***
Народ ликует, возносит хвалу и молитвы за здравие Папы Римского, кричит и волнуется; верующие, набожные люди славят Бога и Его официального представителя на Земле, аплодируют, тянут руки к небу, не видя, не замечая, не зная молодого юношу, что со змеиной усмешкой губах проходит сквозь толпу, мягко ступая по мощёной площади. В шорохе одежд слышится шорох далеко не птичьих перьев. В общем веселье пронизывающий ледяным страхом смешок не иллюзия. Ощущение порока и душевной грязи вокруг себя, в городе-государстве, в центре католической церкви, самого христианства, не самовнушение. Секундный холод чешуи, коснувшийся вас словно случайно с рук мимо проходившего юноши, вам не показался. Вы верите, что Дьявол может быть где угодно, но не тут? Зря. Светлый камень колон и собора слепит глаза, золотой крест на уборе Папы Римского будто бы светится, привлекая тысячи и тысячи взглядов, отвлекая вас от главного... Люцифер усмехается, бросая презрительный взгляд на толпу, полностью обнимая её взглядом даже будучи частью её, поднимает глаза на старика, мнящего себя и воздвигаемого на уровень Бога обычным людом. Михаил совсем недалеко, скользит сквозь скопище людей столь же ловко, как и сам Падший, идя по его следу уверенным, неспешным шагом. Дьявол поворачивает голову, чтобы тут же столкнуться взглядом с глазами замершего в толпе брата. Между ними всего пару метров и десяток обычных людей, что не замечают их, не видят их и не знают, кто они. Люцифер улыбается, Майкл делает шаг навстречу. Дьявол поднимает ладонь на уровень головы и, всё ещё не спуская взгляда с медленно приближающегося Архистратига, резко поворачивает её. Над площадью взлетает короткий вскрик, тут же перерастающий во всеобщую панику. Тело Папы Римского со свёрнутой шеей падает с балкона слишком громко во всеобщем гомоне. Люди, только славящие Бога и Его представителя, только воздвигающие собственными же руками отца Римской церкви столь же высокого, как и Его, клонят в ужасе лица вниз, прячут их в страхе в ладонях. Толпа, только бывшая одним целым, замершая в восхищении и благоговении, приходит в движение словно воды океана, поднимая бурю. Небо оборачивается в тёмно-серый саван, в котором мелькает несколько вспышек молний. Дьявол уже здесь. Гром звучит громким всплеском цунами о берег, что толпой жалких, перепуганных людей сносит со своего пути всё. Воды укрывают Дьявола от взгляда Архистратига, и Люцифер улыбается шире и довольнее, ощущая новый всплеск ярости брата на своей коже, смеётся от головокружительной эйфории азарта, делая шаг вперёд, навстречу цунами. Он избегает встречи с Михаилом буквально за мгновение, как растворяется среди людей. Они бегут мимо Падшего, касаются его, толкают, зло и испуганно буравят взглядом. Их лица искривлены в животном страхе, никакого благоговения перед высшими силами. Архангел ступает под центральным нефом, переступая тело Папы Римского, оборачиваясь к застывшему в толпе брату и посылая ему ухмылку. Входит в собор, из которого неудержимой волной выбегают остальные люди. Неуловимый в общем безумии щелчок пальцев, и по крыше, куполу проходятся трещины, росписи, мозаики цветным дождём усеивают головы смертных, звонко отражая их крик. Статуи ангелов, статуи святых клонят головы вниз, косят недовольный взгляд на Люцифера, но молчат, и их безмолвные молитвы Богу тонут в смехе Дьявола. Треск, и сквозь купол, на бронзовый балдахин падает когда-то обожжённый молнией Небес крест. Люди давятся новым криком, пока сам Люцифер под треск фасада и крыши заливается хохотом азарта и эйфории. Ну, поймай же меня братец, поймай!***
