Незаконченная история...

      Все, что чувствовал бедолага, переходило в неясный сон, который вот-вот закончится, нет и не было никакого ворона, он всего лишь — жалкое воображение и призрак дикого сумасшествия Анселла. Возможно, когда-нибудь, это перерастет в нечто большее, а пока его не покидают ночные кошмары, которые словно иглы, медленно пронзающие плоть насквозь — сначала, вроде бы, не чувствуешь ничего, а потом с удовольствием врезаются острием в нервы, как будто долго ждали этого и жаждали каждый день доставить мучительную боль. Его посещали каждый раз все новые и новые существа: одни с рогами, другие с хвостами, третьи с двумя головами. И все они были с омерзительной тошнотворной внешностью — пустой глазницей, выдранными когтями или же сердцем, которое выпирало наружу и стучало, обливалось кровью, как живое, но мальчик стоял в своей ночной рубашке, в безмятежности, и смотрел на Это, приходящее каждый раз в уникальном облике. Он здоровался с Ним, рассказывал Ему разные сказки и смеялся от «забавного» урчания Существа, внимательно слушащее истории. То, что приснилось ему на этот раз, Анселл испугался больше, чем обычно. Он знал, что красивое животное не может сотворить благо. «Чем светлее внешность, тем чернее душа», — думал мальчишка, — «а эта птица, словно внеземной Ангел, вроде бы чиста, вроде бы непорочна, вроде бы красива», — усмехнулся сам себе, — «чернее души мне никогда еще не удавалось видеть». «Безупречно мягкие перья — страшная чешуя; страшная чешуя — безупречно мягкие перья», — вспоминал он слова из той самой любимой книги отца.       Все изрубцованное тело покрылось мурашками, плечи чувствовали легкий холодок в комнате, а его маленькие, аккуратные эльфийские ушки начала ласкать нежная мелодия, которая пела и трепетала слух мальчишки; она была ему до слез знакома. Он не выдержал и открыл глаза, приподнимаясь на локтях, чтобы узнать, кто играет эту чудесную музыку…       Руки отца свободно и эмоционально ударяли по клавишам с глубокой болью и отчаянием. Рояль упивался непрекращающейся мелодией, издавал звуки, которые, наверное, гипнотизировали и завораживали, приманивали к себе. Музыка то лилась тихонько, словно ручеек, появившийся от проливного дождя, то билась с огромной высоты о землю, будто водопад, начинавшийся где-то в небесах, на волшебном летающем острове. Из-под пальцев господина вылетали, как птицы на свободу, ноты, полные чувствами; они переливались, переплетались друг с другом или же отталкивались, словно одинаковые стороны магнита. Отец поначалу останавливался, задумывался, продолжать ли ему, потому что он знал, что не сможет сдержать слез, но он все же продолжил, с каждым разом ускоряясь, накапливая эмоции, как снежный ком; они накладывались новым и новым слоем. Музыка становилась все громче и громче, набирая обороты, волшебство и отчаяние наполнило огромный холл, Адлер уже не останавливался, его руки то расходились, то сходились обратно, пальцы бегали по клавишам, как бешеные. Он закрыл глаза, качаясь из стороны в сторону в такт музыке, ее прекрасному ритму, судорожно нажимая на педаль рояля, которая связывала звуки воедино, как тонкая напевная нить, натягивала струны. Казалось, что господин слился с роялем воедино, музыка притягивала его в свое измерение, а он, как глупый наивный мальчишка, поддавался ей, тянул к ней руку, как мог, но касался лишь кончиками пальцев нежной и мягкой длани музы. Вдохновение и чувства толкали и шептали ему что-то неразборчивое. Отец закрыл глаза, почувствовал, что слезы стали, словно кипяток, но продолжал играть. Соленые и горячие капли скатывались по его ресницам, щекам и подбородку, образуя мокрые большие дорожки, капали на руки и клавиши, губы дрожали, отчего он до боли прикусил себе нижнюю, с силой и эмоциями ударяя по клавишам чудесного инструмента. Его душу контролировала «Шестая Симфония» Моцарта, сердце стучало медленно, но с невероятной силой, оно, как молоток, буквально долбило по груди — неторопливо, но с дикой болью. Анселл видел за роялем не отца, а великого исполнителя, убитого горем, которое терзало его изнутри, как дикий зверь… Музыка постепенно затихала, замедлялась, успокаивалась и переходила в ласковую песню, похожую на колыбельную. Даже начало казаться, что слышался тихий-тихий голос, который манил к себе