Линия Жизни

Тихо. В голове было тихо, и внутренний голос, писклявый и детский, вторил своему эху… Тихо. Молчи. Не говори. И язык стал тяжелым, слишком тяжелым, он почти не двигался, и привкус был ужасным. Это был привкус страха. И, кажется, слёз. Соленых слёз, смешанных с грязью и потом. Солдаты дали ему всего лишь несколько минут, чтобы умыться, потом положили рядом расческу. «Приведи себя в порядок, перед тем, как Господин Доктор Шмидт примет тебя», — бросил один из солдат, продолжая смотреть в стену с каменным лицом. Горло болело нещадно. Потому что он кричал, кричал громко и сильно, надеясь докричаться до неба, до Бога, чёрт возьми. Бог, который, как думал он, должен был помочь. Но помощи не было. Лишь боль внутри. Пустота. А ещё было что-то темное, гадкое, колющее. Но оно дремало. Он сморгнул слезы. Конечно, щеки уже горели, а губы были искусаны, но он старался не плакать. И за воротом рубашки он все ещё ощущал капли холодной воды. Он сильный, пускай даже из-под одежды были видны выпирающие ребра. Он невероятно сильный внутри. Так говорила его мама, а он верил ей. Каждому её слову. Ветер выл за окном, дождь размывал грязную дорогу, а серое небо, казалось, растянулось до самого края земли, принося боль и страх по всему миру. И дождь стучал по окнам, размывая блеклую картинку, кап кап кап. Мальчик стоял, опустив низко голову и сжимая кулаки. Страх, пульсировало в его голове, подобно татуировке на внутренней стороне левой руки. Страх, страх, страх, неописуемый, ломающий границы сознания, выходящий из-под контроля. Страх, овладевающий каждой мыслью, каждым словом. Страх, сковывающий язык. Но дыхание, пускай и неровное, было тихим, а коленки дрожали скорее из-за холода, чем из-за страха. Потому что он сильный, говорила мама. — Пойми, Эрик, — сказал человек тихо, но с расстановкой. Он только сейчас услышал вялый звук проигрывателя, — эти нацисты… Я не такой, как они. Человек взял что-то со стола, что-то прямоугольное и блестящее. — Гены — самое главное, да? Но их цели… Голубые глаза? Светлые волосы? Жалко звучит, — с тенью холодной улыбки проговорил человек, раскрывая странный прямоугольник в руках. Шуршание разрезало звенящую тишину вокруг. Нельзя показать человеку, что он боится его. Нельзя показать свой внутренний страх. Пускай человек, Шмидт, так они назвали его, думает, что он сильный. Пускай он тоже так думает. — Поешь шоколад, — сказал человек беззаботно, протягивая вперед прямоугольник. — Он вкусный. Хочешь? Шо-ко-лад, прокрутит на языке он, пытаясь понять, что это. Мама, кажется, как-то говорила это слово… Давно, когда он был ещё маленьким, а вокруг не было войны. Человек отломил кусочек, и фольга зашуршала, а потом кинул этот самый кусочек в рот, довольно прикрывая глаза. Должно быть, это вкусно. Наверное, это точно вкусно, потому что даже стоя в метре от шо-ко-ла-да, он ощущал слабый сладкий запах. Рот наполнился слюной, а живот скрутило. Но какой к черту шоколад. Ему не нужно это. Он мог бы прожить без него, он мог бы, тогда почему человек не может просто позволить увидеть ему маму? Почему человек предлагает этот шо-ко-лад, когда он хочет совсем иного? — Я хочу увидеть мою маму. — Проговорил мальчик, ощущая сухость во рту. И в горле билось сердце, громко и сильно, не давая дышать. Человек раздраженно посмотрел на него, убрал шоколад резким движением руки, и мальчик судорожно выдохнул. Это было только началом, сладкая пытка, проверка на выдержку, он-то это знал. Руки все также висели плетями вдоль туловища. — Гены — это ключ от двери, ведущей в новую эпоху, Эрик. Новое будущее для человечества. Эволюция… Ты понимаешь, о чем я говорю? Он не понимал. Точнее, понимал, хотя слова были