***
Когда-то давно, много тысяч лет назад, Майкл впервые посмотрел на солнце во всём его огненном великолепии и застыл, забыв, куда он шёл и шёл ли вообще куда-либо, совершенно поглощённый созерцанием дневного светила. Солнце не было большой звездой, отнюдь, рядом, в каких-то жалких миллионах световых лет горели и искрились звёзды куда больше и замысловатее, но он лишь бегло осмотрел их, как осматривают украшения в ювелирном магазине, вновь устремляя взгляд к Солнцу. Позднее, через несколько тысяч лет, он услышал людей, называющих своих любимых "солнце моё", и не мог не согласиться с тем, то это весьма лестное и благородное сравнение. Года бежали, взрослел мир, менялся сам Архистратиг, но всякий раз ему стоило лишь поднять глаза к небесам на рассвете или закате - и дыхание перехватывало, как в далёком детстве. Одного Майкл помыслить не мог. Не знал, что вид архангела — не любого, а того, что уже почти забыл, каково это, носить крылья и благодать без запаха серы и адской изморози — на фоне восходящего солнца может лишь сделать эту картину совершеннее. Как он добирался из Рима до гор Перу, не знает никто, кроме самого Майкла. Сколько колдовал Рафаэль над дрожащими крыльями, изъеденными кислотой, сколько мягких упрёков и доводов разума приводил, как перешёптывались жнецы, те, что принесли вести о местонахождении Люцифера. О, верно, он сорвался в Анды моментально, как только смог ощущать онемевшие перья, весь горящий праведным гневом и готовностью заставить брата платить по счетам. Но стоило ему коснуться каменистой земли, стоило ощутить благодатью спокойствие и торжественность усопших, кому на самом деле принадлежал город, и вся воинственность Михаила куда-то будто испарилась. Потому что он вписался в пейзаж столь правильно, будто был рождён там, на высоте тысячи метров. А так и было, так и было, видит Отец, старший архангел помнил, как его творили из лёгкого Зефира и яростного Борея, как он открыл бездонные от света глаза на вершине самой высокой из райских гор, как небо наполнило эти самые глаза своей синевой, признавая в нём хранителя, брата и сына. И сейчас, тысячелетия спустя, Майкл был готов поклясться, что на горе сидел не Люцифер. Любопытная пташка примостилась на плече у Хейлэля. И только у него. Вздрагивает, стряхивает с себя непрошеную мысль, едва слышно пробирается к сколотому краю горы. Мангровые деревья вплетают свой аромат в чёрные архангельские перья, дикий вьюнок цепляется за руки, приятно охлаждая кожу утренней росой. Солнце тянет сонный ещё луч к Михаилу, старому и верному своему покровителю, и несколько минут они все замирают в благословенной тишине. Майкл смотрит на солнце, Люцифер смотрит на Майкла, тёплое светило греет в своей безмятежности обоих. Даже ветер покорно утихает, будто боясь разрушить хрупкость момента, и лишь бескрайний лес и каменные остовы жизни, которая кипела когда-то в этих горах, притворяются, что не ощущают могущественную пульсацию сразу двух благодатей. Когда замершая секунда всё-таки уступает место следующей, когда время вспоминает, что его дело — отмерять срок миру, архангел улыбается утру и безмятежно опускается на холодный камень, достаточно близко и прилично далеко от брата. Хейлэль вновь прячется где-то под ледяной коркой. За Архистратигом внимательно следят два расчётливых, холодных глаза Дьявола. Чего бы он только не отдал, чтобы... — В соборе Святого Петра горит свеча за твою благодать, — тихо сообщает Михаил, бездумно переплетая вокруг пальцев послушную касанию небожителя травинку. Прикусывает язык, мысленно обругивая себя самыми страшными словами. Когда-нибудь он научится сопротивляться магии восходящего солнца, но не в это утро, и не в этом месте. Далеко, в Риме, в соборе Святого Петра, у одной из многочисленных икон, пламя на одной из многочисленных свечей вздрагивает, вспыхивает чуть ярче и тухнет, взмывая лёгким