Кровь. Слёзы. Крики. Мраморное крошево на щеках и ресницах. Молитвы, искренние и пылкие, жгущие благодать, цепляющиеся за сущность, о которой ни один из присутствующих не подозревает, взывая, между тем, именно к ней. Михаил переводит отчаянный взгляд на Люцифера, ухмыляющегося ему с надтреснутых ступеней Собора, и слов не находит, чтобы описать то богохульство, которым Падший сейчас оскорбил и Отца, и всея Небеса разом. Архистратиг делает решительный шаг вперед… И замирает, когда к коленям его прижимается девчонка, которой хорошо, если есть семь лет, напуганная и рыдающая, шепчущая что-то на итальянском. Он разбирается ломанный «Отче наш», в котором отчаяния больше, чем во всех римских песнопениях вместе взятых. Этого достаточно, чтобы дыхание спёрло, и план ближайших действий вырисовался в голове аккуратной схемой. Майкл колко смотрит на брата, качая головой – не думай, что я сдаюсь, не мечтай, что тебе сойдет это с рук. И опускается на колени перед девочкой, бережно стирает солёные дорожки со щёк, а благодать внутри плещется и тянется, требует обогреть, успокоить, сохранить невинное и светлое таким, первозданным, сберечь от страха и неминуемых колебаний веры – уж после того, что Дьявол тут устроил… — Calma, cara, non piangere. Dove sono i tuoi genitori?* — ласково и нежно шепчет Архистратиг, и девочка жмётся ближе, качает головой, лепеча что-то о том, что потерялась, не знает, куда подевались родители, и боится. Как же ей, маленькой, не бояться, когда на её глазах умер человек, которого она привыкла считать святым? И тогда Майкл понимает, что выхода у него нет. Бережно приподнимает личико с заплаканными глазами, проводит кончиками пальцев по щеке, – она замирает мраморным изваянием, так и не опустив руку на плечо незнакомцу, который обошелся с ней так ласково. Михаил сосредоточен, между бровей пролегает складка, когда он медленно поднимается во весь рост, разводя руки шире. Вспыхивают глаза, сияют крылья архангела, невидимая, но прочная сеть накрывает каждого смертного, что собрался сегодня на площади, завеса, скрывающая Святого Петра от мира, творимая из молитв и самой благодати его. На кончиках пальцев Михаила – сила не только внутренняя, а всего Рая, которой подвластно время, растягивающееся по команде. Песчинка замирает между двумя чашами песочных часов, порыв ветра, чувствует который один лишь архангел, несёт в себе одобрительные шёпоты святых, что проливали на этой земле кровь. Он поднимает голову, глядя на нетронутые витражи, и видит улыбки – ровесницы самого собора. Дьявола и след простыл. Он сейчас у другого храма, не менее важного, в чём-то даже в ответственности Майкла, но сейчас его отсутствие позволяет вдохнуть глубже, уловить отдалённый колокольный звон. Михаил делает шаг вперед, ещё один шаг, единственная живая сущность меж застывших людей, временно надёжно укрытых между двумя временными пластами, пока сам Архистратиг исправляет то, что натворил его брат. Шаг – крест вырастает там, откуда был сброшен. Шаг, вспышка благодати – каждая трещина заполняется мрамором, покорным замыслу и велению Михаила. Мрамор древнее любого человека, находящегося сегодня в Риме. Повернуть минуты вспять, чтобы воссоздать из крошки полупрозрачный камень – дело сложное, но кому, если не сыну своего Отца, с этим справиться? Когда он делает последний шаг, крылья его дрожат от напряжения, а света внутри хватило бы на целый континент. Папа лежит на земле, шея его свёрнута, глаза глядят прямо на Майкла с необычайной тоской и покорностью, будто он ожидал подобного, и не смеет прекословить решению свыше, хоть и скорбит. Отец, с горечью думает Михаил, это Твой человек, хороший человек, один из тех, кто сохранил Тебя в каждом своём дне, неужели?... Наклоняется, проводит самыми кончиками перьев по лбу его Святейшества, с улыбкой глядя на искру жизни, мелькнувшую в глазах. Вздох, хрип, судорожное восклицание – и тихое «спасибо» в Небеса, сперва от архангела, а после, мгновенно – от мужчины, что секундой назад был мертв. Он замечает Архистратига не сразу, но стоит только сфокусировать взгляд, как понимает мгновенно, кто перед ним. Благоговейно шепчет, благодарит, не на итальянском, а на латыни. Майкл берёт с него обещание о заботе над своей паствой – впрочем, мог бы и не брать, тот и без обещаний весьма заботлив, но выражение глубочайшей сознательности на лице Папы приятно греет небесную, привыкшую к ответственности и порядку сущность. Михаил помогает человеку, в преклонных уже летах, добраться до балкона, с которого тот читал