Цепная реакция

Белые халаты, люди, яркий и слепящий свет. Чьи-то руки, выхватывающие ее из его объятий, грубый окрик. Женщины, каталка, спешка. Пол, весь в кровавых разводах. Вопрос, вопрос, какой-то вопрос. Он не слышал. Не слышал, но понял, догадался. И все, что смог выдавить из себя, – ребенок. - На каком она сроке? – вновь спросил требовательный, жесткий голос, обладателя которого Малфой не видел. - Понятия не имею, я нашел ее в парке. Он даже не знал, что она успела понести от чертова Уизли. Врач чертыхнулся. Смешался с толпой других и унесся в неизвестном направлении. Ее увезли. Грейнджер увезли. Малфой остался в холле один. Рухнул на свободную кушетку, уперся локтями в колени и зарылся пальцами в волосы, зажмуриваясь. Он не помнил, как добрался до ближайшего госпиталя. Не помнил, черт возьми, ничего, кроме того, что в какой-то момент она потеряла сознание прямо у него на руках, и это вселило в него дикий, почти безумный страх. Он боялся, что опоздал, что уже поздно. Но еще больше он боялся того, что ему было до этого дело. Что он не оставил ее. Не бросил там, под фонарем, совсем одну. Что проснулось в нем в тот самый момент? Что?.. Нет, не сейчас. Не сейчас, черт возьми, когда он затоплен усталостью и в крови все еще бурлит адреналин. Кто-то робко коснулся его плеча. Малфой дернулся и резко встал. Миловидная девушка вздрогнула. - Что?! – рявкнул он, сбрасывая с себя ее руку, словно ядовитого паука. Она моргнула. Он даже не различал ее лица. - Сэр… сэр, у вас кровь. Малфой взглянул на свои руки. На пропитавшуюся ее кровью одежду. Ее кровь – такая же красная, как и у него. На вид, пожалуй, такая же чистая. Плевать. Господи, как же ему было плевать на это. Он разберется с этим потом. Потом отмоется, избавится от… неважно. Не сейчас, не в этот самый момент, пока она… - Может быть, вам лучше уйти, сэр? В смысле, пойти домой, отдохнуть, принять душ. Здесь о ней позаботятся, а вы и так сделали все, что могли. Ну уж нет. Да черта с два он уйдет. Он знал, что не должен так поступать. Прекрасно осознавал, что ведет себя неправильно, решив остаться. Но, Мерлин. Он не мог по-другому сейчас. - Вы можете пройти в зал ожидания, если хотите, - неуверенно предложила медсестра, глядя на него грустными серыми глазами, которые он даже не замечал. – Еще у нас есть туалет с душевыми, если что. Правда, только для персонала больницы, но… - она замялась. Малфой не слушал. Не слышал. Он как будто одеревенел. Физически, мысленно. Полностью. Он провалился в черноту, в которой вновь видел ее лицо, искаженное страданием. Он лишь изредка выбирался на свет, так и не понимая, что делает, что вообще происходит. Малфой даже не задумывался о том, где и среди кого он находился. Ему было все равно. Да, несколько месяцев, даже недель назад он бы сюда не зашел. Но теперь… это был его единственный выход. Ее выход. Ее лицо вызывало рези в мозгу и под веками, ее надорванный, полный мольбы голос сверлил слух. Снова ее призрак рядом с ним. Снова. Драко осознавал лишь одно: время шло, а новостей не было. Он не привык к такому ожиданию. В Мунго бы ее мигом подлатали. В Мунго… С каждой прожитой минутой он вновь и вновь ее хоронил, опускал в землю. Дура, какая же она дура. Чертова идиотка! Как можно было уйти без волшебной палочки? Как, Мерлин, Уизли позволил ей уйти одной, в такое время, в таком положении, без защиты?! Уизли. Только сейчас Малфой понял, что нужно сообщить ему о произошедшем. Забыть о вражде. Потому что сейчас все стало чуточку серьезнее. Но он не знал, что сказать. Как принято сообщать такие вещи? Что… что ему говорить? И главное – как с ним связаться? И вдруг. Ведь это не