полупрозрачным дымком к сводам, никем незамеченным. Люцифер кривит губы, и неровная тень от листвы делает усмешку острее, больнее. Ветер треплет крону дерева, и на секунду свет падает прямо на глаза, тут же сверкнувшие алым. Птица, встрепенувшись и распустив перья, заинтересованно вскакивает на плече, осматривая так и этак присевшего чуть поодаль Майкла. — Уже нет, — спокойно протягивает Дьявол, не сводя внимательного взгляда с брата. В лучах солнца черты Джона Винчестера будто истончаются, его лицо точно выцветает, и истинный лик Михаила сверкает для архангела ярче и чётче. Падший щурит глаза, скользя глазами по каждой чёрточке, отдалённо припоминая, как точно так же, будучи молодым, почти ребёнком, на такой же высокой горе в Раю восхищённо ловил каждый жест и движение брата, жадно впитывая каждую эмоцию, отобразившуюся на его лице. Губы кривятся в усмешке вновь, в более хищной и кривой, взгляд темнеет; это было давно, задолго до Рафаила и Габриэля, задолго до Войны и Падения, и это ушло безвозвратно. Нечего об этом вспоминать сейчас, когда их «догонялки» уже чуть не разрушили до основания Христианскую Церковь и не погубили тысячи людей. — Не думай, что мы закончили, брат, — спустя какое-то время напряжённого молчания обыденно произносит Люцифер. Птенец оборачивается к его лицу, но тут же подрывается с места, взлетая. И приземляется недалеко от Майкла, клоня голову вправо и влево, подпрыгивая к нему всё ближе и ближе, с затаённой аккуратностью, но не страхом. Архистратиг опускает взгляд на птицу, и его губ трогает лёгкая тень улыбки, но стоит ему поднять взгляд, столкнуться с холодными глазами Падшего, расчётливо выжидающего момент, как лицо ожесточается, а лик темнеет под тёмной вуалью незабытой ярости и злости. Дьявол не двигается, не трогается с места, застывает мраморным основанием, но смотрит на Михаила, по переливу эмоций в глубине зрачков силясь понять, что он задумал, что произойдёт в следующую секунду. Гудящий вдалеке поезд с каждой секундой гремит всё громче и громче. Холодный ветер, несущих шёпот ушедших и усопших со стороны древнего города, слабнет с каждым новым стуком колёс о рельсы. Мачу-Пикчу стынет в мёртвом ожидании так, будто так и стоял со второй половины шестнадцатого века, только покинутый инками, в ожидании хоть единой живой души. Люцифер хмыкает, переводя взгляд на город. Спустя тридцать минут на гору поднимутся туристы, и тогда их «догонялки» продолжатся дальше. Взгляд мимолётом ухватывается за десяток валунов, разных размеров, пристроившихся на краях горы, что высилась над самим Мачу-Пикчу, и в голове методично начинает выстраиваться план. В прочем, это не изменяет принципу чистой импровизации; вполне возможно, он так и не тронет эти камни, несмотря на то, что расположены они очень удобно. Для него, конечно же. Но пока никого нет, пока древний город стынет в мёртвом ожидании новой волны туристов, пока брат спокойно сидит на вполне допустимом расстоянии, можно насладиться кратким мигом покоя. Хейлэль поворачивает голову к солнцу, прикрывая глаза. Крылья чуть приподнимаются над ним, и тёплые лучи мягко греют промёрзшие утренней росой перья, ласкают самый пух, пока сам архангел впитывает каждой клеточкой своей сущности могучее спокойствие древнего места. Солнце является источником жизни, света и надежды. Солнце видит всё, освещает самые мрачные тени, растапливает поцелуями самый колкий лёд – не зря тысячи лет назад люди возводили храмы солнечным божествам и преклоняли перед ними колени. Майкл касается кончиками пальцев камня, на котором сидит, и улыбается. Когда-то этот обтёсанный булыжник держал на себе вес святилища Инти, сияющего божества инков. Архангелу не составляет труда ощутить запах благовоний, услышать, будто в отголоске далёкого эхо, ритуальные песнопения, срывающиеся с губ тысяч и тысяч индейцев. Призраки каменных стен чуют