странными, незнакомыми, но звучали свежо и верно. Мальчик не понимал, причем тут он. — Я прошу такого пустяка… Маленькая монетка — ничто по сравнению с огромными воротами. Не так ли? — взгляд человека был пустым, как и его слова. Мальчик взглянул на неё. Обычная, со свастикой на одной стороне. Наверное, легкая, но он не знал, в руки не брал. И человек просит её сдвинуть. Он просил именно это. Зачем? Что он получит от этого? Но он не мог. Не умел. Но он не умел. Он не знал, как. Не понимал. И человек говорил что-то странное. Он не трогал ворот. Он ничего не делал, совершенно. Но руки вытянулись вперед сами собой. «Давай, — говорил голос в голове. — Ты сможешь. Сделай то, что он хочет. Сделай это ради мамы». Сердце сжалось от тоски и горечи. Мама… Они утащили её туда, откуда люди не возвращаются, они забрали её от него, забрали раз и навсегда, и сама мысль о том, что он больше никогда её не увидит, не ощутит тепла её нежных рук, не посмотрит в её глубокие и уставшие глаза, выворачивала его наизнанку. Они не могут так поступить. Только не снова. Он вытянул руки вперед, и, наверное, сейчас он выглядел бы забавно, но не та ситуация. Его лицо скривилось, а пальцы неестественно согнулись. Что-то грязное внутри шевельнулось, заскрипело, развернулось, вытянув крылья. Но монета не сдвинулась с места. Спокойно лежала на деревянном столе, противно поблескивая в свете лампы. — Я пытался, Господин Доктор.  Я не могу. Я не… Это невозможно. Он улыбнулся уголками губ. Этот человек должен понять… Должен, он должен понять, что у него ничего нет, он не в силах делать то, что он него просят. Но человек лишь только помотал головой, потом кинул на мальчика разочарованно-пустой взгляд. — Единственное, что я могу сказать в пользу нацистов, это то, что их методы приносят результаты, — пробурчал человек себе под нос, и мальчик вновь опустил руки, ощущая, как пальцы болезненно покалывает, а мышцы предательски дрожат. — Мне очень жаль, Эрик. Нет, не от страха, только не от страха. Человек взял в руки колокольчик. Раздался звон. Он казался оглушающим в этой тишине, совершеннейшая тишина, наполненная детским страхом. Но он не боялся, человек не должен этого понять. Сукин сын, вертелось на языке, но мальчик был слишком мал, чтобы сказать это. А потом дверь открылась, и он услышал торопливый топот ног. Боже правый, она стояла там, бледная и худая, с глубокими и уставшими глазами, дрожащими коленями, и, подумал он, если бы не солдаты, она бы упала, она бы упала на этот чистый и холодный пол, но он бы поймал её, он бы всегда мог её поймать. Солдаты отпустили её, и он прижался к ней. Близко. Услышал знакомый шёпот возле уха, ощутил тепло где-то чуть ниже сердца, о Боже, он ощутил короткий проблеск счастливой тоски впервые за последние годы. — Мой дорогой… Как ты? — прозвучал её голос совсем рядом, и сердце забилось сильнее, ещё сильнее, разве это возможно? Он помнил, как помогал маме сажать цветы в саду. Это было за пару недель до войны, и тогда юный Эрик Леншерр ещё не знал, что конец близок, он уже дышит в его спину, осторожно царапая когтями детскую спину. Два солдата грубо оттащили его, а детские пальцы цеплялись за худое платье матери, словно за последнее, что у него было в этой жизни. Человек раздраженно выдохнул, а затем его рука потянулась к ящику. — Я человек слова, Эрик, — начал он, держа в руках… пистолет. — Нет. Мы сделаем так… Холод, сколький, противный, пробирающий до костей, медленно, но верно обволакивал мальчика, и дрожь в коленках была явно вызвана страхом. Язык прилип к небу, а сердце, которое до этого билось раз в минуту, вдруг резко забилось, разбивая ребра на мелкие осколки. К горлу подкатила тошнота. — Я считаю