Сказанное мною могут использовать против меня
Звонкий плач медленно становится хриплым, неприятным, но остается таким же громким, сообщающим о непонятной боли, рвущей глотку кричащего. Шум, будто приглушают на какие-то пару секунд, после чего вновь, с новой силой, врывается в полный ночной мглы коридор через тонкую дверную щель, которую оставляет ребенок, заглядывая внутрь ванной комнаты с особым страхом и сильно бьющимся в груди маленьким сердцем. Девочка, которая увидела то, что должно было раствориться в той черной ночи под звук сильного дождя за окном. Босая стопа опускается на плиточный, уже грязный пол уборной. В кабинке плохо пахнет, но иного я не ожидала от туалета, который убирается «через раз». Снимаю каблуки, морща мускулы лица, и прикрываю веки, делая глубокие вздохи через приоткрытые губы. Туфли прячу в мешок для физкультуры, когда бросаю на пол обычные мягкие балетки. Пришлось солгать матери, сказав, что сегодня будет замена одного из уроков. Она знает мое расписание, поэтому приходится «выкручиваться» ложью, что, конечно, мне не особо нравится, но ничего не поделаешь. Еще немного на этих каблуках — и я останусь без способности ходить на своих двоих. Сажусь на прикрытый крышкой унитаз, снимая со стоп пластыри, чтобы наклеить новые, и решаю немного посидеть босиком. Хотя бы до первого звонка. Знаю, что мне нужно зайти в учительский кабинет, ибо, по какой-то причине, меня там очень ждут, но это может подождать. В коридорах стоит шум, подростки ещё не разбрелись по кабинетам, что выглядит странно, ведь обычно после первого звонка учителя загоняют всех, чтобы морально настроить их на обучение и дать «эмоционально» остыть от общения. Наслаждаюсь тем, что ноги уже могут ощущать себя нормально, поэтому иду уверенной походкой. Моя мать слишком переоценивает значение каблуков. Да, я без них ниже, но всё ещё являюсь собой. То, как ты выглядишь, что носишь на своем теле не должно играть решающей роли для окружающих. По крайней мере я так считаю. Мимо идут мои одноклассники, и не смотрю в их сторону, делая вид, что слишком занята и не замечаю девушек, но то, что они начинают говорить, привлекает внимание: «вау, Бэйб, а ты, оказывается ещё…», «кто бы мог подумать», «наша Бэйб», — и смех. Поворачиваю голову, бросив взгляд в грудь одного из парней, пытаясь понять, о чем они ведут речь, яро желая вызвать ответную реакцию с моей стороны. И думать приходится недолго, ведь следующий человек, на которого переходит мое внимание, — Фардж. Он стоит среди «своих» у шкафчиков, громко смеясь и разговаривая, но, подмечая меня в толпе, заявляет: «Тебе ведь было хорошо?» — и смех. Опять. Отворачиваю голову, начиная нервно скользить взглядом по спинам впереди идущих людей. Что он всем сказал? Неужели, развел слух, что мы с ним… Затыкаю сознание, делая глубокий вздох, и вновь гордо поднимаю голову, сердито смотря перед собой. Меня не должны задевать «шуточки» других. Меня вообще не должны волновать люди, которые не играют какой-то роли в моей жизни. Слухи и сплетни — удел закомплексованных молокососов. Моя задача — молча игнорировать, не позволяя каким-то упыркам влиять на мою самооценку и слишком «неуравновешенное» настроение, которое только и делает, что постоянно меняется, колеблясь на краю туманного равнодушия и сжигающей злости. Подхожу к кабинету, за которым меня ждет дежурный учитель и социальный педагог, с полной уверенностью, что дальше будет проще… Что? Простое. Что. Сижу смирно, вспотевшие от напряжения ладони покоятся на коленях, и я то и делаю, что переплетаю пальцы, глотая комок за комком, чтобы не выявлять своего смятения и непонимания перед окружающими. Внешнее равнодушие и серьезность на лице — вот, что действительно должен иметь при себе любой уважающий себя человек. Напротив меня, за столом сидит дежурный учитель, скрестив пальцы в замок и уложив на деревянную поверхность. Социальный педагог давит на меня своим суровым взглядом полным недовольства, и цокает языком, не скрывая возмущения. Я чувствую всеобщее разочарование во мне, как в человеке, мнение о котором составили успешные