***
За тысячи километров, световых лет и пространств от выжигающего Версаль Люцифера его старший брат рычит сквозь сжатые зубы, горя в собственной благодати. — А чего ты ожидал? — пожимает плечами Рафаэль, невозмутимо опуская руки в самую сияющую сущность архангела и вылавливая из неё золотые сгустки, от каждого из которых остаётся ожог на пальцах младшего архангела. – Нельзя впитывать слишком много энергии. Ты это прекрасно знаешь. — У меня не было выбора! — шипит Майкл и дёргается, сжимает кованую решетку небесной темницы в побелевших пальцах. Им пришлось отыскать самое отдалённое, самое неприветливое райское место, чтобы никто ненароком не сунулся и не узрел Архистратига, сгибающегося пополам от жара и нехватки кислорода. Чёрные крылья дрожат, упираются в низкий потолок, неловко смазывая перьями по холодным плитам. Михаил переводит дыхание, заставляет себя вновь открыть благодать ласковым, но от того не менее жгучим прикосновениям брата. — Правда? — всё так же безмятежно интересуется целитель, умело разделяющий две слипшиеся в один тугой кокон души, мужчину и женщину, освобождая их, позволяя раствориться в райском воздухе двумя крохотными всполохами света. — И ты не мог позвать никого из ангелов? Михаил замолкает и отворачивается к стене из тёмного мрамора, хмуро наблюдая за переплетениями золотистых жилок в камне. Брат прав. В его спокойной рассудительности звучит голос истины, и архангел действительно мог и должен был призвать других, окружить вымерший город, не тревожа спящих в камнях призраков, и сделай он всё как надо, Падший сейчас коротал бы время в такой же камере, но… Но… С сердитым щелчком Рафаэль переносит обоих в свой дом. Он не позволяет себе открытых обвинений вслух, лишь хмуро поглядывая на старшего архангела. Обходит его со всех сторон, проверяет, равномерно ли течёт Свет Майкла по венам, и кивком даёт тому знать, что всё в порядке. Архистратиг застёгивает рубашку, ни слова не говоря, пока райский целитель невозмутимо распределяет по соответствующим уровням освобождённые человеческие души. Ни один из них не знает, что сказать. Ни один не предпринимает попыток уйти. Михаил посылает собственные сомнения и гордость, подходит к младшему архангелу и крепко, порывисто его обнимает. Рафаэль замирает мраморным изваянием, и что-то в воздухе трещит, ломается, мучается, а потом вырывается в тёплое небесное лето едва слышным прерывистым вздохом, сжатыми руками Майкла, тёмной вихрастой макушки, прислонившейся устало к плечу Архистратига. Сапфирово-синее крыло неловко, но очень трепетно касается чёрного, будто пытаясь спрятаться под ним. Да он же напуган, с тоской понимает Майкл, перебирая густые, жёсткие волосы и прижимая ближе к себе, в точности, как делал когда-то очень-очень давно. Они все напуганы не меньше его, а то и больше, потому что младше, потому что не знают Люцифера достаточно хорошо. Потому что это его работа – оберегать их всех. — Он тоже семья, — будто бы оправдываясь, шепчет архангел, тянется очищенной благодатью к тому, кто латал его уже столько раз, верно и преданно, невзирая на собственный страх. «Я знаю. Я помню…» «Ты его боишься?» «Все боятся. А я ещё и скучаю. Как ты можешь одновременно так любить и так злиться на него?» — О, — фыркает Майкл вслух, закатывая глаза. — В том, чтобы злиться на него после того, что он натворил, совершенно никакой особой сложности нет. Рафаэль закусывает губу, смотрит куда-то в сторону, очень сосредоточенный и серьёзный, и вдруг резко выпаливает, переводя на брата свой тёмный, глубокий, как океан, взгляд: — Не будь с ним слишком уж жестоким, ладно? Архистратиг изумлённо поднимает брови, качая головой и едва сдерживая улыбку. — И ты, Брут? — Брут видел, во что ты превратил несчастного язычника, — напоминает Рафаэль, и фыркают на сей раз уже оба. Ни одному не стало легче. Ни один не перестал бояться. Но тёплое, мягкое, отчаянно необходимое ощущение накрывает обоих братьев, одного заставляя доверчиво прижаться, а другого – молчаливым обещанием поцеловать в лоб, сжать напоследок руку и выпустить из объятий. Они все — его семья. Его ответственность. С него спросят за каждого из них. Поэтому, встав на порог окружённого символами Еноха Версаля, Михаил не испытывает недавних ослепляющих ярости и отчаяния. Только спокойную, мрачную решительность: ему нужно поймать Люцифера. Ради его же блага. Версаль встречает Архистратига недоброй тишиной и мрачностью коридоров. Он морщится, брезгливо отряхивая крылья от прилипшей ауры порока