знакомое, далёкое, из древней человеческой жизни, и отзываются, протягивают руки, которые тут же пронизывает золотистый свет. Мертвые. Мертвых не спасёшь. Но те, что едут в поезде – те живы. Михаил слышит, как мужчина по телефону в двадцатый раз переспрашивает у смеющейся жены, на кого похож их новорождённый сын. Солнце утром безмятежно и умиротворённо, но архангел знает, как оно будет жечь его калёным железом, если он примет неверное решение. Оно – и его собственная благодать, не знающая оправданий, бьющая правдой наотмашь. Майкл тяжело вздыхает, позволяет ветру прохладно и быстро взъерошить крылья. Как же не хочется терять эту минуту спокойствия, как не хочется возвращаться к набившей оскомину войне, которой он, в сущности, не хотел. «Не хотел, но должен», – сочувствующе шепчет южный ветер, пахнущий океаном, нагретыми солнцем камнями и озоном. От этого запаха сводит скулы, но он Архистратиг, и не важно, насколько сильно хочется вдохнуть аромат ещё раз, полной грудью. Через мгновение с городом-призраком Мачу-Пикчу начинает твориться нечто необыкновенное. Гудит каждый камень. Трясётся, будто вот-вот вырвется из земли, и по тысячелетним трещинам струится огонь, солнечный свет, нити которого в руках Михаила. Жар поднимается такой, что воздух дрожит на раскалённой земле, словно мираж в пустыне, но ни одно смертное творение Отца их этот огонь почувствовать не может: птицы спокойно рассекают воздух, в котором сам архангел чуть ли не варится заживо. Михаил улыбается, и улыбка его жжет сильнее, чем благодать. Он всегда любил пламя. – У тебя есть выбор, брат мой, – шепчет он на енохианском, тихо и спокойно, но слова отзываются троекратным эхом рёва пламени, заставляя камни и прикованных к ним призраков дрожать ещё сильнее, а солнце – Господи, кто бы мог подумать, что солнце умеет так пылать… – Ты можешь уйти сейчас, совершенно целым, и я не трону тебя здесь, ни пера не коснусь. А можешь уйти с ожогами на половину благодати, – ухмыляется, и огонь в его глазах вспыхивает ярче, буквально выходит за границы сосуда, отблесками давая увидеть его, настоящего. Где-то на периферии духи умерших падают на колени, дрожащие и готовые умереть ещё раз от одного лишь гласа архангела, и молят, молят. Инти?! Нет, не Инти. Михаэль. Люди в поезде удивлённо прилипают к окнам, наблюдая за солнцем, разгоревшимся вдруг так, словно оно уже находится в зените. А тот, кто позволяет светилу проникать лучами в собственную сущность и пить её огнем, смотрит на собственного брата – тяжело и обжигающе, и тоже молит, мысленно, едва слышно, чтобы тот выбрал правильно.***
Индейцы всегда любили золото. Не потому что это приносило им богатство, состояние, будущее, положение в обществе, нет, это далеко не в первую очередь. У инков, как и у многих других народов, золото всегда ассоциировалось с солнцем. С ярким, дарящим свет и жизнь светилом, несущим столь же уверенно и жаркую, полную агонии смерть. Солнце дарило новый день столь же уверено, сколь и жар в долгие летние дни, выжигая поля и обрекая тысячи живых людей на голодную смерть. Солнце так же милосердно радовало их светом и теплом точно, как и жёсткой рукой прогревало зноем горы трупов, порождая эпидемию чумы. Солнце было жестоко и одновременно снисходительно, оно любило жизнь столь же сильно, как и отнимать её, оно было недоступным, но находилось рядом; и люди увидели в нём бога. А в драгоценном металле, сверкающим практически таким же светом, что и солнце, его символ. Инки видели в золоте символ их главного божества Инти, видели его часть, ниспосланную им его верным подданным. Конкистадоры, пришедшие на их землю с огнём и кровью, видели в отражении золота на их мечах лишь богатство и власть. Золото сводило с ума, развращая мысли и желания, мир человека. Золото — не солнце. Золото — не сила. Но одни всё равно по-прежнему видели в нём бога. Другие отказывались смотреть