проповедь, и велит: «Никому ни слова, делать вид, будто ничего не произошло, не беспокоиться и не бояться. Помолитесь обо мне, Святешейство, и о брате моём, хотя я и не имею права того с вас требовать». Щелчок – время послушно возвращается к отправной точке, и люди открывают глаза, как ни в чём не бывало, лишь удивленно глядят друг на друга – что, сосед, и у тебя странное чувство дежа вю? – после чего вновь обращают взоры к Папе, внимая каждому слову. Из толпы почти незаметно отдаляется фигура молодого темноволосого мужчины, направляющегося в сторону замка Святого Ангела. Почти – потому что одна пара глаз, минутой назад не видящая ничего, следит с балкона за архангелом, мысленно воздавая его Отцу благодарности и хвалу. Михаил, на самом деле, весьма обеспокоен тем, что ещё Люцифер собирается натворить сегодня в Риме. Он точно знает, что повторная остановка времени ему не по зубам, если он хочет изловить брата. А он хочет. И изловит. И помоги тогда, Боже, Люциферу.***
Руки тянутся вверх, к небу, люди взывают к Богу, внемлют Его представителю, читают молитвы и славят Их, смотрят на Папу Римского, слепнут от света, отражаемым крестом, и от этой невыносимой, до тошноты противной благодати целого собора Святого Петра. Толпа ликует, не зная, что в это же время, в ином мире, её разрывает паника, размазывая кровью по мощёным площадям, носящих имена святых. Толпа поёт, дышит Верой, что, сверкающей в их сердцах как никогда ярко, застилает Дьяволу глаза противными бликами, солнечными зайчиками, горящим ярче солнца. Люцифер коротко рычит, кидая взгляд на балкон, где рядом с Папой Римским, за его спиной, за которой будто выросли тёмные крылья, стоит архангел, незримый всем, кроме него. Падший посылает колкую усмешку, исчезает в шорохе крыльев, воплощаясь у замка Святого Ангела. Уже спустя минуту, в окружении обычных туристов, нервно косящихся на свежие алые пятна на тёмной рубашке, Дьявол поднимается на крышу, на балкон, над которым высится статуя, изображающая его любимого старшего братца. Он смеряет её взглядом, слышит, чувствует позади себя хлопок и оборачивается с лёгкой усмешкой, смело встречаясь с потемневшими от ярости глазами Михаила. — Ну-ну, брат, не злись, — непринуждённо бросает Люцифер, и тон его как никогда сладок, хотя змеиная усмешка по-прежнему остра и снисходительно елейна. — Они не стоили твоих сил, что уж говорить о твоей ярости. Майкл резким движением сжимает в пальцах шею Сэма Винчестера, вызывая легковерную дрожь во всём теле, и прижимает к постаменту, над которым и высится статуя. Незримые обычным людям чёрные крылья, в два, а то и три раза превосходящие тех, что были у мраморного двойника, яростно нависают тенью над ним. — Моя ярость в данном случае направлена исключительно на тебя… — На меня, знаю-знаю, — в примирительном жесте приподнимая руки, заискивающе улыбается Дьявол. — Но, знаешь, брат, — за спиной трещит камень, трещины растекаются по бледной поверхности тончайшими паутинками, темнеющие и разрастающиеся всё глубже и больше, пока они не усеивают весь постамент и половину крыши за ним, — ярость тут чувствуешь не только ты. Грохот, и статуя падает вниз под новый аккомпанемент криков и воплей, в этот раз щедро сбавленных хрустом кровли, камня, а после и человеческих костей. Перепуганные туристы, которые находятся на крыше, жмутся к краю, с благоговейным страхом взирая на место, где раньше стояла статуя, а потом устремляются к лестнице, не помня себя. А внизу под тяжестью мрамора хлюпают тела, на стенах и лестницах расцветают яркие капели крови, дробятся кости и давятся органы. Статуя Михаила падает точно рядом с благовонием, опрокидывая небольшой горящий уголёк на пол, вдруг укрытым маслом. Огонь вспыхивает ярко и беспощадно, расползаясь по доброй половине здания змеёй. Крики усиливаются в несколько раз. Жаркий, но влажный воздух Рима наполняется запахом горелого мяса. Архистратиг в неверии смотрит через плечо брата, вниз, на сначала то, как его статуя давит невинных людей, потом как огонь жадно бежит по стенам вверх, обласкивая своими