и подлости, отгоняет любопытных духов, эхом дамского смеха отозвавшихся в коридорах. Тишина стоит непроницаемая. Майкл идёт вдоль вереницы украшенных витражами дверей спокойно, неторопливо, но каждый шаг раздаётся громом от мраморного пола до сводов потолка. Пылинки кружатся в лучах садящегося солнца. Тишина. С громом покои дочерей Людовика XV падают прямо перед носом Михаила, и из замерших на мгновение камней со стуком и звоном начинает выстраиваться широкая, высокая лестница Послов. Мгновенная заминка. Не обращая внимания на треск штукатурки и скрипа осколков мрамора о мрамор под ногами, старший архангел начинает движение, не сводя глаз с вершины лестницы. Пыль разрушенных покоев оседает серым налётом на золоте барокко, затемняя его, белые стены обращаются в грязь, сохраняя свою чистоту лишь на символах Еноха, в точности повторяя их контуры. Хлопки ламп, электричество тухнет, но лёгкое мановение ветра, и с тихим шёпотом огонь зажигается на канделябрах, тяжёлых золотых люстрах, светильниках, освещая фигуру стоящего на верху лестницы Люцифера, смягчая его колкую улыбку. Огонь горит в глазах тёмным блеском азарта, отсвечивает в отполированном белом дереве трости с массивным набалдашником, которую держит в руках Дьявол, постукивая концом о мрамор. Падший усмехается шире, стоит Михаилу ступить на подножье лестницы, но прежде чем тот успевает сделать ещё шаг, развязно, будто только что пришло в голову, говорит, на мгновенье пряча улыбку: — Знаешь, восхождение послов к королю по этой лестнице символизировало восхождение обычного люда к Солнцу, — короткая, но не безболезненная усмешка. — И что людям так неймётся причислить себя к солнцу или причислить солнце к ним? Особенно такие, — безбрежный кивок на потолок, вдоль и поперёк расписанный фресками, изображающий королей, королев и их фаворитов богами и богинями. — Не противно было, когда на фоне всего разврата, порока и похоти, что тут творилось, сквозь похотливые стоны и лукавый шёпот жалких грешников называли Солнцем, а, «Инти»? Имя языческого бога слетает с языка желчно, обжигая обмакнутыми в щёлочь иголками язык одному и благодать другому, но не больше. Всё так же один широко улыбается, пока свет смягчает острые черты, другой смотрит спокойно, но решительно, поднимаясь по лестнице. Знаки Еноха переливаются синим цветом в свечах, глухо-глухо звеня. И звон замолкает. Остаётся всего пара ступеней, и Михаил останавливается на одной из них, стоит Дьяволу резким движением руки приподнять его подбородок тростью. Люцифер заглядывает в глаза брата и улыбается шире, оголяя зубы и склоняя набок голову в притворном детском любопытстве. — Я вижу, тебе лучше. Не чувствуешь жара? Не разрывает от количества сил? Маниакальное желание убить и разрушить вокруг всё и вся? — и, не дожидаясь ответа — он очевиден и так, — продолжает, убирая трость и зажимая её в обеих руках. — Как тебе Версаль, братец? Чудное место, не правда ли? Самая настоящая банка из золота с консервами из худших пороков и греха человека. Запах их немытых, облитых духами тел был столь силён, что я до сих пор чую его. Люцифер морщится, но внешне — расслаблен. В то время как внутри всё замерло в ожидании ответа брата, его действий, от азарта предстоящей «игры». Право же, если бы он хотел скрыться на самом деле, давно бы это сделал. «Ненавижу Версаль. Ненавижу этот запах». Порок и кровавая ложь клеятся к рукавам чёрной рубашки, и в каждой начищенной до блеска мраморной статуе он видит отражение греха. Грех этот клубится в золочёных углах, смеётся нежно с гобеленов, на каждом из которых висит обязательная табличка «не трогать!». Майкл фыркает, с трудом сдерживая порывы собственной благодати, мечтающей сжечь, спалить дотла — кому в здравом уме придёт в голову мысль прикасаться к этой увековеченной в хрустале мерзости? Люциферу, очевидно, приходит. В окружении сладострастного шепота и брызг мышьяка он чувствует себя, словно рыба в воде, и как бы рьяно Дьявол не отрицал своё участие в грехопадении человечества, а яблоко всегда протягивает он, призывно улыбаясь, и Михаил знает на собственной шкуре (нет не думай об этом Прага чёрт возьми и тот поцелуй на дороге не думай!!!), как сложно бывает сказать ему «нет». И как сложно бывает сохранить то пресловутое душевное равновесие, за которое Архистратига знают и уважают, когда младший измывается и глумится. И архангел просто посылает самоконтроль подальше. В конце концов, всегда можно списать несдержанность на удушающую, пропахшую духами ауру