* * *
Чарльз не находил себе места во всём своём огромном доме. Он бесцельно бродил по длинным коридорам, теряясь в своих мыслях, и больше напоминал привидение, потому что не реагировал ни на что вокруг, иногда едва не сталкиваясь со слугами. На вопросы родителей и своего верного опекуна-дворецкого юный Ксавье только мотал головой, отмахиваясь, чем вызывал беспокойство у них. Мало кто видел юного графа таким молчаливым и задумчивым, обычно он был живым воплощением неусидчивости и любопытства, так что приходилось следить за ним практически всё время. Ксавье едва стукнуло восемнадцать, буквально на прошлой неделе – и это было настоящим событием, потому что его, наконец, забрали из пансиона, который Чарльзу ужасно надоел. Он провёл там долгих десять лет своей жизни, не видя ничего, кроме занятий, строгих преподавателей и бесконечного количества правил, которые ни в коем случае нельзя было нарушать, потому что можно было получить настоящую порку. Порку Чарльз не хотел, поэтому если и нарушал что-то, то максимально незаметно. И вот за полгода до восемнадцатилетия его забрали домой, подальше от всей этой скуки, и за прошедшие месяцы Ксавье успел влипнуть в десяток историй, потому что ему хотелось узнать получше этот мир, так долго скрытый высокими стенами пансиона. У Хэнка, а именно так звали довольно молодого опекуна (ему сейчас исполнилось тридцать) Чарльза, голова шла кругом, потому что он просто не успевал вытаскивать своего господина из прошлой передряги, а тот уже попадал в новую. Пока они добирались до графства, Ксавье успел случайно угнать чужую карету, едва не подраться на дуэли и был в минуте от настоящего скандала, когда назвал одного из придворных короля, когда они проезжали столицу, надутым индюком – только за то, что тот ударил своего слугу. Но произошедшее вчера перешло все границы. Он просто взял и улизнул посреди прогулки верхом, сделал вид, что лошадь понесла, а потом ещё и бросил её у какого-то дерева, сбежав дальше пешком. Хэнку его с рук на руки, полуголого (о, ужас!) передал какой-то мужчина, как выяснил дворецкий, кузнец – лучший кузнец графства. Взяв с него обещание, что никто не узнает о неподобающем поведении юного графа, Хэнк привёл Чарльза в порядок и привёз домой, а теперь подозревал, что именно этот самый Леншерр был причиной такой задумчивости Ксавье. Да, Чарльз правда не мог прогнать от себя мысли об этом странном мужчине, таком сильном и красивом. Юноша помнил, как плыл по озеру, а потом – резкую боль в ноге, и вот воды уже сомкнулись над его головой, а солнечный свет казался таким далёким и недоступным. Следующим воспоминанием была боль в груди и лицо – кажется, из всего Ксавье больше всего запомнились серые глаза незнакомца, он смотрел обеспокоенно и испуганно, а Чарльза хватило только на «Вы спасли мне жизнь» - и он снова лишился чувств. Очнулся уже дома, заботами Хэнка, а теперь все размышления юного графа были заняты только его спасителем, постепенно восстанавливая в памяти этот момент своего пробуждения, Чарльз вспоминал ощущения от рук мужчины – сильных, мозолистых, он придерживал юношу так бережно, что на это нельзя было не обратить внимания. И Ксавье вспыхивал до корней волос, прикладывая руку к груди, когда понимал, что именно видел этот незнакомец.* * *
Готовые работы одна за другой вставали в угол кузни, Эрик работал с удвоенной силой, стараясь делом отогнать от себя непрошеные мысли, а их было много, так много, слишком много. У Леншерра, кажется, помутился рассудок после того, как он увидел этого юношу. Эрик узнал, что это был не кто-то, а сын самого их графа, юный Чарльз, о котором так много говорили в их городке. Ходили слухи, что младший Ксавье был прекрасен, словно ангел, и едва вернулся в родной дом, что его прятали ото всех, боясь, как бы никто не потерял разум при виде его красоты и не захотел завладеть ей. Леншерр не знал, насколько правдива эта молва, но то, что юный граф мог пленить своим обликом любого, было истиной. Он словно морок преследовал кузнеца, являясь ему во снах, и Эрик просыпался, пытаясь обнять его призрак, но ночь уносила эти видения вместе с его сном, оставляя мужчину наедине со своими грёзами. Ангельское лицо и такие алые губы - словно маки, и хотелось сорвать эти цветы поцелуями, хотелось покрывать ими всю бледную кожу юного графа, оставляя свои отметины на ней. Эрик шумно выдыхал и умывался ледяной водой, всю ночь не в силах потом уснуть, думая и думая о Ксавье. Леншерр чуть улыбался, лёжа в своей кровати, и негромко произносил вслух его имя: «Чарльз». Оно переливалось, как вода в лесном ручье, журчало и искрилось, а шёпотом – шелестело, словно листва на ветру в погожий летний день. Оно было красивым в любой форме, и Эрик хотел позвать его обладателя по имени, а потом вновь почувствовать его в своих объятиях. Но, думая о графе, он вспоминал и то, что не должен был увидеть. Грудь юного Ксавье, от левого плеча и почти до пупка, украшал жуткий шрам – ожог, судя по рубцам, причём давний. У Эрика это не вызывало ни отвращения, ни других неприятных чувств, но от шока он оправиться не мог – кто бы знал, что скрывается под богатым камзолом графа, и теперь Леншерр отчаянно хотел узнать, откуда этот страшный след.* * *