и утишал. Мелодия тянулась, руки Адлера дрожали, но так же свободно играли напевные гаммы и арпеджио. Цвета и краски становились яркими, но быстро потухающими, паузы — длиннее; тишина выталкивала звуки… Отец сыграл последний, завершающий звонкий аккорд и замер, долго наслаждаясь погасающим, тлеющим огоньком умирающей музыки. -Пап, — дрожащим голоском прошептал мальчик, но прервался, глядя на прямую спину и руки, на которые, кажется, опустили тяжелый груз, пальцы готовы были соскользнуть с деревянный, чисто-белых клавиш, покрытых тонким слоем лака; Анселл остановился, думал, что совершил ошибку, но его непонятная детская смелость в данный момент заставила продолжить, — ты никогда ничего подобного в жизни не играл. -На твоем месте я бы не был таким бесстрашным, — Андлер усмехнулся сам себе и наклонил голову вниз, отводя ее слегка в сторону, чуть-чуть прикрыв глаза от усталости, — но сейчас, — он проглотил большой сухой ком, предательски застрявший в горле в ненужный момент, — мне кажется, — господин быстро развернулся лицом к мальчишке, отчего круглый старый стульчик, купленный еще в 2004 году, противно скрипнул, словно острым ногтем провели по доске с мелом, — ай, гадкая табуретка, — выругался, резко встал с нее и аккуратно снял зубами белоснежные перчатки, положив их на стоящую рядом деревянную тумбочку с красивой расписной вазой.       Адлер очень любил свой большой дом, особенно обожал огромный уютный холл на первом этаже. Теплый камин, который включали лишь по вечерам, ласкал слух приятными потрескиваниями, игрался своими маленькими горячими огоньками, которые отрывались от основного, переливающегося во всех желтых и рыжих оттенках пламя, и растворялись в воздухе. Когда звучал рояль, стоявший в нескольких метрах от камина, казалось, что огонь качался в такт музыке, придерживался ее ритма и плавно двигался из стороны в сторону, кружась в чудесном танце. Мягкий, пушистый бардовый палас грел ноги слушателю, который мог расположиться как на кожаном диване, так и на не менее удобном кресле, обшитое в том же стиле. Черный рояль крепко и устойчиво держался на своих ножка, он был всегда чистый, блестящий, так-ка хозяин всегда заставлял прислугу бережно протирать каждую осевшую пылинку на каждой клавише, на огромной крышке, которая всегда находилась под наклоном, опираясь о специальный шест, чтобы звуки инструмента были еще более яркими, звонкими и нежными. Рядом с креслом и диваном стоял маленький круглый стеклянный столик, на котором похожая на живой водопад находилась серебристая ваза необычной извилистой формы, прямо на глазах хаотично текущая волнами, начиная с невидимого глазом ручья, и разбивающаяся о подставку, как о камни, брызгами и струями воды разлетаясь во все стороны. В ней стояла черная, словно пожирающая все самое светлое и теплое, роза, которая цвела лишь по ночам, не требовала воды и ухода. Когда Анселл впервые налил в вазочку воду, темно-зеленый стебель адского растения начал гнить, а бутон резко сохнуть и дымиться. Бедняга в тот день получил по заслугам, а после пары его истошных криков от боли, роза расцвела так, как никогда раньше; казалось, что ее лепестки блестели, а стебелек выпрямился и вытянулся во весь свой рост.       Выглядел хозяин всегда очень солидно и менял свою одежду каждый день, соблюдая очень смазливый и приятный стиль настоящего джентльмена. От него постоянно пахло сладким дорогим парфюмом, блаженные нотки не напоминали какого-то определенного запаха, они сливались, смешивались и даже чуткий носик не сможет понять то ли дух медовых тюльпанов с тоненькими нитями астр, то ли чистых подснежников, только-только отряхнувших свои головки-бутоны от прохладного грязного снега, щекочящего своими льдинками нежные лепесточки, с легкой каплей спирта, придающего парфюму одурманивающие краски. Также господин не обходил стороной и запахи моря, песчаные берега которого облетает беглый приятный ветерок, балующийся с тепленькой водой, превращая синюю гладь в ребристую поверхность. Преобладали и волшебные космические духи, окунающие в мир чего-то неизведанного и фантастического, где господствует чарующая тишина, превращающая спокойные голоса в голове в громкие крики. Сегодня Адлер выглядел прекраснее, чем когда-либо. Черты лица были бледными, глаза ярко-выраженными и