Snowbound

О господи, о Господи, о Господи, о господи, огосподиогосподиогосподи Лицо Каса, когда он отвернулся. Отвергая поцелуй. Отвергая Дина. Конечно, он отвернулся, господи боже, а кто бы не отвернулся... Кто, какой ужасающе испорченный человек, какой монстр позволяет кому-то причинять себе боль и получает от этого удовольствие... Как кто-то может касаться «Мы и так много всего сделали, а сейчас, я думаю, ты хотел бы принять душ» и я не могу заставить себя прикоснуться к тебе, я даже не могу смотреть на тебя, не целуй меня, ты, испорченный ублюдок, убирайся Вот что он думал, а я заставил его причинить мне боль Ангела Господня, гребанного божьего ангела. Не существует хоть какого-то предлога, чтобы человек мог требовать такое от гребанного ангела, и нянчиться со мной ему было поручено небесами, и это единственная причина, почему, и О господи, как он вообще смог скрывать свое отвращение, когда смотрел на меня, когда касался меня... вот почему... манжеты, приковывающие к столу в подвале... Так, что ему бы не пришлось меня касаться, и подвал был предназначен для демонов, с гребанной ловушкой для демонов на полу, и Больше не демон, но всё равно не лучше, даже хуже, потому что демоны созданы ради этого и ничего не могут поделать, но я же был человеком, и О господи, я вернулся обратно неправильным, или нет, я и был таким, я делал всё неправильно, неправильно, неправильно, и Он знает, он знает, он знает, он знает, вот почему он может делать это, вот почему он может причинять мне боль, он знает, что я неправильный, едва ли человек, даже не человек... просто оболочка, что-то, о чем Бог никогда не волновался, вот почему, вот как он может это делать, это не так, словно ты ранишь человека Ангелы — защитники человечества, он бы никогда не смог причинить боль человеку, господи боже, что же я такое Лежал в своей сперме после того, как кончил от боли, как от боли может становиться так хорошо, как я могу так... Лежал там, пахнущий потом, как он вообще смог посмотреть на меня, прикоснуться ко мне, чувствовать мой запах, и Он застрял здесь со мной, он не может сбежать, не может исчезнуть, но как только снег растает, он исчезнет и никогда не вернется, и Наверное, уничтожит свой сосуд, потому что тот прикасался ко мне, и теперь тоже нечист, нечист, и никогда не будет чист, и Под горячей водой, но недостаточно горячей, она никогда не сможет смыть всю ту неправильность, неправильность, неправильность, испорченность, он нечистый, испорченный, бесполезный, к нему нельзя прикоснуться Дважды, только дважды всё проходило таким образом. Обычно у Дина была депрессия, он раздражался по любому поводу, его оглушало чувство неправильности, тащило за собой на дно. Только дважды это проходило именно так, оба раза после особенно интенсивных сцен. Для тех, кто хорошо его знал — то есть для Сэма и Каса, отец никогда не знал его, но, если подумать, Джону Винчестеру всегда было плевать на личную жизнь сына, пока тот послушно исполнял приказы — не было секретом, что где-то глубоко внутри Дин яростно ненавидел себя. В основном он держал это под контролем, сессии помогали ему успокоиться, Кас приводил всё в норму. Он убеждал Дина, что всё это происходит не потому, что Дин заслуживает, чтобы ему причинили боль. Ему просто нужно отпустить себя, отдать кому-то другому контроль, которого в его жизни было так много. Нормально хотеть этого, нуждаться в этом, это не значит, что он неправильный или сломанный. Кас потратил много времени и сил, чтобы взрастить в Дине эти семена, поливая их, ухаживая, согревая если не солнечным, то своим собственным светом. В конце концов, семена проросли, растения начали цвести. И Дин готов был принять себя. Большую часть времени. Но старое отвращение к себе не исчезло — погребенное за бетонными и кирпичными стенами, оно всегда было готово разрушить барьеры и захватить контроль. Перехватить управление, когда Дин был слишком уязвим, слишком истощен, слишком выжат, чтобы бороться. Отвращению не нравилось, как мало власти оно имело, в какое крохотное пространство его заточили. Это чертовски выводило его из себя, и, получая шанс сбежать, оно становилось беспощадным. В нынешнем состоянии у Дина не было ни единого шанса, и попытка вступить в бой, чтобы засунуть взбесившееся отвращение обратно, была заранее обречена на поражение. Монстр, зверь, нечеловек, недочеловек, меньше, чем человек, меньше, чем животное, меньше, чем собака, и Кас, о господи, предпочел мне таракана, действительно, господи, действительно таракана, неудивительно, что я убил его, я