его забота, верно? Драко подошел к одной из медсестер, той самой, которая сопроводила его в зал ожидания. Пусть они его ищут, и неважно, как. - Вам чем-то помочь, сэр? – спросила она. - Да, - Малфой кивнул. – Дело в том, что я кое-что знаю о… пострадавшей. Медсестра оживилась: - В самом деле? Вы знаете ее семью? С кем мы могли бы связаться? - Уизли. Рональд Уизли. - А кем он приходится пациентке? – насторожилась медсестра. Драко прикусил язык. Почему-то слово, которое он собирался произнести, обожгло, опалило глотку. Он почти закашлялся, произнося: - Ее муж. Он поморщился. Драко врал. Но… что с этого? Это ведь почти правда. - Вы знаете, как с ним можно связаться? Адрес, номер телефона? Хоть что-нибудь? - Не имею ни малейшего понятия. И, пожалуй, в этот раз он не солгал – Драко и впрямь не знал. Вновь погружение в черноту, выныривание на пару минут и новое падение, более глубокое, более долгое. Малфой даже как будто заснул на какое-то время. Вернуться к реальности вновь его заставил оглушительный окрик: - Я хочу немедленно забрать ее отсюда! - Сэр, это невозможно! Миссис Уизли не в том состоянии; поймите; перевозка крайне опасна… Все та же медсестра бежала за Уизли, который, словно торнадо, несся по коридору. - Вы не понимаете… Уизли саданул кулаком по стене. Девушка вскрикнула, а затем вмиг посуровела: - Я понимаю, сэр, вы на взводе, но, боюсь, если вы не будете вести себя сдержаннее, мне придется вызвать охрану. Видимо, идиотизм – это у них семейное. - Просто наложи на нее Империус, и дело с концом, - проговорил Малфой, вставая с кушетки и вновь засовывая руки в карманы брюк. Его слова прозвучали почти насмешливо, издевательски. Может, к Грейнджер у него что-то и изменилось. Но Уизли он не жалел. Сестра что-то возмущенно закудахтала. Рон побледнел. На его виске начала яростно биться жилка, губы сложились ниточкой. Можно было поклясться, что он набросился бы на Малфоя, если бы не дотошная медсестра и неизвестность. Он был такой же бледный, как и Грейнджер совсем недавно, и лишь щеки его покрылись уродливыми красными пятнами. Его колотило. На сжатых в кулаки руках натянулись жилы. Уизли не задал ни единого вопроса. Наверняка ему доложили обо всем. А если нет, то он понял все только по одному виду Драко. И, видит Мерлин, знание это ему совершенно не понравилось. Кажется, медсестра заметила рьяно полыхающую между ними искру враждебности, хоть о причинах ее вряд ли могла бы догадаться. Поколебавшись несколько секунд, она все же произнесла: - Я пойду узнать, есть ли новости. Ждите меня здесь. Тон ее голоса был грозный, призывающий к порядку, предупреждающий. Девушка исчезла. Малфой отвернулся от Уизли, не желая больше смотреть на его раскрасневшееся лицо. Вновь обессилено опустился на кушетку, прижимая затылок к стене и закрывая глаза. Он устал. Лишь один Салазар знает, как сильно. И даже не было ни сил, ни желания язвить. - Почему… почему ты ей помог? Как ты ее нашел? – раздался приглушенный голос. Такой же усталый и измотанный, как и у него. Драко приоткрыл глаза, но в сторону Уизли так и не посмотрел. - Разве это имеет значение? Просто скажи спасибо, что я вообще там оказался. - Спасибо? Тебе? – фырканье, полное прежнего отвращения и неприязни. – Ты должен был отвести ее в Мунго, а не тащить сюда, - все так же зло, но уже чуть тише добавил Уизли. - Сожалею, но волшебной палочки у меня нет, - Драко слегка повел плечами. - Да, но была у нее, - настаивал Уизли. - Если бы она у нее была, она бы не валялась окровавленная в парке, и мне бы не пришлось ее на себе тащить, не находишь? Было так странно – говорить с Уизли на этом практически нормальном уровне. Без