родители. Но не многим сулит понять, что это мнение — лживое. Вы видели мои награды за успешные курсы по французскому? Моя мать настояла на изучении дополнительного языка. А награды за выступления со скрипкой? Одно из самых скучных занятий, которое мне приходилось посещать по той же просьбе матери. К слову, мои навыки очень разнообразны. Женщина будто решила отыграться на мне, заставив меня учиться тому, чем всегда желала обладать сама. Она же перевела меня из обычной, бесплатной школы, где хорошо учиться мне ничего не мешало, сюда. За все те годы, что мне приходится проводить бок о бок с родителями, осознала одну простую истину, от которой существование с ними под одной крышей дается мне нелегко, — они поверхностные. Важность для них заключается во внешнем показателе. Я получала хорошие оценки в государственной школе, но «для лица» была переведена, хоть это никак и не повлияло на мою успеваемость. Мать так расхвалила меня перед учителями и директором, что те, видимо, посчитали меня сверхчеловеком, тут же предложив вступить в школьный комитет и стать старостой. Моя мать сразу сообразила, что это неплохо вписывается в мое «дело», поэтому я сейчас занимаю ту должность, которая, по мнению окружающих, престижна. А я сидела рядом. Нет, рядом с матерью и отцом сидел ребенок, только что оторванный от своей зоны комфорта. Ребенок, которому трудно привыкать к «новому». Но его не спрашивают о его мнении, о самочувствии. Никого не интересует то, что девочка сначала должна привыкнуть к новому классу, морально устояться, может, найти свое место. К чему я завожу подобный разговор? Всё просто. Разочарование — это нормально. Нормально с чем-то не справляться. Нормально не оправдывать чужих ожиданий, ведь они не принадлежат тебе. Нет твоей вины в том, что другие люди построили свое представление о тебе, а теперь разочарованно качают головами, высказывая свою снисходительность. А проблема в чем? Смотрю косо на старост, которых я вчера отпустила в зал. Они не выявляют своей заинтересованности, утыкаясь кто в телефоны, кто смотря в потолок, в окно, кто пиля ногти. — Харпер, ты нас, кхм, — дежурный учитель откашливается. — Удивила своей безответственностью. Вновь перевожу свое внимание на мужчину, не понимая, серьезно ли он отсчитывает меня, или это всё — дурная неудачная шутка? — Ты была ответственной за коридор, но, по какой-то причине, там произошла драка, а тебя не было рядом, — вступает социальный педагог, которому, кажется, даже приятно злиться на кого-то. Есть такие люди. Эмоциональные вампиры. Но я не дам им подкосить меня. Опять смотрю в сторону других старост. Видимо, они все сговорились и решили сбросить вину на меня, чтобы выйти сухими из воды. Что ж. Слишком типично. Я даже не собираюсь злиться или обижаться на них. Кто они мне, чтобы тратить на них свои моральные силы? Мое время дорого стоит, потому что его мало, и мне жалко тратить его на людей, которые боятся других. Обидно осознавать, что большинство живущих на Земле, не понимают эту истину. Заботиться о мнении «третьих лиц твоей жизни» сравнимо с попытками выбросить бумеранг. Он вернется, а возможно даже стукнет тебя по лицу. — Несмотря на твои хорошие показатели, нам придется попросить тебя остаться на послешкольную отработку. Ничего серьезного, — кажется, учитель сам пытается загладить мою вину, но проблема в том, что мне вовсе не стыдно. Равнодушно смотрю на него, ожидая продолжения слов. — Просто отсидишь до шести вечера в школе, сделаешь домашнее задание, — меня это не напрягает. Что здесь, что дома — один «хер». Стоп. Я понимаю. Понимаю, почему учитель, хрипя и запинаясь, пытается унять ситуацию. Он осознает, что в этом есть и его вина. Вина всех учителей, которые в момент «вечеринки» находились в кабинете, распивая спиртное. Так сказать, пользовались шансом «погулять». Но учитель, как и социальный педагог, хоть и будут перебрасываться многозначительными взглядами, но никогда не признают своей причастности, ошибки, ведь они — взрослые. Им не положено «пачкать» лицо. Ещё минут пять мозговой долбежки — и меня наконец отпускают. Вот только, как