знал, что он заслуживает любви больше, чем я, и Конечно, Сэм хотел сбежать, избавиться от меня, неудивительно, что он не искал меня в чистилище... Это был его шанс вырваться на свободу, стряхнуть сокрушительный вес своего бесполезного брата, и он бы ни о чем не жалел, если бы я не выбрался и снова не потащил его назад, и что он за это получил, смерть, страдания и потери... Кто поступает так с братом, кто отказывает ему в обычной жизни, которую он хочет и заслуживает Я утянул его с собой на дно, я утянул Каса, и Господи, Сэм готов был закрыть врата ада и умереть, чтобы избавиться от меня, а я вытащил его обратно, испорченный, отвратительный, непотребный, не выдержавший даже 40 лет в аду, сломавшийся, взявший нож и резавший, разрывавший, терзавший беспомощные души, монстр, монстр, монстр, МОНСТР Узор плитки отпечатался на коже, но Дин этого не замечал, как не замечал воду, смешивающуюся со слезами. На коленях, почти вдвое согнувшись, в агонии, слишком сильной, чтобы быть физической, содрогаясь всем телом от собственных рыданий, придавленный тяжестью правды, которую так старался не видеть, правды о себе и своем месте в мире. — Дин? Ты там даже дольше, чем Сэм, — голос исходил из коридора. О господи, Дин не мог позволить Касу увидеть его таким, не мог вообще позволить Касу увидеть его, у него не было права ожидать этого. Он должен был встать, должен был собраться, нацепить маску, улыбнуться, но ноги не слушались, ничего не слушалось, и рыдания были такими сильными, что он даже ничего не видел, и его мысли без остановки перечисляли ему каждый грех, каждую неудачу, каждую ошибку... А потом было уже слишком поздно, и голос ангела изменился, в нем появился ужас, должно быть, от отвращения, потому что Дин не мог вызывать ничего другого. — Дин, о Отец, нет, — и затем холодные руки обхватили его лицо, сжали плечи, прижали его к невероятно твердой, так хорошо знакомой груди. Кас промок, вода стекала с него, впитываясь в штаны и толстовку, но ангела это вроде бы не заботило. Дин позволил этому случиться, позволил прижать себя к груди, усадить к Касу на колени, держать, как ребенка, как какую-то драгоценность... Но это не было правдой, ничего из этого не было правдой, он не заслуживал ничего, что предлагали сильные руки Каса, но был слишком слаб, чтобы сделать то, что должен был — отстраниться. Слишком слаб, чтобы отвергнуть предложение комфорта, даже если он был целиком и полностью недостоин его. Мысли Дина по-прежнему бесконтрольно бились, угрожая утопить его в ненависти. Секундой спустя Кас немного отклонился, и Дин знал, он знал, что потом Кас оттолкнет его, оставит на холодном кафельном полу, не в силах смотреть на охотника, не говоря уже о том, чтобы прикасаться к нему. Но этого не произошло. Вместо этого Кас по какой-то причине начал бороться с собственной толстовкой. Он быстро снял её и отбросил в сторону, а потом притянул Дина обратно. Это успокоило Винчестера ровно настолько, что он смог воспринять происходящее. Раздавшийся голос был не испуганным криком осознания, а громоподобной командой, от которой грудь, к которой прижимался Дин, завибрировала: — Дин Винчестер! Прекрати! Дин застыл, его тело и мысли замерли, не в силах ослушаться мощного приказа. Он испуганно дышал, тело всё еще неконтролируемо содрогалось, всхлипы и поток самообвинений так и не сошли на нет. Дин не знал, говорил ли Кас что-то раньше, это было вполне возможно, ведь охотник так глубоко ушел в себя, что вряд ли бы заметил. Возможно, Дин тоже говорил (рыдал), озвучивая некоторые мысли, приходящие ему в голову, или же Кас просто настолько хорошо знал Дина, что понимал, что именно происходит. Каждое его слово было опровержением мыслей Винчестера: — Ты выслушаешь меня, Дин Винчестер, и выслушаешь хорошо. Ты не сломан. Ты не испорчен. Ты именно такой, каким должен быть. Ты создан по образу и подобию Бога, ты — святой. Ты — праведник. Ты — мой праведник. Ты мой, а я твой, и ты идеален, и тебя абсолютно достаточно. В тебе нет ничего неправильного. Ты не больной, ты не испорченный, ты — ни одна из тех вещей, которыми ты сейчас себя считаешь. В момент твоей слабости твоя ненависть к себе вышла из-под контроля. То, что происходит с тобой сейчас, очень далеко от правды. Это всё — ложь, и полностью моя вина. Я не должен был оставлять тебя одного. Я не должен был отсылать тебя в такое время, когда я столько взял у тебя. Я был глуп и небрежен с самым дорогим подарком, который я когда-либо получал, и сейчас я совершенно его недостоин. Мозг Дина, конечно, работал не лучшим образом, но уловил слова Каса и запутался в формулировках. Дин испугался собственного голоса, хриплого, сдавленного, едва узнаваемого: —...