малого нейтральном. Пускай и голосом, полным яда, пускай и с извечным желанием задеть и поглубже вонзить свое жало в его плоть, но… - Думаешь… думаешь, с ней все будет в порядке? – едва слышный вопрос. Малфой цокнул языком: - Ты всерьез полагаешь, что мне есть до этого дело? - Но ведь ты почему-то здесь. Да, он почему-то здесь. И Уизли почему-то его не прогоняет, не хамит и даже не набрасывается с кулаками. А ведь он хотел. Да, Малфой и спас его без пяти минут женушку, но это ничего не меняет. Совсем ничего. Но, Мерлин, тогда почему он все еще здесь?.. На этом вопросе круг его мыслей замкнулся. Драко отвечать не стал. Волнение постепенно отпускало. Малфой разучился долго волноваться, кажется, уже очень давно. Он просто выдохся, перегорел. Взгляд его уперся в пятнышко на противоположной стене, и он начал сверлить его пристальным взглядом. - Это я во всем виноват, - до него донесся приглушенный, сдавленный шепот. - Виноват, - кивнул Малфой, подтверждая слова Уизли. Он думал, что Уизли на этом закончит. Или, по крайней мере, ввернет острое словцо. Но он вдруг сказал: - Мы поссорились. Голос его дрожал и был дребезжащим, словно натянутая до предела струна. Драко взглянул на него из-под полуопущенных век. Взгляд Уизли был устремлен в пустоту и казался расфокусированным. Он будто бы мыслил вслух, сам этого не понимая. - Хочу заранее предупредить, что твоя исповедь мне совершенно неинтересна. Да, конечно. Ему плевать. Какая разница; что произошло – то произошло. Это не исправишь, не изменишь. А причины – уже просто причины. Драко хорошо усвоил тот факт, что копание в прошлом не приносит ничего, кроме боли от бередения старых, незарубцевавшихся ран. Мысленно Малфой насиловал пропавшую неизвестно где медсестру всеми возможными ругательствами и оскорблениями. Уизли будто бы не обратил внимания на его реплику. Казалось, ему просто был нужен кто-то, кто его выслушает, и неважно, что это окажется за человек. - Я даже не знал о том, что она ждет ребенка, - выдал он спустя какое-то время. А вот это уже интересно. Малфой напрягся. - Как это – не знал? Драко почти закатил глаза, злясь на себя. Он не хотел задавать этот вопрос, не желал вообще говорить с Уизли о чем бы то ни было и уж тем более – о ней. Нужно было уйти, убраться отсюда. Не дожидаясь новостей, результатов – ничего. Но он не мог. - Она ничего мне не рассказала. Мы… мы не разговаривали два месяца. Уизли, кажется, все еще не понимал, с кем говорит и о чем. А Малфой, ненавидя самого себя, против воли вслушивался в каждое его слово. Надо же. У золотой девочки жизнь такая же фальшивая, как и магия в ее крови. Для Драко эти слова стали открытием, откровением. Он-то думал, что у нее все в шоколаде: идеальный дом, идеальная работа, без малого идеальная семья. Все, черт возьми, такое идеальное, приторно-сладкое и по-грейнджерски правильное. И ведь ни в одной газетенке, даже самой изжелта паршивой – ни словечка о разладах в ее семье. Да уж, а она умеет подчищать хвосты и держать все в тайне, не подпуская никого к определенным уголкам своей души. В отличие от него. И неожиданно он понял, как, в сущности, много общего было между ними. И осознание этого его ничуть не обрадовало. Он вдруг взглянул на Грейнджер совершенно другими глазами. Что, в сущности, он знал о ней? Почему когда-то так люто ненавидел? Только ли дело было в ее крови? Нет, конечно. Причина заключалась в ней самой, в том, какой она была, какую сторону занимала. Да, он сожалел; он раскаялся. Но даже тогда он не отрекся от остатков своей ненависти к ней. А сейчас он отрекался. Сам того не желая, он их отторгал. Потому что он вдруг разгадал смысл того, что