бы мне не хотелось признавать, но повлиять морально на мое состояние у них вышло. Второй звонок уже прозвенел, поэтому иду по пустому коридору, слушая молчание остальных старост, которые плетутся позади, боясь сравняться со мной. Им стыдно? Возможно. Но они, как и учителя, никогда не признают этого. Вот, что ставит их на одну ступень. Нет, это не подростки смотрятся взрослее, а именно взрослые опускаются до подростков. В любой ситуации стоит помнить о том, что подобное допускать нельзя. Под какой бы психологической давкой вы бы не находились, вам нельзя следовать за стадом. Говорят, общество — это рыбий косяк, и те, кто меняют свое направление, выбиваясь из общей массы, погибают. По мне так, может ты и выживешь, двигаясь вместе со всеми, вот только свое существование, скорее всего, возненавидишь. Не ощущаю тяжести на спину, значит, никто не следует за мной по лестнице на четвертый этаж. Уверена, что многим старостам нужно в мою сторону, но они подождут, пока я скроюсь. Выхожу на этаж, расслабленно опуская руки. Сумка тянет вниз, поэтому приходится сутулить плечи, чтобы немного успокоиться… Стоп, по закону жанра, когда наступает момент моего «расслабления», кто-то должен появиться. Не важно, откуда. — Мэй? — узнаю этот голос, но задаюсь лишь одним вопросом. Когда мы с Причардом успели перейти на «ты»? Я обращаюсь к другим людям на «вы», не потому что уважаю их, а с целью не сближаться с ними. И Причард ломает мои установки общения. Оборачиваюсь, опустив взгляд на уровень пола. Вижу кроссовки и ноги. Голову держу гордо, а глаза… Не важно. Даже при всем желании, которое никогда не возникнет, я не посмотрю этому типу в глаза. Нет, никому не буду смотреть. Некоторые из моих принципов могут показаться странными, но из них строится мой характер, моя личность. А это важно. Важно быть для себя «личностью», пускай оделенной непониманием со стороны окружающих. — Почему ты не на уроке? — думаю, парень улыбается. Это можно понять по тону его голоса. — Старост куда-то вызывали? — моя мать спляшет от счастья, узнав, что Причард Пенрисс сам проявляет инициативу в общении со мной. А мне остается лишь выдохнуть. — Да, — полностью не разворачиваюсь к нему, рассчитывая, что наш диалог на этом окончится, но у парня другие планы на этот счет: — Я в субботу искал тебя в зале, но мне сказали, что ты патрулируешь коридоры, — подходит слишком близко. Может, для него сохранять столь близкое расстояние между говорящими нормально, но меня это угнетает. Стоит поднять вопрос человеческой пространственной свободы на законодательный уровень. — Ты серьезно относишься к своим обязанностям, — хвалит меня, поэтому киваю, проверив состояние пучка из волос: — Прости, мне… Дверной хлопок и голоса. Я даже не закатываю глаза, полностью поворачиваясь всем телом к Причарду, чтобы лучше рассмотреть силуэты вышедших на этаж. Кто бы сомневался… Фардж и ОʼБрайен спокойно шагают в нашу сторону, опаздывая на урок. Их голоса в кошмарах преследовать меня будут. — О, Харпер, — этот высокий тон. — Как тебе вчера? Понравилось? — смеется надо мной, превращая домогательство в шутку. Очень умно для такого утырка. Не вижу, но знаю, что сказанное вызывает у Причарда вопросы, которые он изливает на меня, не стесняясь, словно я обязана дать ответы без сомнений: — О чем он? Между вами что-то есть? — он делает ещё шаг, чуть касаясь своей рукой моего запястья, но я отступаю назад, переведя взгляд в сторону парней, один из которых, по обычаю, не снимает капюшона. Смотрю куда-то в стену: — Вы опаздываете, — очевидно. — Какая на хер разница? — ворчит Фардж. — Всё равно сегодня сидеть долго, — они ровняются с нами, и я задумчиво хмурю брови, догадываясь, и предположение вынуждает меня испустить жалкий вздох с приоткрытых губ. Просто волшебно. Поворачиваюсь телом к Причарду, желая попрощаться с ним, как следует, но всё равно цепляю высокий силуэт ОʼБрайена, невольно окидывая его самым суровым взглядом, на какой я только способна. Но выше шеи глаза не поднимаю. — Мне пора, — ставлю Причарда перед фактом, вскинув голову гордо, и разворачиваюсь, не успевая