Эмма была не то цыганкой, не то колдуньей, не то лекарем, не то обманщицей, но почти весь городок её боялся, как огня. Кузнец страха этого не разделял, он не раз и не два изготавливал для неё вещицы по весьма причудливым эскизам, не задавая лишних вопросов – и был у ведуньи на хорошем счету. Никто не знал, когда она появилась в городке и сколько ей лет, Эмма была вечно молодой и вечно загадочной в своих белых одеждах, она скрывала лицо капюшоном своего светлого плаща – и только в её доме, стоящем почти на самом краю города, можно было увидеть, как она хороша. Ведунья спокойно плыла между столов, заваленных странными вещами, банками, склянками, амулетами, всё в её жилище словно пропиталось ароматом трав и цветов, которые сушились тут же, на стенах, свет почти не проникал сюда – окна в доме были плотно завешены тёмными шторами. К ней шли за советом и за помощью, когда простые лекари не справлялись, и все знали – обязательно нужно отблагодарить Эмму, чтобы она не наслала проклятия, хотя не было известно ни одного такого случая. Эрик направился к ней рано утром, перед этим прогулявшись по лесу – он шёл за услугой и не мог прийти с пустыми руками, поэтому теперь нёс с собой почти полную корзину иссопа, найти который было не так просто, но кузнец знал, где он растёт – благодаря своим частым походам к озеру. Ему не пришлось стучать – дверь отворилась, и Леншерр, уже не удивляясь, прошёл в дом, сразу отдавая корзину ведунье. На вид ей было не больше тридцати, кожа белая, словно лепестки белой розы, волосы светлые, как лён, фигура точёная, а взгляд – внимательный и пронизывающий, да, она определённо знала всё и обо всех. - Не наваждение преследует тебя и не порча, - женщина вытаскивала редкую траву, раскладывая её на одном из столов. - А что же это? – Эрик шёл за ней, лавируя между предметами мебели, пока не оказался у низкого столика, рядом с которыми были два кресла. Ведунья кивнула на одно из них – и Леншерр послушно сел. - Древнее эта магия, чем всё волшебство мира, - Эмма улыбнулась одними уголками губ, и кузнец подался вперёд, жадно вслушиваясь. – И даже я не смогу помочь. - Не томи, - Эрик сглотнул. - Твоё сердце больше не подвластно тебе, оно в плену у этих голубых глаз, - томно проговорила ведунья. – Думаю, и сам ты знаешь об этом, но признаться боишься. И вижу я, - женщина подожгла небольшую свечу в основании треножника, на который поставила металлическую тарелку, - не единственное это, что узнать ты хотел. - Да… - кузнец мотнул головой, решив, что обдумает услышанное позже. – У него… Шрам, - Леншерр показал на себе, как шёл огромный рубец, - откуда он? - Старая это история, - ведунья налила на тарелку какого-то отвара из фляги, он тут же чуть запузырился. Эмма растёрла в пальцах сушёные цветы, кажется, это были незабудки, и кинула их сверху. Она прикрыла глаза, проводя ладонью над тарелкой, и кусочки голубых лепестков начали вращаться, складываясь в картины, которые проговаривала ведунья, Леншерр низко склонился над столом. - Едва двенадцать месяцев минуло, С тех пор как юный граф увидел свет, Отец его безумно безрассудно Устроил знаменательный банкет. Представил сына обществу большому, И там безумец был среди гостей, Не видел для себя пути иного, Как унеси с собой дар Божий сей. Пробрался в графский дом он среди ночи, Схватил ребёнка – и скорей бежать, Подняли стражу, город, всех и точно – Пытались подлеца толпой догнать. И вот его загнали в кузню ловко, Кузнец решил вступиться за дитя, Он мастер был и пламени, и ковки, Бесстрашен был – гнев вызвал на себя Безумца, что совсем ума лишился, Когда увидел, что не убежать, Убить ребёнка обещал, божился, Что не страшна ему и даже рать. Кузнец к нему шагнул и замахнулся, Ему хватало духа, как и сил, Безумец вдруг к печи его метнулся, Схватил клещи из пламени, коснулся Младенца ими – так и заклеймил. Она умолкла, и Эрик шумно выдохнул, смотря, как распадается на кипящем отваре изображение клещей. Он откинулся на спинку кресла, ведунья же задула свечу, поднимаясь и подходя к кузнецу. - Не просто так тебе это рассказала я, - Эмма протянула ему небольшой амулет. – Судьбой вы связаны одной, отец твой спас юного графа много лет назад, теперь ты. Вы связаны неразрывно, но будь осторожен, - она подняла палец, привлекая внимание Эрика, который вовсю рассматривал амулет, - погубить можешь и себя, и его, если ошибёшься.