греха, пропитавшую Версаль до последнего камня в фундаменте. Он хватает трость, которой Люцифер воспользовался так неосмотрительно и неосторожно, и молниеносным движением выхватывает её из рук Падшего, не ожидавшего от брата такой резкости. Два удара, точных, яростных, и этой самой тростью он сбивает Дьявола с ног, да так, что тому приходится прочертить собственным телом приличную траекторию по мраморным плитам прежде, чем удаётся сгруппироваться и подняться на ноги. Ухмылки на лице Падшего больше нет. Зато огня в глазах прибавилось. Михаил разминает шею, медленно поводит плечами, с наслаждением отдаваясь ярости (это не обида, ни в коем случае, никогда), впервые за долгие годы позволяя себе отпустить контроль, сбросить повод. И улыбается, не замечая, как вспыхивают все свечи во всех залах Версаля. — Как сразу с тобой удобно становится говорить, когда не надо взирать снизу вверх, — выдыхает он на енохианском. Крылья не получается расправить во весь их размах из-за того же сковывающего языка, фразы которого вьются вдоль карнизов и золочёных рам шедевров человеческой живописи. Единственное, чего было бы жаль, сгори это крысье логово дотла. Нет. Не жаль. — Знаешь, — продолжает архангел, делая несколько шагов вперед, с упоением ощущая, как свобода и жажда хорошей разминки переполняют тело не хуже, чем несколько часов назад души переполняли благодать. — Ты мне очень помог там, в Перу. Многое позволил пересмотреть и осознать, я тебе даже благодарен. Чёрное крыло с размаху врезается в белоснежное, подставленное как раз вовремя, чтобы защитить своего хозяина. Со лба Люцифера тоненький струйкой стекает кровь, в глазах больше ни намёка на ленивую игривость — лишь желание спустить пар, такое же неудержимое, как и у самого Михаила. Он презрительно фыркает, медленно, по-кошачьи грациозно обходя старшего брата по кругу. Зелёные глаза внимательно следят за ореховыми, обе сущности беснуются внутри, но в том, чтобы не дать им вырваться, а лишь испытать на прочность оба весселя — в этом есть особое, изощренное удовольствие, и соблазн поддаться ему велик. Секундное промедление стоит Архистратигу точного удара прямо в солнечное сплетение, от чего вышибает дух, приходится согнуться пополам, задев крылом сразу два светильника на стене и осыпав пол осколками расписанного стекла. Люцифер не из тех, кто играет честно, он не даёт брату прийти в себя и выпрямиться и бьёт снова, с убийственной точностью, коленом попадая Майклу по носу. Хруст, кровь – но боли нет, лишь бушующий адреналин и вспышка ярости перед глазами. Маленький ублюдок. Который двигается с изяществом пантеры. «Чёрт возьми, прекрати так пялиться на него». Михаил скребёт пол ногтями, ломая их, но не позволяет себе поднять головы, сдвинуться с места, хотя пальцы так и чешутся вцепиться Люциферу в горло. Тот победоносно усмехается, наклоняется, тянет руку… За которую его тут же хватают, выворачивая до хруста, до треска, отшвыривая на потрескавшийся мрамор. Белые перья беспомощно скользят по камню, и шею Падшего сдавливают так, что на миг в глазах Сэма Винчестера темнеет, но не таков Дьявол, чтобы бояться темноты, которая успела за века прилипнуть к его свету, как родная. Он лишь усмехается разбитыми губами — белое крыло бьёт по зелёным глазам, наотмашь. Хватка на шее тут же ослабевает, и есть шанс вывернуться. Свеча из чугунного канделябра опасно кренится в сторону. Капли воска медленно стекают на щёки мраморной Мадонны, будто слёзы. Ни один из архангелов этого не замечает. У Михаила нет времени приходить в себя. Нет времени искать меч, который, как назло, не ощущается привычным грузом на правом бедре. Он отступает на шаг, ещё на один, отражаясь сотней преломлённых лучей гнева и жесткой решимости во всех прозрачных поверхностях зала. Стеклянные херувимы с золотыми кудряшками взирают на живого, из плоти и крови, архангела со страхом и робостью, а он с трудом уклоняется от яростных, следующих один за другим ударов, порывистых и быстрых. Но им не хватает опыта, не хватает контроля над гневом, как бы хороши не были природные данные. Майкл усмехается, ловит вторую руку Люцифера, резко разворачивая того спиной к себе, и несильно, но ощутимо толкает в поясницу. Под ногами Падшего, как назло, ступеньки, и он спотыкается, с трудом удержав равновесие, и упускает момент, когда его отталкивают в сторону ближайшей мраморной колонны. Камень измученно стонет, крошась под руками младшего архангела, плавясь в лучах его ярости, каждая капля которой направлена