когда-то углядел в ее глазах; расшифровал значение этого отражения понимания. Глядя на поблекшего Уизли перед собой, он все понимал. Все – о ней. Она ведь тоже может быть несчастной, может страдать. И это страдание сделало их ближе. Заставило их оказаться на одном уровне. Хватит. Усилием воли он отмел эти мысли, пока они не пустили корни у него в мозгу. Драко не желает думать об этом. Он просто дождется новостей, а затем уйдет – ведь потом больше не будет причины, чтобы оставаться, чтобы… Не будет причины, за существование которой он так отчаянно цеплялся сейчас. И ладно с этим. Кажется, Уизли хотел сказать что-то еще, но не успел – появилась, наконец, медсестра с признаками облегчения на лице. - Операция прошла успешно, - выдохнула она. Они оба уставились на нее так, будто она заговорила на суахили. - Операция? – тупо переспросил Уизли. - Пока это все, что мне удалось узнать. Операция только что закончилась; хирурги с более подробными разъяснениями подойдут к вам позже. Это все, что ему нужно было знать, для того, чтобы уйти. Дослушав до конца, он резко развернулся и направился в сторону выхода. С каждым шагом он чувствовал, как окончательно рассасывается в груди узел напряжения и страха. Сейчас все хорошо, а дальнейшее его не касается. И совершенно неважно, что он чувствовал, что открыл для себя. - Ты уходишь? – слегка ошалело спросил Уизли, видимо, все еще переваривающий сказанное только что. - Тебя это удивляет? – Малфой даже не обернулся. – Спешу тебя огорчить: Грейнджер – твоя забота, не моя. В его тоне столько едкого пренебрежения. Еще чуть-чуть, и он бы сам скривился от него. Но Драко сдержался. Нужно доиграть свою роль, довести спектакль до самого конца. - Но почему ты тогда… - Я же должен был удостовериться в том, что не зря потратил свои силы на то, чтобы спасти ее жалкую шкуру. - Но ты ведь не прошел мимо. Ты… Малфой задержал дыхание. Мерлин, дай ему сил. Он резко обернулся, крутанувшись на каблуках: - Послушай и запомни, будь так добр. Я сделал это лишь потому, что мне не нужен очередной скандал. Мне необходимо как-то исправить свое положение, и я сделал это за ее счет. Тебе это ясно? Драко лгал, так бессовестно и безыскусно. Если бы он и впрямь так поступил, Уизли бы не узнал об этом, потому что он бы просто не стал опускаться до собственного унижения и показывать ему, что пытается себя выгородить, ведя подлую игру. Нет, раньше бы он представил это совершенно в ином свете. Но Уизли поверил, повелся на каждое его слово. И с каждой секундой выражение его лица менялось: щеки вновь багровели, а в глазах появлялась прежняя, такая знакомая злоба и ненависть, смешанная со жгучим, кислотным отвращением. А еще сожаление о том, что выболтал, вкупе с горячим ощущением униженности. Правильно, Уизли. Приходи в чувства. Лишь с небольшим запозданием Драко понял, что распалял его скорее для Грейнджер, а не для себя. Он нужен ей таким же, как и прежде, а не тем безвольным бледным куском мяса, готовым раскрыть душу злейшему врагу, каковым он был еще несколько минут назад. - Ты подонок. Каким был, таким же и остался, - выплюнул Рон, испепеляя Малфоя взглядом. - Благодарю, - Малфой слегка поклонился, почтя эти слова за комплимент. Бросив последний фальшиво-насмешливый взгляд на Уизли, он развернулся и вновь пошел своей дорогой. Той, по которой ни одному из них с ним не по пути. Прошло несколько дней после случившегося, и Гермиона начала приходить в себя, постепенно осмысливая все то, что произошло. Она все еще была в больнице, и врачи внимательно следили за ее состоянием. Рон планировал при первой же возможности перевести ей в Мунго, где она бы прошла