Подарком? — С тобой, дурачок, идеальным, непохожим на других, дорогим созданием, — сказал Кас. В его голосе было так много нежности, так много обожания и других чувств: волнения, сожаления, успокоения. Руки, обнимающие Дина, сжались, прижимая его сильнее. Губы Каса прикоснулись ко лбу охотника, и через несколько секунд Дин понял, что Кас слегка раскачивается, прижимая его к груди, словно Дин действительно был таким хорошим, как говорил ангел. Мозг Дина, который, казалось, был оглушен приказом, отчаянно пытался вернуться в рабочий режим. К счастью, охотник двигался по нисходящей спирали, и чем больше Кас говорил, чем больше Дин слушал, тем больше ужасающий, неконтролируемый, всемогущий внутренний голос терял над ним власть. Его сердце все еще колотилось в груди, вместо вдохов и выдохов раздавались сдавленные всхлипы, а тело трясло, но он больше не тонул. Кас продолжал говорить, несмотря на стекающую по нему воду, и чем больше слов он произносил, тем больше Дин мог сфокусироваться на его голосе и тем лучше он себя чувствовал: — Мой красивый мальчик, если бы мне предоставили выбор между тобой и моей благодатью, я бы в мгновение ока оказался без крыльев. Я без колебаний спустился за тобой в ад, и я сделал бы это снова, еще тысячу раз, без жалоб и остановок. Нет ничего, что я бы ни сделал, места, куда бы я ни отправился, сражения, в котором бы я не поучаствовал ради тебя. Как ты можешь даже сомневаться в том, что ты для меня всё? Как ты можешь сомневаться в том, насколько глубока и полна моя любовь? Если ты в какой-то момент чувствуешь себя меньше, чем обожаемым каждым атомом моего существа, значит, я не справился со своей самой главной задачей. То, что ты дал мне сегодня, твоё подчинение, принятие, боль и удовольствие, всё это прекрасно. Священно. В этом нет ничего неправильного или нечистого. Я дорожу этим намного больше, чем можно выразить при помощи нашего скудного языка. От тебя так много просили, и ты без колебаний отдавал всё без остатка. Ничего еще не было таким совершенным. Я люблю тебя, Дин Винчестер. Я буду любить тебя, пока вселенная не обратится в пыль, и даже после. Я буду любить тебя каждый день твоей жизни, и каждый момент после неё. Воу. Это было просто... воу. Вес этих слов, их смысл окутал Дина, словно пригвоздил его к месту. Ангел Господень, старый как мир, так думал о нём, Дине Винчестере, и, слыша в его голосе неприкрытую искренность, нельзя было сомневаться в правдивости сказанного. Агония саб-дропа наконец-то начала ослаблять свою хватку. Впервые за, казалось, несколько часов Дин смог нормально вздохнуть. Наконец его руки, до этого безвольно лежащие на коленях, потянулись к Касу. В ту же секунду ангел помог ему, положив одну руку себе на плечо. Вторую Дин уже смог положить туда сам. Он отчаянно вцепился в ангела, уткнувшись лицом в его голую грудь и позволяя слезам взять верх. Да, он опять плакал, но это были другие слезы. Они очищали и исцеляли. Сила слов Каса, руки, крепко прижимающие его к себе, лелея и укачивая — всё это собирало его обратно, ставило каждый кусочек на своё место, склеивало все трещины. Кас мог сделать это, он знал, как, знал, что нужно делать, потому что уже делал это раньше. Он возродил Дина из пепла, пыли, ярости и агонии, поврежденного, но не сломанного, несовершенного, но целого. Он обещал Дину восстанавливать его каждый раз, когда это понадобится, мягко и нежно. Дыхание Винчестера замедлилось, судороги прекратились. Он постепенно приходил в себя. Кас медленно встал, осторожно поддерживая Дина. Ноги охотника тряслись, но, к величайшему удивлению, все-таки могли держать его. Кас подвел Дина под струю воды. Однако ледяные пальцы, сжимавшие сердце Дина, разжались не из-за тепла, а из-за основательности и уверенности движений рук, прикасавшихся к нему. Кас мыл его не спеша, но тщательно, словно чувствуя, что ноги Дина перестанут держать его ровно в тот момент, когда выключится вода. В какой-то момент ангел, должно быть, снял штаны, потому что тело, прижимающееся к Дину, было нагим. Руки Каса одновременно были везде, намыливая голову Дина, нанося на волосы кондиционер, а на кожу — гель для душа. Когда Дин был чистым и настолько усталым, что трясся, как ягненок, Кас выключил воду и повел охотника к полотенцу. Он бы не принял помощь, да и Дин не особо настаивал, позволяя вытереть себя и осторожно одеть в халат. Затем, вместо того, чтобы вывести Дина из