сделать шаг. — Моя мать говорит, ты хорошо учишься, — голос парня останавливает, и приходится вновь повернуть голову, чтобы у него возникло ощущение, что я слушаю его. — Я только вернулся, многое упустил, может, поможешь мне нагнать остальных? Моргаю, тут же начав размышлять. Моя мать так или иначе узнает о том, что он предложил мне подобное, так что лучше дать незначительный ответ, что я и делаю: — Посмотрим, — бросаю, а получаю ещё лучше: — Я позвоню. Уже не останавливаюсь, направляясь в сторону кабинета. «Я позвоню» — звучит многозначней, чем мое «посмотрим». Это значит, что-либо он свяжется со мной по домашнему, либо позвонит на мобильный. Если первый вариант меня напрягает, то второй пугает, ведь своим номером я с ним не делилась.***
Взгляд постоянно просится в сторону часов, что висят над доской. Сижу за первой партой в классе, отбывая свое «наказание». Но мне бы даже было приятно находиться здесь, если бы не несколько человек из другого класса, которых загнали сюда, так же за какие-то «грехи». Социальный педагог, которому присущ «садизм», с умиротворением читает журнал, сидя за столом в расслабленной позе, пока люди позади меня громко общаются, скопившись в одном углу. Шум мешает мне сконцентрироваться на домашней работе, но мне необходимо провести это время с пользой. Нужно ещё придумать оправдание своей задержки в школе. Думаю, мать не оставит в покое, пока не объясню ей всё достаточно внятно. Вздыхаю, прижимаю ладонь к горячему лбу, и вновь смотрю на время. Пол пятого. Господи… Смех за спиной и громкие, полные восхищения, голоса. Они не разговаривают, не общаются. Они кричат, в попытке быть услышанными. Именно поэтому не люблю большие компании, а если тебе охота с кем-то поговорить, то тебя просто не услышат. Но стоит смотреть с другой стороны на подобную ситуацию — меня не заметят. Я затеряюсь среди них. А это мне по душе. Меня нельзя назвать «необщительной», просто для общения мне необходим «правильный» человек. Человек, который умеет не только говорить, но и слышать. А это не так распространено в наше время. Девичий визг и грохот. Социальный педагог не желает отрываться от журнала, с глянцевой обложки которого на меня смотрит прекрасная Кира Найтли. Отворачиваю голову, взглянув в сторону окна, за стеклом которого по серому небу плывут темные облака. Осень. Одно слово, а сколько душевной усталости вызывает. Самые тяжелые для меня времена года — осень, весна. Осенью словно готовлюсь уснуть, а весной, когда вся природа оживает, я остаюсь под слоем мерзкой грязи, не видя смысла в своем пробуждении. Моргаю, с неясной печалью смотря на стекающие и колотящие по стеклу капли дождя. Кажется, никого из присутствующих не привлекает столь резкая смена погоды, только девушек, которые боятся испортиться влагой свои прически, но и те быстро забывают о стихии, продолжая попытки быть услышанными в общей беседе. А я полностью отдаюсь. Опускаю руки на парту, несильно сжимая ручку, которой что-то черкаю на листе черновика. Тоска нападает в ту же секунду, как слышу первый гром. В такие моменты мне стоит запираться в своей комнате, ведь противиться чувствам, которые вызывает у меня гром, не умею. Вся сердитость, характерная лицу суровость пропадает на глазах природной стихии, что, кажется, с таким же упоением наблюдает за переменой настроения внутри меня. В тот день, почти двенадцать лет назад, тоже шел дождь, и от грома трещали стены, дрожали полы. Это было страшно, но потрясающе. Будто стихия чувствовала, что сейчас произойдет нечто ужасное, нечто, что находится за рамками её понимания, рамками дозволенного. Она предчувствовала грех. Удар молнии. Моргаю, дернувшись, и с опасением оглядываюсь, искоса проверяя, заметил ли кто. Но никто не обращает внимания, поэтому выдыхаю, вновь желая вернуться к выполнению работы, только вот не выходит, так как мое внимание само по себе замирает на двух парнях, которые минуту назад громче всех болтали, перебивая других. Фардж сидит за партой, смотря в сторону окна, а ОʼБрайен стоит рядом у подоконника, так же повернув голову в сторону стекла. Они не говорят. Просто