быстрый и совершенно безболезненный курс лечения и реабилитации. Гермиона была не против – по большому счету, ей вообще было все равно. Потому что они не разговаривали. Каждый раз, когда он приходил, вымаливая прощение и всячески стараясь загладить свою вину, она либо делала вид, что спит, либо просто смотрела в потолок, не мигая и игнорируя все, что он говорил и делал. Стоило ему прикоснуться к ее плечу – она отдергивала руку, как ошпаренная; стоило ему посмотреть ей в глаза, и она отводила взгляд. В груди была пустота. Безграничная, беспросветная. Она ничего не чувствовала, потому что разучилась воспринимать чувства. Их не было – ни одного. Гермиона застыла внутри, обратилась камнем. И, казалось, что ничто не в состоянии было ее разбудить. Ничто и никто. Она не плакала, не рыдала, не билась в истерике – в этом не было ни смысла, ни потребности. Зато желание остаться в одиночестве, замкнуться в себе и своих мыслях возросло до критического уровня. К ней приходили мистер и миссис Уизли, Гарри и Джинни, Полумна и многие другие, но ни с кем из них она не обмолвилась и словом. Гермиона все так же смотрела в пустоту совершенно бессмысленным взглядом, желая лишь одного – чтобы они все как можно быстрее покинули ее. Однажды Рон не выдержал: - Скажи хоть что-нибудь! – закричал он, ударяя кулаком по прикроватной тумбочке. В этом голосе – столько бессилия и безысходности, отчаяния. А она даже не вздрогнула. Лишь смерила его рассеянным взглядом и вновь закрыла глаза. Но этот крошечный отклик Рон заметил. Он счел это хорошим знаком. На следующий же день он говорил о том, как, пройдя курс лечения в Мунго, она вернется домой, здоровая и… такая же, как прежде. Однако его слова не вызвали ничего, кроме горькой усмешки. Впервые за много дней она, наконец, ответила ему, одной фразой разрушив весь его энтузиазм, воодушевление и неумело нарисованную радужную перспективу. - Ты и впрямь думаешь, что я вернусь домой? К тебе? – Гермиона села на постели, игнорируя боль, которую и так едва чувствовала. Рон моргнул, слегка подрастеряв свою решимость: - Ну, в общем… мы бы могли… я бы мог… Гермиона сладко улыбнулась и покачала головой: - Нет, мой милый Ронни, - она никогда не называла его так раньше. – Нет больше никаких «мы». Нет, слышишь? Ты сам от нас избавился… ты сам. Рон побледнел. - Не думай, что я прощу тебя, что я вернусь. И не приходи ко мне больше. Мне от тебя тошно. Гермиона, никогда не смеющая говорить с Роном в таком тоне. Гермиона – всегда вежливая и покорная, мягкая. Гермиона Грейнджер. После этого Рон у нее в палате больше не появлялся. Врачи предупреждали его о том, что она может измениться и быть… другой в течение некоторого – возможно, долгого – времени. Но он всегда был виноватой стороной, жертвой. Даже сейчас, когда помощь была нужна ей, он предпочел развернуться и уйти, хлопнув дверью, потому что это было в его стиле. А еще так было проще для них обоих. Она не винила его, потому что знала, что он так поступит. Всегда поступал. Вскоре после выписки Гермиона наведалась в квартиру Рона, чтобы забрать все свои вещи и оставить ключи. Время было подгадано так, чтобы его не оказалось дома – ей совершенно не хотелось встречаться с ним и уж тем более – здесь. Странно, но то, что с ней произошло, заставило Гермиону в некоторой степени сродниться с магией. Она прошла курс лечения в Мунго, да такой, что даже шрамов на животе не осталось. Она запаковала все вещи исключительно с помощью магии. Пара заклинаний – и все ее имущество разложено по коробкам, будучи аккуратно рассортированным. Она оставила ключи на тумбочке, стоящей у входа в его квартиру. Даже не оглянулась на