большими. Худенькое, серенькое лицо будто бы слегка вытянулось и начало блестеть. Тщательно расчесанные ресницы смотрелись более объемными, как у большинства девушек. Он очень любил следить за собой: выщипывал брови, делая их тоненькими и красивыми, отращивал когти, подтачивал их пилочкой, делал маникюр, выбирая лишь темные, склоняющиеся к черному, цвета, пользовался кремами, чтобы кожа выглядела гладкой, но на солнце долго не находился, так как терпеть не мог загорелую, тщательно расчесывал довольно длинные (едва закрывающие уши) волосы цвета угля и практически всегда носил темно-бардовые линзы. Иногда даже проводил часами около зеркала, пытаясь придать себе истинный облик демона. Ему всегда была важна лишь своя внешность, искал выгоду, испытывал ненависть ко всем, признавал лицемерие, был единоличником и самым настоящим собственником. Он мог любить только ненавистью, а добиваться всего силой, унижениями или оскорблениями. Эти черты придавали ему черную как смоль красоту и лик желающего всем смерти дьявола. Темно-серый миниатюрный бант, обвивающий, словно змея, двумя своими шнурками бледную и тонкую шею господина, закреплял воротничок на ней, придавал некую утонченность и аккуратность. Светлая, чуть ли не ослепляюще-белая рубашка идеально сидела на теле хозяина, слегка облегала, но в каких-то местах образовывала незаметные складки; она была словно накрахмаленная, мертвенно-бледная, бескровная, но прекрасно выглаженная и начисто выстиранная. Черный расстегнутый сюртук завершал эту картину солидного стиля, плотно прилегал к плечам, но не настолько сильно, что казалось, будто бы он сшит на самом господине. Безупречно отутюженные брюки того же цвета, сужающиеся в самом конце, приятно сочетались с верхом и выделяли в меру мускулистые от самой природы ноги. -Я продолжу с твоего позволения, — Адлер подошел к кожаному креслу, важно сел, оперевшись о спинку, культурно сцепив руки в замок у себя на груди, и закинул ногу на ногу, — у меня стало появляться отвратительное ощущение жалости к тебе, хотя в моем сердце нет ничего больше ненависти к такому существу, как ты. Мне никогда не понять твоих поступков. Да и внешности твоей тоже. Даже твои карие глаза мне кажутся такими родными, а голос приятным и мелодичным. Играя на рояле, мне казалось… — хозяин начал прерывать свою речь, будто что-то обдумывал в своей голове, пердставлял или мечтал, поставил ногу на пол, сделанный из настоящего дерева, звонко стукнув коротеньким и толстым каблучком, — мне казалось, что во мне начинают… — отвел напряженный взгляд в сторону, — просыпаться ненавистные мною всю жизнь чувства… Я избивал тебя, пока ты спал… — эти слова будто взбудоражили его, мысли добавили энергии, заставив посмотреть на Анселла, — спал крепким и приятным для меня сном. Видишь, какие красивые полосы на твоих руках? — он наигранно улыбнулся и слегка наклонил голову набок, опустив взгляд на идеальные царапины, впиваясь, как голодный вампир, своими глазами.       Анселл тяжело вздохнул, устало посмотрев на красные дорожки, и продолжил слушать, прикрывая голые плечи (он весь был почти без одежды) теплым красным пледом с непонятными переплетающимися узорами и заслонив всей ладонью раны. -Так, о чем это я? — Адлер медленно проскользнул глазами по едва прикрытому телу мальчика, сглатывая надоедливый ком в своем горле и думая о том, как будет пить его сладкую кровь, те самые соки, которые не пил уже тридцать лет, и остановился на печальных карих глазках, — Мне настолько сильно хотелось убить тебя, что моя кровь просто закипала от переполнения эмоций. Мои руки ненавидели тебя, рассудок еле держался за тоненькую нить, которая вот-вот порвется. Потому что ты! — господин резко дернулся, оперевшись руками о кресло и слегка привстав, словно хищник, который долго выжидал момента, напал на свою жертву, — Ты разбудил эти мерзкие чувства, которыми обладают лишь жалкие люди! — он упал на колени, изменившись в лице и слегка прикрыв глаза, как бы с наигранным отчаянием посмотрев вниз; уголки его губ дрожали и метались между «улыбнуться» или с некой болью опуститься, — а теперь основной вопрос нашей с тобой короткой темы, — мрачно спросил, даже не пошевельнувшись. Мальчик внимательно слушал каждое слово своего господина, вникался в каждую фразу, переосмысливал каждое предложение. Он