«Дети мои, когда небо распустит свои нити, и оно падет к нашим ногам, тогда люди, в поисках правды и истины, придут к нам. Но кто-то должен будет сказать им, что мы больше не нуждаемся в их помощи. Кто-то должен будет сказать им, что не время быть героями. Время брать близких за руку и молиться. Время прятаться в пустынный песок. Кто-то должен будет сказать людям правду. Кто-то должен будет сказать им, что они — звери».
Вселенная родилась из взрыва. Кажется, так говорят все? И каждый верен своей легенде. Каждый верен своей мысли. Вселенная родилась. И родилась История. Наша история. Быстрая, невероятно быстрая, быстрее света в миллиарды раз. В этой истории нет лиц и имен, но есть голоса и жизнь. Нет в памяти истории цвета глаз и кожи, но есть слова и поступки, изменившие каждую Линию Жизни. Точка отсчета. Ты сделал шаг назад, и твоя история пошла по иному пути. Шаг вперед — и ты встретишься лицом к лицу с новой опасностью. Каждый твой вздох порождает новый взрыв — новая вселенная, где жизнь течет не так, как здесь и сейчас. Так стань свидетелем того, как родится новая история, стань участником рождения новой Вселенной, стань создателем нового взрыва. Пусти в собственные руки Новую Линию Жизни.***
Желудок скрутило, и, кажется, её чуть не вырвало вновь. На языке ещё был привкус горечи, а в животе, по ощущениям, была дыра. Хотелось есть. Хотелось до невозможности, и неужели не было ни одного места в мире, где бы она могла поесть? Не нужно было блюд, хлеба было бы достаточно. Может быть, мяса. И воды. Чистой, а не той, что стекала по асфальту в канализацию. Почему же так хотелось есть? Почему же внутри было так холодно и больно? Девочка коснулась своей щеки — ощутила под пальцами ровную и мягкую кожу, а пальцы отдавали болезненной бледностью. Люди боялись её. Боялись её настоящую. Боялись её синей кожи, тонких узоров, украшающие её ключицы и щеки, хотя, это скорее была чешуя, но она-то не особо задумывалась об этом. Лица были искажены ужасом и отвращением, стоило ей только показать свою кожу… А она всего лишь хотела быть преданной, словно собака. Без разницы, просто хотелось быть частью чего-то. Частью кого-то. Говорят, мать отказалась от неё, как только увидела ярко-рыжий пушок на голове, отдаленно напоминающий волосы. Потом жила с другими детьми в старом, почти никому не нужном интернате, где каждый её боялся. Хотя, она пыталась быть нормальной, как только поняла, что умеет делать. Кто-то трепался, что она была из Австрии, но девочка не знала своего прошлого. Только то, что ей говорили. Только то, что говорили за её спиной. Уже несколько месяцев она бродит по холодным улицам, спит в парках, принимая образ увиденных ею ранее мужчин, а ночью, если дверь плохо закрыта, то может пробраться на кухню и попробовать ухватить кусочек. Времена были страшные — почти на каждой кухне она находила лишь черствый хлеб, однажды она попробовала странную штуку… кажется, люди называли это сыр. А когда ты — маленькая девочка с синей кожей, не найдется человека, который бы накормил тебя просто потому, что ты голодная. Она упала на асфальт, крепче прижимая к телу грязный плащ, который был тоньше половой тряпки. Она-то знала, в приюте часто мыла пол. И холод, дождь, голод… Все внутри заставляло её тонкое и детское тельце дрожать, ощущая противный привкус желчи на языке. Но едва ли она знала, что это… Девочка подняла глаза. Дом был большой. Не дом… Дворец, сказала бы она, если бы знала это слово. И еда. Наверное, там была еда. Наверное, её было много. И, наверное, в таком огромном доме все спали. Иисусе, там была еда! Она посидела на месте, подумала немного, ещё раз коснулась опухшим языком молочных зубов, ощущая еле-еле заметный привкус хлеба, который она, кажется, ела пару дней назад… Внутри дыра сжалась, и голод, нечеловеческий, сосущий изнутри последние силы не позволял ей встать. Голые коленки упирались в грязный и холодный асфальт, острая боль пронзила кости, и она не смогла встать вновь. Прикрыла глаза, а по детским щёчкам потекли первые слезы. Слезы боли и усталости, голода и безысходности… И вновь она стала синей, потому что больше не хватало сил на розовые щеки и карие глаза. Дом был такой большой, а она была такой маленькой и слабой. В последний раз она приподняла свои глаза, словно кошачьи, отдающие мягким желтым светом, покрепче укуталась в сырые тряпки и, смахнув слезы с синих щек, исписанных тонкими узорами (чешуя, вертелось на языке, но разве она могла это назвать именно так?), девочка встала и пошла прочь. Ушла, потому что была слишком маленькой и слишком слабой. Её сил больше не хватит, чтобы быть кому-то преданной. Пора было взрослеть.