на него иначе, чем как на единственно возможное будущее. Золото пожирало умы и сердца, переворачивало мир человека, его душу, разум и сердце, и совсем неважно, из благих побуждений или нет. Люцифер видит в нём безумие. И сейчас, когда в лучах горячего солнца каменный город сверкает золотом, Дьявол знает, что золото способно затуманить разум даже архангелу. Надо только правильно его преподнести. Поезд останавливается. Люди выходят из вагонов, тут же снимая с себя кофты, куртки, кардиганы, косясь на солнце, что жарит и светит расплавленным золотом. Тени в глубине города становятся глубже. Ещё двадцать минут. Люцифер встаёт с камня, поворачивается к брату и улыбается невинно, наивно, но руки резко взмывают вверх, к небу, и те редкие облака стремительно сгущаются, накрывая землю густыми тенями, оазисами прохлады и спасения от безжалостного жара светила. Теней в городе становится больше. Очертания — резче. Золото — ярче. Михаил сжимает руки, но не дёргается с места. Лишь улыбка кривится в её жалкое подобие, ведь он знает: Дьявол что-то задумал. Так оно и есть. И Дьяволу чертовски смешно от собственной задумки. Падший опускает руки и обворожительно улыбается. — Сыграем, братец? — и, не дожидаясь ответа, расправляет крылья, устремляется к Мачу-Пикчу, восторженно и торжественно взывая к душам, призракам инков. Ну же, восстаньте из теней! Ну же, протяните свои руки к небу! Ну же, взвойте песнопения своему богу! Ну же! Люцифер на границе города оборачивается к горе, с которой взлетел, и судорожный вздох едва ли не срывается с губ, стоило ему заметить лицо Михаила так близко. Он же здесь! Рука Архистратига почти смыкается на шее Падшего, но что-то резко тянет Дьявола на себя, отбрасывая прочь от Михаила и в то же время останавливая старшего архангела. И тут же падая к его ногам, вознося молитвы и называя его не его именем. Инти. Михаил обескураженно останавливается перед склонившейся женщиной-инки, бросает взгляд на смеющегося одними глазами брата и щурится, слепня от блеска золота. Он порывается вперёд, но его останавливает молодой мужчина с горящими от света и будто бы живыми глазами. За ним приходит ещё один. За тем третья. И так, кажется, до бесконечности. Инки возносят хвалу богу солнца, веря, что тот, к кому тянутся лучи, незримый огонь земли, треск пламени, кто сам горит и пылает изнутри, и есть их Инти. На песнопение окликаются другие тени. И они тянутся со всего города, застилая взгляд темнотой, невольно закрывая своими телами Люцифера, и давая золоту на стенах города пылать ярче. Майкл не видит ничего в темноте мёртвых душ, тянущих к нему руки и тянущиеся сами. Он слепнет от золотистого света солнца, который точно отсвечивает красным. Глохнет от тысячей голосов, возносящих в его лицо молитву не его имени. Солнце на долгие минуты оборачивается для Михаила помехой. А за эти минуты живые люди дойти до Мачу-Пикчу успеют. И тогда посмотрим, как легко будет Майклу различать живых и мёртвых, будучи слепым от света золота. От света его солнца. Люцифер смеётся, его смех звонко отбивается от горячих стен древнего города, и Архистратиг тут же устремляется к нему, проталкиваясь сквозь тёмные тени инков. А как трудно в свете золота отличить реальность от иллюзии! Он чувствует, слышит, видит и ощущает на кончике языка — со всех сторон сразу одно сплошное золото. Слепит. Проникает в сияющую — и такую уязвимую сейчас — благодать, расплавленное на солнце, удушающее, мёртвое золото, за которое на этой земле в своё время пролились литры крови. Но это не его кровь и не его вина, почему он, почему сейчас, почему здесь, погребённый заживо под несбывшимися надеждами тысяч людей, многие из которых уже и забыли, что значит держать в руках настоящее золото?! Майкл не сознался бы в этом ни за что, но как только руки его касаются шершавой каменной стены, а крылья беспомощно дёргаются в