свободно сидел на прохладном кожаном диване, скрестив ноги и придерживая руками теплый плед, который постоянно соскальзывал. Анселл вопросительно наклонил голову набок, как собачка, слегка прищурив глаза, давая понять, что готов отвечать на любую поставленную проблему. В его голове творился полный хаос и беспорядок, сумбурно разбросанные мысли не давали сосредоточиться полностью, они, как несобранный оркестр, не были одним целым, каждая выкрикивала свое, подзывала к себе и будто бы говорила: «Остановись на мне, ведь я важнее и лучше». От этого беспорядка жутко болела и кружилась голова, мальчика манило в сон, дрёма тянула к нему руки, со всей силы тащила за собой, в мир грез. -Почему.? — с ненавистью произнес хозяин, медленно, но зверски сжимая руки в кулаках, не поднимая даже взгляда, — Почему, черт возьми, ты такой?! После вопроса, рука Адлера уже находилась на тоненькой коротенькой шее мальчика, давя ладонью на выпирающий кадык, доставляя массу неприятных и болевых ощущений. Глаза хозяина упивающе, с наслаждением, смотрели, как беспомощные бледные две ручонки держат его за запястье, а Анселл, задыхаясь и пытаясь глотнуть хоть каплю свежего воздуха, молча бьется, как огромная птица, посаженная в очень маленькую клетку. Ему казалось, что пальцы чуть ли не заходят ему под кожу; выпирающая костяшка сильно натирала и давила на свежую рану, оставленную еще вчера когтями господина. -Это все ты, — вполголоса сказал Адлер, протягивая последнее слово так, как будто его заставляют это сделать, а он просто хочет эгоистично рассмеяться и разрыдаться от досады одновременно, — никогда не понимал человеческих чувств. Этот город переполнен противными людьми, убивающимися по своим «родным», — его хватка начала потихоньку ослабевать, голос перешел в размышляющий: чувствовалось то вдохновение, рвение и желание высказать нужную идею, то отчаяние из-за того, что мысли оказались никчемными, а эрфикс*(навязчивая идея) — проваленным; Анселл чувствовал, что крепкая рука медленно становится ватной, поэтому, незаметно отдышавшись, стал придерживать ее и очень аккуратно опускать себе на колено, — это общество совсем ничего не понимает. Все только прикидываются любящими, врут, сами того не замечая. Что значит «любить всем сердцем»? Как только можно додуматься до того, что кусок сокращающейся мышцы может что-то чувствовать?! Что значит вообще «любить»?.. Люди — это говорящие животные, которые даже не понимают, насколько они примитивны и просты, ведь даже простым словом можно довести до такого, что человек своими же руками зарежет себя. Они слабые, незащищенные, беспомощные твари, которые и так на грани вымирания, устраивают друг другу войны, санкции, натравливают более сильного на немощного. На Земле уже не существует слова «человек», есть только «люди», «общество», но каждый из этой серой массы хочет приобрести все, он кричит: «Мое!» и мечтает о заполучении целой планеты. «Мне бы власть, состояние, деньги, рабов!». Но что им это даст? Скучная жизнь у «всемирного престола» задавит психологически это маленькое существо (отчего я, естественно, очень позабавлюсь), которое только и способно жить в стаде. Даже не в стае, а в стаде. Стая — это слаженная работа настоящего лидера, высокая защита помощников, предоставленные этим же лидером все удобства для них и умение каждого постоять за другого, а не только за себя. А все общество-бесполезное стадо, гнобящее даже того, кого считает якобы «близким». Меня часто посещает одна очень приятная, кровавая идея- он тяжело вздохнул, плавно закрывая глаза, представляя свой самый идеальный и сказочный мир, где он будет наедине со своими мечтами, желаниями и эмоциями.       Рука господина уже расслабленно лежала на оголенном колене Анселла, которая частенько невольно сжималась в кулаке от переполнения чувств и возмущения. Мальчик молчал, но внутри себя говорил: «Он прав, он всегда прав. Его слова выводят меня из колеи, заставляя меня посмотреть на этот мир его глазами. Это необычное ощущение я всегда воспринимал, как сумасшествием и психическим расстройством, но…этот мрачный, черный мир глазами отца выглядит…». И тут его мысли затихли, в голове отозвалось эхо последнего слова и темнота с умиротворением объяли разум Анселла, будто прервали, приложили палец к губам и сказали «тс-с»…