комнаты, Кас просто взял его на руки, прижавшись щекой к еще мокрому затылку. Постель была застелена, а простыни, на которые Кас опустил Дина, оказались чистыми и свежими. Им больше не нужны были слова. Кас сказал всё, что мог, и банальный разговор обесценил бы те глубокие, чувственные фразы. Аккуратно сняв с Дина халат, Кас дважды проверил, что дверь была заперта (по-видимому, он усвоил урок, хоть и немного поздно). Вернувшись, ангел мягко надавил Дину на плечи, предлагая ему лечь на спину. Сев на кровать, Кас принялся за работу. Он начал с лица Дина, одним пальцем очертил его контур, провел по скуле, спустился к нижней губе, затем вернулся к носу. Прошелся по брови, пересек веко, едва ощутимо коснулся ресниц. Вскоре к этому путешествию присоединился второй палец. Ангел исследовал каждый сантиметр лица Дина, доказывая свои слова, подтверждая свою всеобъемлющую любовь. На этом руки не остановились, а спустились ниже, прошлись по оставленному ими же отпечатку, соскользнули вниз по предплечью к кисти, на мгновение встретились с пальцами охотника. Затем — к груди, соединяя веснушки в одну ломаную линию (это раздражало Дина, но Кас просто обожал так делать). В этих прикосновениях не было ничего сексуального. Кас ничего не просил, не ожидал какой-то реакции. Это, как понял Дин, был поступок, рожденный необходимостью исцелить глубокие раны, которые Дин сам себе нанес и в которых Кас всё равно обвинял себя. Тот, кто говорил о целительной силе прикосновений, явно был прав, потому что мягкие поглаживания рук действительно сшивали раны, а слова, произнесенные в душе, останавливали кровотечение. Дин знал, что то, что Кас шептал, когда прижимал его к себе, было искренним. Он не сомневался в правдивости этих слов, или, по крайней мере, не сомневался, что Кас верил в то, что говорил. Но давление пальцев на бедренные кости, а потом чуть выше, в районе талии, помогло Дину понять это на каком-то другом уровне. Хотя прикосновения были легкими, они приносили с собой вес, имеющий мало общего с физикой. Эти пальцы словно шептали, что Дин не мог быть сломанным, изуродованным существом, которым себя считал. Он был кем-то ценным. Кем-то, кого можно было защищать, укачивать, ревностно охранять и обожать. И из-за того, что это было передано не словами, а прикосновениями, предательские возражения никак не могли овладеть Дином. Никакие слова не могли передать то, что Кас сейчас говорил ему. Дин не мог сказать, как долго руки Каса скользили по его телу, да и не хотел знать. Должно быть, минуты или часы. В какой-то момент Кас мягко перевернул охотника на живот и продолжил, спускаясь от макушки Дина, аккуратно касаясь ушей и шеи. Изменение его прикосновений — иногда пальцы, иногда вся ладонь — согревало. Сами по себе пальцы Каса были холодными, забирая излишнее тепло с разгоряченной душем кожи. Что-то внутри Дина нагревалось. Плавился лёд недоверия. Чем дольше это продолжалось, тем спокойнее становился Дин. Остатки дрожи, от которой не спасла даже горячая вода, постепенно исчезли. Наконец последние физические признаки саб-дропа пропали, и Дин понял, что за теми словами, которыми он осыпал себя, скрывались боль и ненависть, сейчас уже отступившие в темноту. Видимо, Кас каким-то образом почувствовал это. В тот момент, когда Дина наконец-то отпустило, всё напряжение разом вышло из ангела, словно лопнул воздушный шарик. Еще одно свидетельство того, насколько глубока их связь. Его мучения передавались и Касу. Его собственная боль такой же болью отзывалась в теле ангела. Дин понял это и мысленно пообещал себе держаться, чтобы не ранить его. Они были связаны, он и Кас, и Дин не мог рвать себя на части, не насилуя при этом самого дорогого ему человека. Дин считал себя расходным материалом, но не мог жертвовать Касом. Цена слишком высока. Дин знал, что если он действительно дорожит Касом так, как говорит, ему придется придумать способ, как не изводить себя. Когда Дин наконец расслабился и успокоился, Кас закончил свое путешествие по его телу. Он лёг, прижался к Дину, обнял его, позволил охотнику уткнуться головой себе в плечо. Всё было понятно без слов. Он не отпустит Дина. Не оставит его снова. Он будет держать его и охранять его всю ночь, а когда взойдет солнце, Кас будет смотреть на него с обожанием и любовью. Дин будет в безопасности, согретый и любимый. Последнее, что Дин почувствовал, когда проваливался в сон, было легкое прикосновение пера. Теплые невидимые крылья накрыли его, защищая от всех врагов, от всего, что могло бы ранить его... даже от себя самого.