воздухе, подальше от тянущихся к ним призраков, его захлёстывает мерзкая волна паники. Женщина хватается прозрачной рукой за подол рубашки Михаила, и он отшатывается по инерции, нога неловко соскальзывает с края горы, и вниз сыплются маленькие камни, теряющиеся в раскалённой лаве. Золото сковало архангела по рукам и ногам, сделало своим заложником, залило глаза и горло, и каждый забытый в камнях и травах индеец считает своим долгом прикоснуться к Солнцу, не отдавая себе отчёта в том, что их ледяные пальцы скребут прямо по живой благодати. Их — целый океан. И он, ослепший, совершенно одинокий в бурных водах, оттесняемый на самый край, туда, где дышать нечем, туда, где распахивает своё жадное жерло золотой вулкан, готовый растворить сущность Архистратига и заклеймить её таким же золотым оттиском. Кажется, его контурные перья начинают дымиться, сворачиваясь под тянущимися к нему ослепительно-яркими пальцами, и сам он забывает собственное имя под непрерывной мантрой тысячи шепотов: Инти, Инти, Инти … Его собственный огонь сыграл с ним злую шутку, а спрятать благодать обратно нельзя, солнце не отпускает, жжёт глаза так, что не разберёшь, где сосуд, а где сам архангел. Слишком много мёртвых, — а он стоит на самом обрыве скалы, беспомощно нащупывая каждый шаг, краем сознания успевая посочувствовать несчастным живым (ну и где они, где, если вокруг одно лишь золотое кладбище?!), которым сейчас, должно быть, адски жарко. Лава дышит ему в спину, хищно сияет, готовая запереть его навсегда вместе с душами, которые так отчаянно к нему тянутся, и которым ему так решительно нечем помочь… Зыбкий, тающий на свету мужчина тянет руку и погружает её глубоко в мерцающую сущность. Одно касание. Одно сбившееся дыхание и страх, страх, страх, разгоняемый кровью по венам. А потом дух растворяется на глазах, и Михаил не сдерживает удивлённого возгласа, когда чувствует его отголосок в собственной благодати. Тепло, сильно, но не обжигает… Мысль приходит моментально. Мысль нехорошая, гнусная, но архангелу нужно спасать себя и весь мир в придачу, и слишком много живых плачут и взывают к нему, — к настоящему, а не золотому идолу, — чтобы жертвовать ими ради тысячи давно умерших, растворившихся в песках душ. Майкл распахивает руки и крылья, отрывается от плавящихся камней на дюйм, позволяя свету и огню ворваться в его благодать и заполнить её до краёв. Мертвецы сходят с ума, идут на блеск золота, как крысы шли за дудочкой крысолова, не замечая, что растворяются в мареве. Один, второй, они превращаются в пыль, вливаются в сияние архангела, находя в огне своё последнее успокоение. Он вбирает в себя жар вместе с душами — ничего удивительного, ведь из пламени его творили, — и они идут, зачарованные и покорные, умножая силу Михаила с каждым шагом. Ему кажется, что ещё немного энергии, — и Джон не выдержит, рассыплется на вымерший город миллионом золотых монет. Но Джон выдерживает. Когда последняя душа мягко растворяется в сияющих переплетениях, когда архангел чувствует свободу, время и силу в каждом своём вдохе, когда хватает мановения руки, чтобы все горы Южной Америки свернуть и взрастить снова, его сосуд гудит, словно натянутая струна, но не рвётся. Солнце нехотя покоряется, забирает свой жар, посылая на землю лучей ровно столько, сколько положено весеннему утру. Замолкшие было птицы робко возвращаются к своим трелям, скрытые от глаз ветвистыми пальмами. Михаил отходит от края горы, спокойно сворачивает крылья, будто и не торопится никуда. Поправляет манжеты рубашки, медленно поднимает на Люцифера взгляд. Расплавленное золото. Два глубоких, яростных озера чистого расплавленного золота, готового взорваться раскалённой волной по желанию Архистратига. Ну что, брат? Призраки растворяются в огне Михаила, получают свой долгожданный покой, и Мачу-Пикчу становится безвозвратно мёртвым. Ветры затихают, птицы поют чуть