прощание – в последний раз. Гермиона вернулась в свою магловскую квартиру. Все вещи оказались на прежних местах. Все, кроме нее самой. На календаре одиноко увяло девятнадцатое сентября. Она старалась не думать о том, как выглядел бы ее ребенок, была бы это девочка, или это оказался бы мальчик. Она спрятала все детские книги, которые были в доме. Она выкинула все журналы с упоминаниями о детях и детской мебели. Она не смотрела в окно днем, когда на площадке на противоположной стороне улицы резвилась ребетня. Гермиона впала в почти трансовое состояние. И выхода она не видела. Семья разрывалась и была в смятении. Ее уговаривали вернуться. С ней пытались связаться. И все – безрезультатно. Ей было плевать на всё и на всех. Ее больше ничто не волновало; ничто не имело значения. Все потеряло смысл. Даже она сама. Гермиона взяла на работе отпуск, не выходила в люди. Все вдруг стало таким неважным, пустяковым – ее работа, друзья, репутация, прежняя жизнь. За чем она гналась раньше? Чего хотела, о чем мечтала? Она не знала. И уже не хотела знать. Помимо ощущения пустоты ее не покидало еще кое-что – чувство, будто она забыла о чем-то довольно важном. Сначала она пыталась избавиться от этого ощущения, но оно оказалось навязчивым. В конце концов, она сдалась под его напором – рано или поздно само придет на ум; так всегда бывало. И действительно – однажды утром она и впрямь вспомнила. Наверное, стоило бы поблагодарить Малфоя за его поступок. Сделать что-нибудь, хотя бы сказать. Но она знала – он ничего от нее не ждет; Малфой не нуждается ни в ее словах ни в ее поступках. Да и сама она больше не была той, кто бы на это осмелился. Она забыла о нем так же быстро, как и вспомнила. Он, наконец, покинул ее мысли, выбрался из ее головы. Но произошло это, увы, слишком поздно. Нельзя сказать, что она изменилась целиком и полностью, что она не оживала и не приходила в себя. Бывали дни, когда она становилась самой собой, пекла печенья и насвистывала по утрам одну из старых песен из кинофильмов пятидесятых. Но в большинстве своем дни ее проходили тоскливо, тягуче, смешивались, превращаясь в набор неясных, нечетких картинок и обрывков однообразных и расплывчатых воспоминаний. В начале октября она узнала о беременности Флер из одной из газет. С первой полосы на нее глядело ее чарующее, улыбающееся лицо. Гермиона сжала бумагу в пальцах, вглядываясь в аккуратные чернильные строки невидящим взором. Так и не усвоив ни слова из прочитанного, она смяла газету и затолкала ее в мусорную корзину поглубже, ощущая знакомую боль внизу живота – напоминание о ее собственном нерожденном младенце. За окном барабанил привычный лондонский дождь. Гермиону на семейный ужин не пригласили. Она будто выпала из жизни всех, кого когда-либо знала. В один день ее просто оставили в покое. Нельзя было сказать, какими намерениями руководствовались Уизли и прочие. Быть может, они ожидали, что она одумается рано или поздно. Станет такой же, как и всегда – улыбчивой, верной, своей. Той, которая всегда отказывается от себя, задвигается на второй план. Гермиона не была в курсе, знали ли Уизли об измене Рона и всего того, что происходило между ними в те злополучные дни и месяцы. И по большому счету ей было все равно. Она была пустой и равнодушной, практически мертвой изнутри. Рождество она провела в одиночестве. Все изменилось спонтанно. Просто одним февральским утром она проснулась с чувством стойкой уверенности в том, что пора покончить со всем этим. Нужно воскресать, несмотря на все то, что произошло. Нужно… просто жить дальше. Может быть, ей просто надоело сидеть в четырех стенах; может, день для середины февраля