молча смотрят. И всё. Заинтересованно наблюдаю за ними. Фардж что-то говорит «губами», и это слышно только его другу, который кивает головой, поворачивая её, но, по неизвестной мне причине, как-то замечает, что находится под пристальным вниманием, поэтому без труда находит источник раздражающего его взгляда, уставившись на меня хмуро, с каким-то непониманием, будто смотреть на него «неправильно». И я улавливаю это «настроение». Верно. Это неправильно. Отдергиваю себя, отвернувшись, чтобы больше не видеть этих двоих, и не медлю, наклоняясь над тетрадкой. Подношу ручку к листу, нервно крутя её в руке, и вдруг понимаю. Осознаю, что было неправильно, неестественно. Не то, что я вообще обратила на них свое внимание. Я смотрела ему в глаза, пусть всего жалкую секунду, но смотрела.***
Машина скорой помощи уже паркуется у дома, крыльцо которого залито дождевой водой. Минуя грязные капли хмурого неба, медики спешат к двери, которую распахивает мужчина в футболке и спальных штанах. Он что-то кричит им, но врачам нельзя поддаваться панике, которая дозволена их клиентам. Мужчины в форме вбегают в коридор, несутся по указателю отца вверх по лестнице, не замечая девочку, которая провожает их взглядом, полным ужаса, что прикусывает зубами, сжимая губы. Пальчики рук подносит ко рту, боясь даже пискнуть. Отец просит её уйти в комнату, просит исчезнуть с глаз, лишь бы она не видела. Но ребенок уже видел. Он был первым, кто услышал крик, растворившийся в ночи. Она видела больше и теперь не знает, как поступить. Ей страшно. Она в панике, которую проявляет только в виде трясущегося бледного тела. Распахнутая дверь впускает в дом шумную стихию. Сверкает молния. Гром оглушает — и фонарные столбы прекращают освещать улицу. И девочку охватывает чувство, будто весь мир замер во мраке. Будто доказывая, что ей одной довелось увидеть это. И потерянный ребенок не находит ничего лучше, кроме как молчать. — Это ведь прекрасно! — восторгу нет предела. Мать довольно потирает мою спину, как бы напоминая об осанке и нахваливая, хотя в этом нет моей заслуги. — Вы договорились о встрече? Я еле терплю боль в ногах, то и делая, что покачиваясь на каблуках. Мне хотелось проскочить мимо матери, но она застала меня в коридоре прямо перед тем, как я открывала дверь в свою комнату. Пришлось отвлечь её от расспросов о моем задержании новостью, касающуюся Причарда. — Он позвонит, — говорю просто, вынимая ключ из замочной скважины, при этом закрывая дверь, чтобы мать случайно не попала внутрь. — Даже так? Ничего себе, — женщина кокетливо хлопает меня по плечу, как бы намекая, к чему всё может прийти, но я воспринимаю это без особого энтузиазма: — Я очень устала, мам, — в подтверждении слов зеваю, элегантно прикрывая ладонью рот. — Давай позже обсудим, — она сама не отстанет от меня. — Хорошо, — мать довольно улыбается. — Отдыхай, — а сама спешит вперед по коридору, видимо, хочет рассказать «новость» отцу. Могу представить, как он воспримет это — никак. Он будет либо занят работой, поэтому не оторвет взгляда от экрана ноутбука, либо мать застанет его за чтением газеты или просмотром телевизора. Всё идет к одной реакции — к самому обычному поддакиванию и мычанию, которое женщина не воспримет, как незаинтересованность. Закрываюсь в комнате, не включая свет, чтобы не разрушать атмосферу в помещении. Темно. За окном льет дождь. Бросаю сумку на пол, подходя к подоконнику, и сажусь на его край, пальцами слегка отодвинув плотную штору. Наблюдаю за молниями ещё минут пять. Молча. Тихо дыша. После перевожу взгляд на детскую кроватку, накрытую тканью. От грома дрожит пол, от ветра шатаются фонарные столбы. Я чувствую, как под сердцем при вздохе начинает пронизывать боль. Невралгия. Поднимаюсь с подоконника, взяв зонт, что стоит у батареи, и шаркаю ногами, сбрасывая каблуки, к кроватке, шепча: — Пойдем сегодня гулять, да?***