тише, и звери больше не суетятся, — в городе больше никого нет. Даже призраков. И он теперь может отдохнуть спокойно. Люцифер криво улыбается взбешённому брату, чья благодать как никогда ярко сверкает золотом. Скоро им же его будет мутить. Нельзя так просто поглощать души людей. Нельзя. Солнце вспыхивает чуть ярче, вновь укрывая землю жаром и зноем, пусть и не таким сильным, как ранее. Дьявол улыбается шире, чувствуя приближение сверхъестественного существа. Которому так самозабвенно взывали души, пока тянули руки к Михаилу. Тот наверняка тоже замечает это, но не подаёт виду: главная его забота сейчас перед ним, чуть ли не смеётся в лицо. Архистратиг сжимает кулаки и направляется к брату. Люцифер резко вскидывает брови, улыбаясь шире, прижимает палец к губам и шепчет: — Тс-с, брат, остановись. Чувствуешь? — удовлетворённо хмыкает Дьявол и торжественно возвышает голос, стоит Майклу, лишь на секунду остановившемуся, начать двигаться вновь: — К нам гости! Стены Мачу-Пикчу едва слышно гудят от взрыва возмущения бога Солнца, — кто здесь ещё гость! Люди вступают на территорию древнего города, блаженно вздыхая от любого ветерка. В интересах же архангелов слишком высоко не летать. Скажем, не выше уровня крыши зданий и ниже террас. Люцифер, посмеиваясь, срывается с места, взмахом руки взращивая между собой и братом каменную стену, самодовольно фыркает, только заслышав взмах крыльев, что тут же резко обрывается. Нельзя, братик, нельзя. Ты же не хочешь тратить время на то, чтобы подчищать людям память, верно? Люцифер пробегает всего пару метров, на бегу воплотив в руке нож, останавливается напротив храма богу Солнца, после чего резким движением проходится лезвием по ладони. Нож исчезает, и Дьявол, проведя двумя пальцами по открытой ране, принимается рисовать символ Врат Ада. На Мачу-Пикчу вдруг запахло серой. Майкл, поначалу неспешно идущий по зову благодати Падшего, резко ускоряет шаг. На плечо Дьявола опускается смуглая рука, и архангел оборачивается, делая наивно-испуганное выражение лица. — Великий Инти, вы тут! Слава богам! — Люцифер сжимает в пальцах плечи мужчины, украшенные тяжёлым ожерельем из золота, как будто обессиленно ведёт ладонями вниз, вычерчивая незаметную на красной ткани длинного пончо кровавую дорожку. Инти, чьё лицо было перекошено от ярости и злобы, недоумённо хмурится, поджимая губы, но рассматривает этого неизвестного, как друга. Дьявол смеётся про себя, но вслух лихорадочно шепчет, теряя голову от страха. — Самозванец. Он здесь. Буквально в двух кварталах от нас. Он пришёл, назвавшись вами, и духи… Духи… Я пытался… — небрежный кивок на символ на стене. Договаривать нет смысла, Инти чувствует отсутствие вечного шёпота, вечной прохлады отнюдь не от теней, и его ярость отражается вмиг в заходившихся ходуном стенах его же собственного храма. Бог кивает и мягко отталкивает Люцифера от себя. Тот что-то шепчет, желает удачи, молит разобраться с этим поскорее, предупреждает, что самозванец может призвать демонов, просит быть осторожней, но стоит мужчине скрыться за углом, как губы Дьявола трогает усмешка. Люцифер разворачивается, проводит пальцами по уже свернувшейся крови, дочерчивая последнюю линию. Над Мачу-Пикчу поднимаются тёмным облаком сотни и сотни чёрных, вывернутых наизнанку душ, вопящих, благословляющих их Бога, лихорадочно поющие ему благодарности. Люцифер лишь кривится. Демоны разлетаются кто куда, но благодать Михаила тянет их как магнит. Инти не убьёт Михаила. Демоны не достаточно сильны, чтобы задержать архангела хотя бы на мгновение. Так почему бы не совместить всё это? Дьявол слышно ухмыляется и растворяется в лёгком шорохе крыльев.***