оказался слишком погожим – неважно. Она вдруг просто решила прогуляться. Лишь выйдя из дома, она поняла, как ее кожа истосковалась по солнцу. Пускай его свет был тусклым и холодным, пускай облака то и дело застилали его белесой пеленой – какая разница? Гермиона просто нежилась в его лучах, запрокинув голову и прикрыв глаза. Она погрузилась в мягкое умиротворение. В то самое, которое она не испытывала уже очень и очень давно. Впервые за долгое время на сердце было спокойно; в душе господствовал штиль. Кажется, она оживала, оттаивала под этими влажными лучами скупого зимнего солнца, окруженная настороженной серебристой тишиной. И неожиданно появился вопрос – как жить дальше? Что ей делать? Возвращаться к своей прежней жизни она определенно не хотела. Видеть Рона на работе изо дня в день, сидеть над кипами бумаг в тусклом свете лампы, проверяя никому ненужную документацию? Разве для этого она была создана – для бумажной волокиты и перечной горечи?.. Нужно было изменить что-то. Но… Гермиона не очень хорошо представляла, что нужно делать, как поступать. Она никогда не была сторонницей радикальных изменений и всегда предпочитала им спокойную и размеренную жизнь. Такую, когда можно быть уверенной во всем, начиная от блюда на завтрак и заканчивая тем, какой тебя ожидает дом в перспективе на пару лет вперед. А сейчас… хотелось большего. Хотелось перемен. Она дотемна просидела в парке, думая, гадая, размышляя, прикидывая… Чего бы ей хотелось? Чего она желала, но в чем раньше всегда себе отказывала? Сложно сказать. Одним из ее талантов было подавление собственных желаний ради блага других. Но сейчас… сейчас все было по-другому. Гермиона была предоставлена самой себе. Это было ей в новинку. Но с этим нужно было что-то делать, использовать свой шанс. Потому что другой такой возможности может просто не быть. Гермиона знала себя слишком хорошо – однажды ей захочется старого. Быть может, через несколько лет она даже будет способна вернуться к Рону, если тот не отыщет себе другую, более подходящую ему партию. А это значит, что нужно действовать, пока она вновь не продала себя в добровольное душевное рабство. Нет, этого больше не случится. В своем воображении она перечеркнула свое прошлое, изорвала его в клочья. Твердо решила – у него больше нет власти над ней. Ее душевные раны больше не кровоточат и не разрушают ее, не пьют ее соки. Гермиона никогда не могла слишком долго страдать. Она и так дала себе чуть ли не полгода, чтобы выстрадаться и выплакаться. А теперь хватит. Ведь все равно ничего не изменить. Да и слезами горю не поможешь. Она продрогла до костей. Так ничего толком и не решив относительно своего будущего, Гермиона решила направиться в ближайший бар, чтобы немного согреться и пропустить стаканчик сливочного пива. Потемневшее вечернее небо заволокло тучами, начал барабанить редкий дождь. Пожухлые прошлогодние листья вперемешку с подтаявшим снегом уныло скрипели под ногами. Слабо дрожа, она быстрой походкой дошла до ближайшего бара. Стягивая с пальцев перчатки, она сделала заказ. Из ее рта все еще вылетали облачка пара. Ожидая свое сливочное пиво, Гермиона сняла пальто, закинула его за спину, а затем принялась тереть ладони друг от друга в попытке согреть их. Спустя пару минут, все еще ощущая покалывание на кончиках пальцев, она с легкой, уже непривычной для нее улыбкой приняла свой бокал. Стоило только прикоснуться губами к обильной пене, как по телу тут же разлилось тепло. Но не успела она и пары глотков сделать, как поперхнулась от неожиданности. Привычный голос в прежней манере растягивал слова: - Я бы на твоем месте выбрал для разогрева кое-что покрепче.