языками тех, кто ещё остался жив на лестнице. И когда Майкл приходит в себя, то сжимает в ладони шею до лёгкого хруста, переводя чёрный от ярости взгляд на брата, и рычит от досады, стоит тому пройти сквозь пальцы пеплом. Резко оборачивается, сжимая зубы, когда слышит всё такой же спокойный звон благодати Люцифера, сидящего на мраморных перилах. Падший смотрит на старшего брата с выжиданием томительные мгновения, пока Михаил, шипя проклятья, не делает шаг в сторону дыры в крыше, повинуясь зову молитв живых или ещё недобитых людей. Только тогда Дьявол поучительно вскидывает палец вверх и елейно протягивает: — Только не подумай, что всё просто! — щелчок пальцев, и далёкий вскрик доносится уже со стороны Ватикана, над которым обычные дождевые тучи собираются дарить далеко не обычный дождь. — Там, — небрежный взмах в сторону города-государства, — несколько тысяч истинно верующих, Папа Римский и целый конклав католической церкви. Тут, — кивок вниз, — всего несколько сотен, может, одна тысяча обычных туристов, среди которых не факт, что нет атеистов. И здесь — я, перед тобой, без клинка и беззащитный. Ты не можешь спасти всех, при этом удержать меня. Выбор только один, — едкая, насмешливая ухмылка, лёгкий прищур хитрых глаз и сладкий тон. — И кого ты спасёшь? Крики, стоны, жар огня, жжение постепенно нарастающего кислотного дождя, яркие всполохи паники внизу и только разгорающийся страх там. И молитвы, громкие и отчаянные, молитвы, молебны и просьбы остановиться. Прекратить. Ответить, чем смертные заслужили гнев архангела Михаила. Простить за что бы то ни было. Пойти далеко и надолго, что заставляет Люцифера коротко хохотнуть с лица брата, обескураженного таким посланием. И всё происходит в считанные секунды. Падший чувствует, как благодать Майкла мечется между двумя огнями, даже не задумываясь над тем, чтобы пожертвовать тысячами людьми, взывающими и уповающими, ради одного Дьявола. Падший смеётся и бросает на прощанье: — Решай, Микки, решай! — и взмывает вверх. И к кому бы Михаил не решил поспешит на помощь, тех людей, что просто проводят пикник у Колизея, вряд ли кто-нибудь спасёт от руин древнего амфитеатра.***
Нет. Михаил намертво впивается пальцами в перила, не чувствуя, как трескается камень. У него в глазах темнеет пламя, ярче, опаснее чем то, что бушует на площади, и руки мелко дрожат, пока в голове бьётся и мечется одно лишь слово. Нет. Нет, нет, нет, так не может быть, просто не может, шепчет взгляд архангела, направленный вверх, к свинцовым тучам. Его плечам тяжело, будто статуя упала на них, вина, которой он испытывать не должен, гложет и грызёт, впивается в саму его сущность, так и подмывает закрыться от мира крыльями, не видеть, не слышать, как люди зовут его, как гадают, испуганные и болезненно-искренние, почему же их Михаил разгневался на священный город, и так мерзко от этого, так гадко, так несправедливо, нечестно, – почему, ну почему! Тот свет, что в нём, чувствует себя вновь преданным, будто ударили со всей силы, вышибая воздух, и остаётся лишь признать: на сей раз Дьявол задел те переплетения благодати, которые оказались самыми беззащитными и уязвимыми, ибо привыкли к честным играм, пусть и смертельным. Однако сталь, которой в Майкле не меньше, заставляет крылья не свернуть, а расправить, голову поднять, глядя на огонь без страха, без отчаянного неверия, – вот так, Михаил, вот так. Свершившийся факт и последствия – на твоих плечах, и не теряться в самом себе сейчас надлежит, а исправлять. Спасать. — Отец, помоги им, — срывается шепотом с пересохших губ, растворяясь в треске пожара и криках людей. Он вдыхает, напитывая благодать пламенем, своим родным огнём, из которого творили и который покорен малейшему движению руки. Ему не надо призывать Небеса для того, чтобы поделились мощью, – его истинная сила сама льнёт к хозяину, впитывается в его свет, и крылья растут на глазах, легко касаясь самыми краями каменных сводов, оставляя на них мерцающие знаки. Когда Архистратиг устремляется в самую глубь пламени, глаза его сияют ярче солнца в зените. Мужчина