в сторону брата. Михаил усмехается, стирая вязкую кровь с лица. Он знает этот взгляд, он видел его в собственном отражении тысячи раз. Злость Дьявола требует освобождения — отлично, он с радостью преподаст порывистому мальчишке ещё несколько уроков. Архистратиг разводит руки шире, со стальной усмешкой приглашая Люцифера выпустить весь скопившейся в нём гнев. Злость и ярость, которые копились веками, тысячелетиями в запертой Клетке, бурлят в крови Сэма Винчестера, жгут и горят в самой благодати Люцифера. Да, да, он ждал этого так долго и так трепетно, вот же, момент выплеснуть всю обиду, горечь, злобу на брата, не сдерживая себя, отдаваясь ярости целиком. Азарт битвы лишь подливает масла, возвращает усмешку на губы, и Дьявол с радостью принимает приглашение брата выпустить пар. Вытягивает руку, в которой тут же оказывается откинутая в дальний угол трость. Прыгучим шагом приближается к напрягшемуся Архистратигу, вертя деревяшкой по круговой. Заносит руку с тростью за плечо. Свечи колеблются на морозном ветру, почти затухают. Между младшим и старшим архангелом всего несколько ступеней, пара метров, не больше. Широкий взмах, и в воцарившейся на пару мгновений кромешной темноте разносятся раскатистый треск льда, и широкие синеватые вспышки громом освещают холл. Трещит камень. Грохот упавшего тела. Шорох расползающейся по мрамору изморози. Свечи вспыхивают с новой силой, отражаясь победоносным блеском в глазах Падшего, размашистым шагом обходящего выращенных его же рукой ледяных кольев, пронзивших камень балкона, как нож масло, и едва не вонзившихся в сосуд Михаила. На тёмном льду виднеются алые капли, Люцифер усмехается шире, подходя к стоящему на четвереньках брату. Тот пытается подняться, но не успевает, как всё тем же резким движением Дьявол бьёт тяжёлым набалдашником трости в висок. Майкл сейчас же рассеянно заваливается на бок, а младший архангел елейно-участливо тянет, склоняясь над старшим: — Вижу, маниакальное желание убить и разрушить всё ещё с тобой. Я это дал тебе осознать – ты ничем не лучше меня? — надменно усмехается, наблюдая, как Михаил корчится у ног. И пропускает удар под колено, за которым тут же отбирают трость и ею же с размаху бьют в челюсть. Люцифер падает на спину, зажимая одной рукой моментально заполнившейся кровью рот, а другой упираясь в мрамор, отталкиваясь от него, практически моментально подрываясь обратно на ноги. Убирает красную ладонь, брезгливо морщась, поднимает злобный, горящий яростью взгляд на поднявшегося, надменно усмехнувшегося брата (что, тем не менее, зло сжимает зубы). И Дьявол улыбается в ответ. Изморозь покрывает каждый миллиметр пресловутого Версаля, пронизывает насквозь золото барокко, живопись на стенах, сам камень дворца. Они трещат, пронизываемые острым, как архангельский меч, льдом, бледнеют до мёртвого белого, сверкающего серебром покойника в свете луны. Воск промерзает насквозь, все свечи во всех комнатах и залах, вспыхнув, потухают. Призраки, кем бы они тут не были, замолкают. Повисает гробовая тишина. И теперь весь Версальский дворец принадлежит лишь архангелам. Которые стоят друг напротив друга и ждут, выжидают, когда кто-то из них сделает первый удар. — Сыграем в прятки? — деланно вежливо предлагает Люцифер, внимательно заглядывая в глаза брату. — Чур, ты водишь. И резкий взмах крыльев, шорох который напоминает скрежетание льда о металл. Холл заполняет густой морозный туман, и Архистратиг не успевает ничего сделать, как Дьявол исчезает во тьме множества коридоров Версаля. Знаки Еноха блокируют Михаилу и силы, и чутьё, но только там, где эти знаки написаны. Падший проносится вспышками по дворцу, появляясь в одной комнате, исчезая и в сию секунду появляясь в другой, на абсолютно другом конце Версаля. Люцифер решает спрятаться в одном из бальных залов дворца с множеством зеркал и хрусталём, в которых навечно застыл смрад греха французского высшего общества прошлых лет. Фыркает, но тут же забывает об этом, отвлекаясь к брату и к ощущению движений его благодати, что крепко скованна голубоватыми цепями Еноха. Колкая усмешка. И как теперь будешь выпутываться, братец? Если есть на свете что-то, что Майкл ненавидит больше версальской вони, порока и крови, то это холод. Не мягкое прикосновение льдин Арктики и не ласковые волны Карского моря, а мёртвый, режущий по самой сущности холод, создать который способно только одно существо на свете. Его брат усмехается с другого конца зала, и в полумраке мерцают кровавые глаза, которые