. Я учился магии тайком и урывками, но добился кое-чего – и говорю тебе об этом потому, что уже все равно что мертв, а ты без сана – никто, чтобы осуждать меня. Гардин сжал пальцы так, что они побелели. Почему-то именно теперь они казались особенно чужими, незнакомыми и плохо слушались. – Он совершенствовал свои умения на протяжении веков, которые прожил в этом мире. Он научился прятаться – моему предшественнику не удалось ни разу заметить его, хотя он знал об этом некроманте. Я могу лишь угадывать его тень, которая стоит за пленниками, которые мне попадаются. Хотя я уже не уверен в том, что они не сдавались мне добровольно, чтобы запутать всех нас. Он исчез, причем надолго, и я знаю, что он был ранен и слаб. Но мне нечем хвастать –я достал его и заставил потерять много магии, но так и не узнал, как он выглядит и что из себя представляет. Знаешь, Хис, магия вытекает из тела, как кровь. Но сейчас Ульгус силен. О да, он силен. Гардин закашлялся. Он не привык так много говорить – и говорить бессвязно и бездумно, но не мог сдержаться. – Что нам теперь делать, бейвос? – Нам? – усмехнулся Гардин. – После снятия сана тебя со мной ничто не держит. Я даже не боюсь отпускать тебя восвояси – может, если ты приведешь сюда тьму стражников и агленианцев, это меня позабавит. – Я бы предпочел остаться, если вы позволите. Гардин внимательно посмотрел на Хиса. Тот вдруг словно бы избавился от грузности в своем теле. Слабость в его подбородке исчезла. Воля – железная и несгибаемая, которая должна быть в каждом из священнослужителей – не проступила на его лице и в его фигуре, но все же это был иной Хис, не тот, которого знал Гардин. Или же привык думать, что знал. – Сан – единственное, что у меня было, кроме вас, мой бейвос. Гардин не мог отвести глаз от этого белобрысого толстяка, у которого с щек и лба не сошли юношеские прыщи, но во взгляде которого читалась усталая обреченная решимость. Гардин покачал головой. В Мирраморе он привык к тому, что его окружали льстецы, рассчитывавшие на продвижение по службе. Особенно ему досаждали агленианцы, уверенные, что, лебезя и унижаясь, они получат место в Преддорожном храме или миссию в Брааноле. Он приучил себя думать, что Хис был ничем не лучше всех остальных, а то и хуже – набиваясь в правую руку особенно бесстыже. Признавать свою ошибку – очередную после того, как четверть века считал себя непогрешимым, было унизительно. Хис сидел за столом, наклонившись над тарелкой. Отросшие волосы взмокли от пота и прилипли к вискам и шее. На пестрой – скоморошьей – рубахе Гардин с трудом разглядел такие же разводы пота. Было трудно поверить, что этот человек, даже в юности похожий на выжившего из ума старика, ради Гардина пожертвовал всем, чем имел. Гардин думал, что Хис хотел занять его место. Но сейчас, мертвый в глазах королевы и всей страны, потерявший собственное лицо и деливший тело и разум со слабоумным Мирри, лишившийся почти всех денег и всех связей, он с удивлением обнаружил, что Хис хотел быть с ним. – Отведи меня в кабинет. И принеси из сундука книги Брунимера Добродетельного и Йоргруна Жертвенного. Хис помедлил прежде чем повиноваться, и Гардин испугался, что не найдет в себе достаточно сил встать на ноги. И все же он поднялся до того, как пальцы Хиса ухватились за его локоть. Должно быть, именно теперь, когда он отрешился от мира людей, ему откроется бездна, спрятанная в неизвестных никому, кроме него, книгах. И тогда могущество регента, о котором он мечтал еще несколько месяцев назад, покажется ему смехотворным.