Запах серы он чувствует сразу. Запах выжженных на солнце благовоний – тут же вслед за ним. Михаил так и не может решить, который аромат кажется ему противнее. Но это и не важно, это второстепенно и может подождать, а вот мерзкое, липкое, гадкое ощущение предательства, свернувшееся тугим, колючим клубком где-то в благодати не может, и каким бы привыкшим архангел не был, а каждый раз будто наотмашь, до иллюзорных синяков на его свете, и смешно и зло одновременно: ну как он мог надеяться, что брат изменится за сутки? Архистратиг меряет равнодушным взглядом рой демонов, летящий в его сторону, словно стая обезумевших летучих мышей, впервые увидевших свет прожектора, но будто и не видит их. Перед глазами застыла другая картина, мираж, от которого каждой искрой собственной сущности хочется избавиться. Рассвет. Пара белых крыльев. Маленькая пташка на рукаве тёмной рубашки. С демонами не хочется даже возиться, да и впитанная сила просит — требует — освобождения, поэтому архангелу достаточно просто поднять руку, даже не глядя, и крики горящих тварей наполняют чистый утренний воздух. Резкое движение ладони — испепеляемые демоны теперь даже вопить не могут, дабы не спугнуть людей, всё ещё с опаской оглядывающихся на горный пик. На кратчайший миг Михаил готов рассмеяться самому себе в лицо. Почему он всё ещё думает о людях и печётся об их безопасности, когда его собственная жизнь, судя по настрою брата, может оборваться в любой миг, ещё до того, как солнце окрасит запад алым?! Когда обжигающий язык пламени лижет архангелу крыло, он вспоминает, почему. И, не задерживаясь на горе более ни секунды, срывается в сторону шелестящего, сияющего, манящего тропического леса. Подальше от людей, от новорожденных детей и влюблённых банкиров, в сторону от душ, за каждую из которых он в ответе, отвлечь, отвлечь мерзкого язычника на себя, ну же, ну, это ведь я скосил твои души, это я их впитал, отобрал у тебя имя и солнце! Продираясь сквозь лианы, Михаил чувствует возмущённое касание солнечного луча на щеке своего сосуда и жёстко улыбается. Кажется, гордое светило не соглашается с тем, что оно могло хотя бы гипотетически когда-либо принадлежать тщеславному «богу». А дальше всё смешивается в одну сплошную полосу ярости, боли, которой Михаил не чувствует, выжженных деревьев и горячей крови на сбитых костяшках. Его толкают, он вспахивает землю спиной, чему несказанно рад, потому что это придаёт необходимой злости для того, чтобы бить в ответ точно в цель, даже не размениваясь на тонкие, достойные Архистратига ходы. Его плечи саднят, и перед глазами ничего не видно, и Майкл даже не сразу соображает, что это из-за крови, залившей лицо. Он не знает, его эта кровь или нет. Не слышит хриплого голоса Инти, от рук которого по земле разбегаются золотые потоки лавы, и нестройного хора умоляющих душ в собственной благодати тоже не слышит. Бьёт. Бьёт снова, кулаком, крылом, коленом, бьёт тогда, когда это уже бесполезно. Лихорадочно шепчет, так, что услышать может лишь тот, кто рискнёт подойти ближе: — Предатель, чертов предатель, ну, вставай, вставай сейчас же, я ещё с тобой не закончил… Золото жжет изнутри, горит и раздираемая внезапной болью и тоской благодать, ярость воспламеняется в венах хуже напалма, и лес дымится перед глазами, хотя ни одной искры в его безупречную зелень не попало. А удары сыплются один за другим, врезаются в давно уже бездыханное тело, и что-то солёное остро щиплет на рассечённой щеке, но Майкл не понимает, не обращает внимания. Золото вибрирует в висках, грозясь взорваться и затопить собой всего архангела, а он лишь зло подначивает собственный жар, чувствуя себя одновременно диким пожаром и отжившим своё куском угля, в котором свет еле-еле теплится. Руки Рафаэля перехватывают Михаила поперёк живота, оттягивают от золотого вулкана за секунду до того, как тот извергнул бы на него всю свою лаву. Ну и зачем, лениво думает архангел, пропуская мимо ушей сливающийся, монотонный голос брата, ругающего его за беспечность. Больше он ни о чём подумать не успевает, повисая на сосуде небесного целителя.