страшно хочется выцарапать, выскоблить, но руку даже поднять не получается — лёд сковал каждое переплетение тканей сосуда, влился в вены и артерии так, что добрую минуту Михаил не может не то, что добраться до Падшего, а даже ответить тому вслух. Дышится с трудом, в глазах темнеет, кости ломит и выворачивает, и скулёж чешется в горле, но архангел сжимает зубы так крепко, как только может, лишь мрамор дрожит и крошится под пальцами. Когда Майкл наконец находит в собственной благодати достаточно света для того, чтобы сбросить костлявые ледяные пальцы, одним воспоминанием о брате остаются распахнутые настежь дубовые двери и белое перо, мягко пикирующее к трещащему полу. И ярость. Слепая, огненная, всепоглощающая ярость. Архангел выходит из зала в коридор, небрежно взмахивает рукой — и парчовые занавеси на стрельчатых окнах возгораются белым пламенем. Да. Так, несомненно, лучше. Знаки Еноха переливаются на стенах комнат, будто в причудливом шахматном порядке, то расщепляя Свет Майкла, то давая ему полный простор. Архистратиг не торопится. Засунув руки глубоко в карманы брюк, он чеканит каждый шаг по коридору, и лица на портретах искажаются от ужаса, пока небесный огонь полыхает в их глазах. На засохшем от времени масле проступают слёзы, написанные кистью баронессы жмутся ближе к своим давно почившим любовникам, ища защиты от голодного пламени. Михаил улыбается. Михаил горит вместе с ними, и, чёрт возьми, как же ему нравится это ощущение… — Ты всегда был таким порывистым, —шепчет он едва слышно, со смесью мрачного удовольствия и кольнувшей в самом сплетении благодати нежности замечая узоры инея, стрелами тянущиеся от дверного косяка очередного коридора вглубь дворца. Ледяные розы цветут на руках маркизы Де Помпадур, осыпаются истёртой краской, и Майкл знает, чувствует, как призрак первой красавицы Версаля захлёбывается в немом крике боли. Ему должно быть совестно. Ему плевать. Благодать устремляется вперёд, золотыми лучами пронзая каждую комнату, в которой нет символов с его именем, и выжигает на стенах очень похожие, но вместо «Михаила» и в их переплетениях читается «Хейлэль». Майкл плетёт свою паутину, как ту, что подготовил для него брат, и оба они теперь играют по правилам друг друга. Дьявол ощущает, что половина залов дворца для него теперь закрыта, что окажись он в них, и Архистратиг моментально вычислит его, и это злит и добавляет азарта одновременно. Теперь они не гонятся друг за другом, не прячутся. Они играют. А за спиной раздаётся всё более и более отчетливый рёв пламени, и отвлекись Майкл хоть на мгновение, непременно услышал бы, уловил бы стоны сотен прозрачных духов, запертых в расписанных стенах. Пол дрожит под его шагами, плавится мрамор, и каждая последующая дверь открывается от одного лишь взгляда, впуская архангела в самые недра Версаля. Какая к чёрту разница, может он использовать свои силы или нет, если ему это и не нужно сейчас совершенно? Гораздо интереснее методично обыскивать каждый золочёный зал, оставляя после себя лишь выжженное дерево… Благодать Люцифера зовёт и манит так, что невозможно пропустить этот зов мимо ушей. Михаил останавливается, весь словно напряжённая струна, оглядывается по сторонам, без особенного удивления отмечая, что оказался в Зеркальной Галерее. И первое же, на что наталкивается его взгляд в серебристом отражении, это ухмылка Дьявола, колкая и ледяная, с запёкшейся кровью в самом уголке рта. Ухмылка, дробящаяся на сотни других, повторяющих и сменяющих друг друга, со всех сторон и ракурсов, только оскал Люцифера и химерный блеск его глаз, а блокированная собственная сущность не позволяет разгадать сразу, какая из этих ухмылок, так и просящих, чтобы их стёрли с лица сосуда, настоящая. Как хорошо, что его благодать спит, думает Майкл, жестко улыбаясь отражению брата. Как хорошо, что можно оправдать свою ярость и выпустит её наконец. Он медленно поднимает руку, наслаждаясь тем, как его Свет стекается из всего сосуда к кончикам пальцев. Позволяет себе прочувствовать каждую обжигающую каплю, пропустить сквозь артерии вместо крови. И выпустить — Отец небесный, какое блаженство — наружу волной не сдерживаемой в кои-то веки силы. Сначала ничего не происходит. Лишь усиливается рёв пламени где-то далеко за спиной. Потом самая середина зеркала измученно стонет, трескается, и этот уродливый, портящий и дробящий безупречное изображение разрез стремительно ползёт дальше, перекидывается на соседние пластины стекла, покрывая все стены зала сетью, в