до трех. И ты сдвинешь монету. Если ты не сдвинешь монету, я выстрелю, — и дуло было направлено в сторону его мамы. — Ты понял? — холодно проговорил он, и внутри вновь все скрутило. Холодок прошёлся вдоль позвоночника. Он закусил губу. — Мама? — испуганно спросил он, оборачиваясь. Её уставшие глаза смотрели на него с надеждой. — Ты сможешь, — на выдохе сказала она, дрожа. — Все хорошо, — мягко проговорила она, и её глаза, в которых плескался страх и голод, потеплели. — Все хорошо, — прошептала она одними губами. Один. За месяц до войны они ходили на ярмарку. Это, кажется, был день его рождения… И мама купила ему сладкую вату, он не помнил точно, но она таяла во рту, и в тот миг он готов был поклясться, что солнце светило куда ярче, а небо было ослепительно-голубым, глубоким и невероятно высоким. Мальчик вскинул руки, пытаясь сосредоточится. По виску скатилась капля пота, и он даже услышал, как она с диким шумом упала на пол. Два. Когда вокруг гремели бомбы, они стояли с мамой и ставили свечки. Они горели, и было так тепло. Её лицо было молодым и свежим в тот момент, а глаза, обычно уставшие и красные от слез, были живыми. Он видел в них надежду. Видел в них любовь. И эта чистая материнская любовь была глубокой и невероятно сильной. Монета не шевельнулась. Он слышал судорожный вздох позади, ощутил ту самую дрожь в коленях, почувствовал колкий взгляд двух солдат позади него. — Все хорош-ш-о-о, — он услышал сдавленный и высокий стон, и в тот момент его руки стали невероятно тяжелыми, а голова налилась свинцом. Три. Монета взлетела в воздух и осталась там, противно поблескивая в этом искусственном свете. Он ощутил боль в пальцах, и эта самая боль пульсировала в его висках, заставляя голову кружится. — Да! Превосходно, — с удивленно-восхищенным стоном сказал человек, а затем кивнул. Солдаты отпустили женщину, и она тут же сорвалась с места, падая на колени и подбегая к сыну. Она обхватила его руками, прижала к себе, и мальчик сам не успел понять, когда это жгучие слезы успели скатится по его щекам, падая на идеально чистый пол. — Прекрасно, Эрик. Невероятно… — ещё продолжал говорить человек, но ему было плевать — его мама, мамочка, живая и теплая, и она прямо сейчас вытирала его предательские слезы с бледных детских щек, что-то неразборчиво бормоча. — Твой талант. Твой дар… Мы пробудили его с помощью страха, с помощью злости. — Доктор Шмидт, — громко сказал один из солдат, вбежавший в комнату всего лишь пару секунд назад. — Нашли ещё одного. Девочка. Доставить? — Уже определили способность? — отвлеченно проговорил человек, наблюдая за парящей монетой в воздухе. Она медленно взлетела вверх, а потом с глухим стуком упала на деревянный стол. — Перевоплощение. — Проговорил солдат, поправляя орудие на груди. — Доставить? — Конечно, а теперь, не могли бы вы проводить юного Эрика? Её оставьте, — проговорил мужчина на незнакомом мальчику языке. Он дернулся, когда солдаты уже не так грубо схватили его за плечи, а потом протянул руки к матери. — Не волнуйся, Эрик. Мы только поговорим. Она будет в безопасности. Я — человек слова, не забыл? — он улыбнулся. Мальчик вздрогнул. Последний раз кинул в сторону мамы взгляд, полный боли и тоски. А затем позволил солдатам сопровождать его до странной комнаты. Он не помнил, сколько сидел там, мелко дрожа. Она жива. Господе Иисусе, она была жива, она дышала, и она смотрела на него с такой надеждой в глазах, и он смог. Он сделал то, о чем даже не подозревал. В комнату вошел человек. Блестящие глаза, все та же холодная улыбка на тонких губах. — Мы открыли твой дар, Эрик. Ты и я… Нам будет хорошо вместе. - Сказал человек, хлопая его по плечу. И больше он не видел свою маму.