Шумный, полный обыденной теплоты семейный вечер за столом на кухне. Отец уделяет внимание своему сыну, несмотря на сильную утомленность после трудного рабочего дня, а тот пока не понимает этого, поэтому вдоволь наслаждается его присутствием, бодро рассказывая о том, что происходило в школе. Озорной мальчишка. Мать в фартуке — настоящая домохозяйка — подает еду на стол, вспомнив о кружках, что остались в гостиной. Она с умилением наблюдает за сынишкой, который пытается проговорить скороговорку, и они с отцом смеются, подбадривая его. Даже плохая погода не может быть причиной усталости и уныния. На человека куда сильнее влияют другие люди. И сейчас это произошло с улыбающейся женщиной, которая вышла в коридор, застав своего старшего сына, набрасывающего на себя куртку. Женщина прикрывает дверь кухни, делая медленные, короткие шаги к нему, с беспокойством потирая ладони рук: — Куда ты? Уже поздно, — подмечает. Парень бросает на неё взгляд, без интереса проговаривая: — Дела, — он не находит важным отвечать, но оставлять тревогу в душе матери не желает. Думаю, даже понятия не имеет, что та уже заняла особое место в груди женщины с легкой сединой в волосах. Она набирается сил, борясь с желанием спросить о большем, но молча ждет, пока сын соберется и повернется к двери: — Прошу, не ломай дров, — каждый вечер она просит одно и тоже. Она просит его скорее вернуться, остаться дома, прийти без новых ушибов и поберечь лицо от сломанного носа и разбитой губы. Но каждый раз сын не выполняет её просьбы. Именно поэтому матери остается только молча молиться, прося о вразумлении сына у Всевышнего. Он ведь рос нормальным мальчишкой, но лет с девяти стал сам не свой, и все попытки матери узнать, что же произошло, игнорирует, только и делая, что бросая нечто незначительное в ответ. Парень не знает, но женщина каждый вечер сидит, не засыпая до тех пор, пока не услышит, как хлопает входная дверь. Ночной город в слезах. Темные ручьи воды стекают по наклонной асфальтированной дороге, по которой идет парень, накинув капюшон на голову. Сегодня он без «оружия» — без биты, ведь желает обойтись без стычек. Ему не нравится дождь, не нравится этот холод, не нравится зябкое чувство в груди. Но ему нравятся пустые улицы, с которых гром сгоняет людей, заставляя тех прятаться в домах. В такую погоду меньше вероятность встретить «недругов». Он идет, не спеша, в этом нет необходимости. Ему не нужно скрываться, бежать прочь. Он может позволить себе расслабиться. Редко мимо проносятся автомобили, которые заставляют ощутить растущее напряжение. Вполне возможно, что машина затормозит, и из салона выскочат какие-нибудь мужики, которым досталось от него и его компании одной темной ночью. Кто знает. Лучше перестраховаться. Сворачивает в парк с высокими деревьями, сухие листья которых постепенно опадают на землю. Идет по тропинке из плоских камней, закуривая сигарету, и пускает дым через ноздри, действительно находя эту атмосферу успокаивающей. Проходит мимо мокрых сваленных в одну кучу листьев, чувствуя аромат скошенной травы, и слегка давится, приподнимая голову, когда замечает сидящего под зонтом человека. Не приглядывается, лишь скромно удивляясь, что не один отважился «прогуляться» в такую погоду. Но, чем ближе подходил, тем сильнее росло его странное непонимание. Видит голые ноги, которые не скрывает подол платья до колен. Женщина. Слегка наклоняет голову, стараясь рассмотреть то, что она держит во второй руке, пока первой пытается удержать зонтик, который качается под давлением ветра. Сверток. Чертово ощущение дежавю. Парень втягивает больше никотина в рот, ускорившись, когда незнакомка поднимается со скамьи, медленно бредя в сторону деревьев, вовсе сворачивая на газон с тропинки. Этот Лондон просто кишит чудаками. Парень больше не одаряет незнакомку своим интересом, смотря исключительно перед собой, мысленно прокладывая маршрут на ближайшие часа два. И этого времени будет слишком мало, чтобы как следует отдохнуть. Незнакомка остается где-то позади, затерянная среди деревьев. Она подходит к высокому клену с разноцветными листьями, прижимает к груди сверток ткани и оборачивается, бросив хмурый взгляд в спину отдаляющегося парня, телосложение которого кажется ей больно знакомым. Она смогла бы определить его личность. Смогла, если бы смотрела в глаза.