причудливых переплетениях которой отражаются теперь тысячи, миллионы Люциферов. А затем все эти Падшие вспархивают в заряженный воздух множеством хрупких зеркальных бабочек. Осколки стекла окружают Майкла со всех сторон, как звуки симфонии умелого дирижёра. С мелодичным звоном зеркала отдают частички себя, рассыпаясь на тысячи острых фрагментов, каждый из которых хищно поблёскивает, совершая мягкий разворот в невесомости. И все они, каждый бритвенно-острый мотылёк, устремляются в сторону единственного оставшегося Люцифера — настоящего. Осколки зеркал кружатся в Галереи подобно снежинкам во время бури, и во всех них отражается треск и свет святого пламени. По полу, стенам, фрескам на потолке в стремительном хороводе танцуют отсветы, они пробегаются по лицу Сэма Винчестера, оставляя после себя жжение небесного пламени и бледные отпечатки ожогов, тут же заживающие. Люцифер морщится и шипит, взмахивая крыльями выше и шире. Осколки на краткое мгновение клонятся к полу, звучит скрежет стекла о мрамор, и парочка из них застревает, но этого недостаточно. Тогда Дьявол взмахивает рукой, описывает горизонтальную линию вдоль каждого портрета справа от него и резко дёргает их к окнам. Портреты королей, королев, фаворитов и фавориток под далёкие вопли тех слетают со стен, принимая своими полотнами миллионы зеркальных осколков, а затем, описав круг, резко устремляются к Майклу. Падший чувствует, как несколько осколков всё-таки задевают его, но лишь отмахивается, растворяясь в пространстве, пока брат его не видит за плотной стеной картин. Не проходит и минуты, как полотна сгорают в небесном пламени, не оставляя после себя даже пепла, но Люцифера Михаил уже не видит. Оглядывается по сторонам, цепко выискивая его взглядом, в то время как Дьявол воплощается за спиной и, мягко ступая, стискивает шею, прижимая к себе предплечьем. — Как хорошо, что нашу «игру», помимо призраков, больше никто не видит, верно, братец? — Дьявол усмехается прямо в ухо, кривя губы. — А то они же только отвлекают, своими проблемами и жизнями, вечным нахождением не в том месте, не в то время. То спасти их надо, то просто поджать собственные крылья, чтобы, Боже упаси, не увидели, не заметили! Брат от чего-то медлит, и это даёт Люциферу время, чтобы отпустить его раньше, чем тот стиснет его руку и перекинет через себя. Падший отходит на пару шагов, но едва успевает: Майкл резко разворачивается и ловит младшего брата за запястье, тянет к себе, но вместо того, чтобы сопротивляться, Дьявол несколько раз хлопает крыльями и устремляется вперёд, падает. Вопреки ожиданиями, Архистратиг не опускает руку, лишь стискивает сильнее, и уже через секунду они вместе оказываются на полу. И их ярость больше ничего не сдерживает. Они находятся запредельно близко, так, что их глаза разделяют лишь жалкие сантиметры, а опаляющее — холодом или пламенем — дыхание ощущается на собственных губах, и огонь праведного гнева и злобы, точащие благодати с самого начала этого чёртова дня, разрушительной лавиной сносит все преграды, что сдерживал его до этого. Перед их глазами нет ничего, кроме бордовой пелены, и все звуки мира сузились до тупых ударов кулаков. Все запахи — до запаха крови брата. Падший бьёт снова и снова, поддаётся вперёд и одерживает на какое-то время превосходство, — садится сверху на живот брата и крепко сжимает его шею, и под его пальцами кожа Джона Винчестера начинает стремительно темнеть. Смотрит прямо в глаза, не скрывая, не желая скрывать ненависть, злость, ярость, выплёскивая их, демонстрируя, безмолвно шипя «я ненавижу тебя». Старший архангел шипит и дёргается, сжимая ладони младшего брата, но в следующее мгновение он резко бьёт по лицу, вкладывая в удар силу благодати, и Люцифер, оглушённый, со звоном в ушах, падает рядом, пока Михаил возвращает превосходство себе, заламывая руки упавшего на живот брата за спину. Дьявол рычит, приходя в себя, дёргается, пытаясь сбросить пальцы Архистратига со своей головы, и желчно сплёвывает кровь, стоит тому жёстко ударить носом о мрамор. Изящные линии изморози окрашиваются в красный цвет. Люцифер прикрывает глаза, вдыхая и выдыхая, и зал на мгновение озаряет благодать, и под ним расцветает сотни ледяных узоров, тянущихся всё дальше, пока не покрывают вторым слоем каждый миллиметр Галереи. Майкл теряется, ослеплённый вспышкой, и это даёт Дьяволу шанс вырваться. Хлопает крыльями сильно, бьёт ими буквально по вискам и ушам брата, оглушая. Хватка ослабевает, и Падший взметает вверх, сбрасывая