с чёрным от копоти лицом еле удерживает в обожжённых руках мальчишку, с криками рвущегося в сторону ревущего огня, в замок. Слёзы текут по щекам у обоих, но если отец с потерей смирился, то сын его отчаянно не желает признавать очевидное, с яростным, на грани истерики «Madre!» выворачиваясь из крепкой хватки. Мальчишка не сводит взгляда с тёмной арки, из которой уже не выйдет ни один человек, из тех несчастных, что не успели выбежать из замка среди первых. Мальчишка смотрит упрямо, хотя из-за влаги на глазах не видит толком ничего, и когда нечто ослепительно-белое маячит пустынным миражом среди падающих почерневших балок, ему кажется, что это лишь его иллюзии. Но нет, не иллюзии. Высокий, мраморно-спокойный мужчина, за спиной которого сияет, вовсе не иллюзорен. Не иллюзорна и молодая женщина в его руках, слабо кашляющая и цепляющаяся за плечи своего спасителя покрасневшими пальцами, но определённо живая. Мальчишка дёргает отца за рукав и кричит, стонет, смеётся и плачет одновременно, и когда её, рыдающую и тут же сжимающую сына в объятиях, опускают на каменную кладку, ни один член семьи не имеет в себе сил оторваться от родных и спросить мужчину хотя бы его имя. Когда отец поднимает глаза, рядом с ними нет никого, хотя бы отдалённо напоминающего спасителя его жены. Он переводит взгляд на замок. И трижды скороговоркой читает молитву, воздавая благодарность Beato Michaelis Archangelo. В каменных коридорах больше нет ни единого языка пламени. Майкл несётся сквозь толпу людей, призывая каждого ангела и жнеца, какие только находятся сейчас в Европе, и каждому своему подчинённому велит, едва переводя дыхание на бегу: — Вылечить и воскресить! Не забирайте ни единого — это ещё не их время. Не тот час, что Отец отмерил. Спорить с Богоподобным, сверкающим яростью и небесным огнём, никто не решается. Воздух вокруг Архистратига вибрирует и трещит, в небе собираются молнии, тучи висят низко, смертельной угрозой для любого смертного, что – не приведи Отец! – попадёт под тот ливень, который замыслил Люцифер. Майкл сцепляет зубы так, что ходят желваки под кожей, взмывает над площадью, сосредоточенно выискивая среди множества ангелов… Рука Рафаэля опускается на его плечо. — Я здесь, — успокаивающе сообщает брат, его верный, преданный брат, явившийся не по зову, а по одной лишь отчаянной мысли, знающий наперёд, что нужно сделать, лучше старшего архангела. — И через минуту буду у Колизея. — Мудро, — кивает Михаил, навскидку оценивающий концентрацию кислоты в свивающихся вокруг плотным коконом тучах. Он знает, что придётся сделать, и не хочет, чтобы Рафаэль это видел. Чтобы кто бы то ни было видел. — Тебе стоит поспешить, пока не случилось что-нибудь непоправимое. Хлопанье крыльев на высоте тысячи метров громче в сотни раз, чем на земле, поднимает вихрь, закручивающий облака ещё туже. Сдерживать едкие капли уже нет совершенно никакой силы, и он отпускает стальную хватку, которую приходилось контролировать краем сознания всё это время. И не сдерживает вскрика, когда каждая капля пронизывает его дрожащие крылья обжигающей стрелой. Позволить людям с ужасом наблюдать, как их кожа сползает с рук? Никогда. Подставить собственную благодать, к которой кислота потянется, словно к магниту? Михаил даже не раздумывает над решением. Через час он грузно опускается на тысячелетнюю мостовую в римском закоулке, сползая спиной по стене какого-то палаццо, совершенно изнеможенный и вздрагивающий при каждом соприкосновении крыльев с шершавым камнем. Вдох, ещё вдох – да брось, боль не такая уж и страшная, всего-то пара комариных укусов, всего-то… Михаил стукается затылком о стену и проваливается в липкое полузабытье. Из носа Винчестера тонкой алой лентой струится кровь. Где-то в двух кварталах от восстанавливающего дыхание архангела один бродяга в красках описывает другому, как статуя Святого Микаэля на замке сегодня обрушилась на толпу, спровоцировав страшный пожар, в котором – на диво! – почти никто не пострадал. Его собеседник крестится и многозначительно смотрит в прояснившееся небо.