с себя Михаила, устремляется вперёд и, прежде, чем скрыться в одном из многочисленных залов Версаля, разворачивается и с силой будто что-то тянет слева направо. Хлопает стекло окон и звонко бьётся хрусталь люстр. По внешней стене Зеркальной Галереи расходятся сотни глубоких трещин, и с громоподобным звуком стена и часть потолка обрушаются, хороня под руинами зал и Михаила. От Дьявола и след простыл. Михаил лежит в обломках зеркал. Смотрит вверх, словно в замедленной съемке, провожает взглядом разлетающиеся в заряженном воздухе мраморные пылинки. Они оседают на длинных ресницах Джона, подобно первому снегу. Архангел бы встал и отряхнулся от остатков Ренессанса, покрывших его блестящей пудрой, вот только сломанному позвоночнику нужно дать время срастись. Он слышит рёв пламени где-то совсем рядом, в нескольких залах от Зеркальной галереи. Треск огня сопровождается глухими, словно сквозь вату пробивающимися криками искажённых лиц на портретах, и Архистратиг считает в уме количество душ, поглощённых этим пламенем навеки. Немудрено, что они так надрываются, цепляясь когтями за лакированное дерево дверей и стен. Лак на нём пузырится, небесный огонь вгрызается в самое сердце вишни, дуба и вяза, которым больше лет, чем всем призракам вместе взятым. Крики отвлекают архангела лишь на мгновение. Он вновь окидывает остатки зала безразличным взглядом, скользящим по тысячам осколков, щедро усеявших истресканный пол. Прямо над Михаилом опасно накренилась бронзовая Фемида, чаши её весов почти касаются лица Архистратига, а с острия меча звучно шлёпается о пол капля тёмной венозной крови. Судя по тому, как вишнёвая жидкость тут же покрывается изморозью, принадлежит она Люциферу, скрывшемуся где-то в глубинах горящего Версаля. Михаил тянет руку, соскабливает ногтем кровавый лёд, бережно прячет его в карман. Улыбается разбитыми губами: как неосторожно со стороны Падшего оставлять собственную кровь в одном зале с раздробленным архангелом. Впрочем, не таким уж и раздробленным: позвонки уже срослись, а сломанный нос и рассеченная скула никоим образом ему не помешают. Майкл перекатывается на живот, очень осторожно, чтобы груда мрамора не обвалилась на него вновь, и пробует подняться на ноги. Цепляется пальцами за куски разбитых колонн и балюстрад, морщась от того, как кружится голова. Вдох-выдох, расправленные крылья, кажущиеся графитно-серыми и мерцающими из-за насевшей мраморной крошки. Архангел раздражённо вытирает кровь с лица, оглядывая завалы и кусок небесной синевы, виднеющейся там, где когда-то была арка с зеркалами. Он не собирается гнаться за Люцифером. Это глупо и неэффективно, да и дел сейчас много других, куда важнее. Вместо этого Михаил сдувает с пальцев остатки мраморного крошева, воплощая на уцелевшем куске паркета три свои совершенно одинаковые копии. Иллюзорные Архистратиги синхронно поднимают головы, растворяясь лишь для того, чтобы плавно материализоваться в трёх случайных точках дворца, давая его дражайшему братцу возможность поломать голову и побегать по лабиринту исписанных сигилами залов. По тем, разумеется, которых ещё не поглотил огонь. Сам Михаил лишь педантично отряхивает полы рубашки, расправляет крылья и прощается с распадающимся по камушку Версалем. Через несколько часов он сидит на своём рабочем месте, нахмурившийся и сосредоточенный, и вертит в пальцах изящную хрустальную колбу. Заледенелая кровь искрится в ней, тянет лучи вниз, к Земле, выискивая своего законного хозяина. Архангел опускает голову на руку, прижимается щекой к столешнице, не сводя взгляда с маленького, изящного сосуда, тёплого от постоянных прикосновений. – С-сэр? Колба моментально зажимается в ладони, будто Архистратиг инстинктивно не желает, чтобы она попадалась на глаза ангелу, мнущемуся у открытой двери его кабинета. Младший братец косит настороженный взгляд, вопросительно приподнимая брови: зачем архангел вдруг отозвал его с задания? — Версаль, — выдыхает Михаил, расправляя плечи и спокойно глядя на подчиненного. — Я хочу, чтобы к утру он оказался в безупречном состоянии. Ты меня понял? Ангел бледнеет, кивает, и почитает за лучшее немедленно скрыться в райских рощах. В другое время Майкл говорил бы с ним мягче и доброжелательнее, но сейчас он даже не замечает того, как сухо звучит его тон, какими холодными оказываются приказы. Он щурится, глядя на беснующуюся во льду каплю благодати, ищущую, тянущуюся — ну же, давай, найдись… Нить вдруг натягивается, замирает напряжённым нервом в воздухе. Горы, свист ветра, снежные бураны и горловое пение монахов. Непал. Дьявол решил отправиться в Непал. Михаил улыбается впервые за весь день.***
Люцифер в ярости разрывает очередного клона Майкла, проникая в глазные отверстия по два пальца в каждый и большой — в рот, сжимая кулак и раздавливая, раздалбливая все лицевые мышцы, кости, стремительно покрывающиеся ледяными ожогами. Резким движением Дьявол отрывает голову стоящего на коленях лже-Архистратигу, чьё тело с вывернутыми рёбрами заваливается на бок, истекая иллюзорной, но столь реально оседающей огнём на крыльях кровью. Полу-сожжённый, полу-промёрзший Версаль дрожит и вопит далёкими криками снова умирающих призраков, сотрясаемый бесконечной яростью падшего архангела. Трус! Лжец! Предатель! Знаки Еноха, и писанные под него и под Михаила, истлевают на стенах, оседая на пол инеем, что скрипит под ногами ещё одного двойника. Последнего. «Майкл» преодолевает разделяющее их расстояние в два стремительных шага, но не успевает даже ударить, как его горло сжимают красной, липкой ладонь, проникая пальцами под трахею и едва ли не выдёргивая её, поднимает над полом. Лже-Архистратига сжимает запястье, бьёт крыльями, но удары Люцифер ощущает не лучше, чем мраморную крошку, падающую на его плечи. Дьявол замирает в таком положении, чувствуя, как по руке стекает кровь последнего клона, и рукава, без того уже бурые, пропитываются красным, становясь практически чёрными, прилипая к коже сосуда, но на что Падший не обращает никакого внимания. Нет. Он лишь приподнимает бордовые крылья выше, наклоняется к злобно пронизывающему его взглядом «Михаилу» ближе и шипит в лицо: — Смотри с лика своего двойника, трус, смотри, — и поднимает брата выше. — Это то, что ждёт и тебя. Смотри, брат! — двойник, сжимая зубы, но поднимает глаза на двух других двойников – на искорёженные тела, вывернутые наизнанку, с торчащими, раздавленными органами, перебитыми костями и разорванными в клочья крыльями по разным концам зала. Чёрные крылья лёд пронизывает насквозь, и двойник кричит истинным ангельским гласом, когда те звонко осыпаются осколками. — Я вырву тебе крылья. — Часовня, в которой они находились, вспыхивает чёрным огнём, жадно пожирая и обращая в уголь и копоть все фрески, всё золото, весь мрамор алтаря, икон, свечей, горящих тёмным. — Уничтожу всё то, что тебе дорого. — Лже-Майкл вновь заходится в ужасающем крике, дёргается в конвульсиях, пытаясь вырваться из крепкой хватки Люцифера, обращаясь в пепел. — И обращу тебя в пепел. Глаза вспыхивают красным, часовня окончательно оседает чёрным углём на выжженную землю, и лже-Михаил окончательно рассыпается прахом в руках. Дьявол тяжело дышит, наблюдая, как сажа мешается с кровью на пальцах, и тотчас гневно взмахивает руками и крыльями. Тёмное, укрытое облаками небо, разбивает на сотни частей молния, а гром сотрясает весь Версаль. Дворец скрипит, скрежещет, орёт, умирая и рушась, оставляя после себя лишь белое пепелище. И на святом пепле чёрный огонь взмывает к небесам, с рёвом Геенны устремляется во все стороны, жадно пожирая и сад, и дорогу, и дома на своём пути. Люцифер взмахивает руками, и из руин сооружается перевёрнутый крест. Щелчок пальцев, и на нём распятым висит один из разорванных двойников Майкла, с вывернутой грудной клеткой и пришитой головой с зашитыми ртом, глазами и ушами. Дьявол знает, что через какое-то время тут будут ангелы для того, чтобы исправить всё. Может, уничтожить окончательно и бесповоротно ни сам Версаль, ни весь остальной город он не может, но оставить послание ангелам? Вполне. «Это ждёт вашего предводителя». И кости у ног. «Это ждёт вас всех». На кончиках пальцев оседает вязкий белок, который Люцифер брезгливо вытирает о выступающий камень основания часовни и сразу же взмахивает крыльями вновь. Где-то в одной из церквей на острове Сан-Мишеля к подножью алтаря, над которым высилось изображение святого архангела Михаила, падает обезображенный труп неизвестного мужчины со сотнями чёрных перьев, укрывающие его тело как саван и укрывающие пол над его головой в форме крыльев. В Непале сотни крошечных деревушек в горах укрываются лавиной, как одеялом, хоть её сход спровоцировало лишь одно появление Дьявола. Далёкое горловое пение монахов раздражает, Люцифер резко поворачивает ладонь, и где-то в монастыре у десятков монахов точечно дробятся шейные позвонки, оставляя тех навечно заключёнными в собственно теле. Дьявол разворачивается к алеющей вдалеке заре и глубоко вздыхает. Игры кончились.