Перо, полотно и отрава

* * *

Эрик не зря долго и внимательно смотрел на Чарльза каждый раз, когда они виделись. Он жадно запоминал каждую деталь лица писателя, каждую линию, каждую веснушку, коих на носу и щеках Ксавье было предостаточно. Леншерр знал, зачем он это делает, но пока что не признавался в этом даже себе, потому что не был уверен, что вернётся к своему давно забытому хобби. А Чарльз хотел этого, просил раз за разом хотя бы попробовать что-то нарисовать, помнится, Эрик даже один раз сорвался на него за это, накричав, несколько раз повторив: «Я больше не рисую!». Потом он, конечно, попросил за это прощения, даже испытывая стыд, несвойственный ему, и они быстро замяли неловкую ситуацию. Но Леншерр не забыл. Он не забыл, как горели глаза друга, когда он уговаривал его вернуться к рисованию, кажется, он и правда верил, что у Эрика есть талант. Эрик его мнения, увы, не разделял. Он привык быть сильным и спокойным и не терять головы, что немаловажно. Толстокожесть, не раз и не два отмеченная его окружением, была результатом множества жизненных ошибок, шишек, которые Эрик с неугасающим энтузиазмом набивал себе сам, встречая не тех людей и строя не те отношения. И вот Чарльз предлагает ему заняться тем, что потребует глубокой саморефлексии, потому что ничто не рисуется просто так, Леншерр точно это знал, потому что помнил, как было непросто нарисовать… предположим, цветок. Казалось бы – обычный цветок, что тут сложного? Это даже банально, если подумать, но ведь нужно выбрать, какой цветок рисовать. Чем рисовать. На чём рисовать. Какого цвета он будет, если это, например, роза? Роз много, и от выбранного цвета зависит смысл работы. А ещё… А ещё это будет абстрактный отдельный цветок или цветок в вазе? Или это куст? Или… И таких «или» бесконечно много, потому что рисунок – это кусок души, это что-то, вытащенное из самого сердца и перенесённое на холст. Поэтому даже простой цветок не может быть нарисован «просто». Эрик думал об этом так же много, как и о Чарльзе, причине, по которой он как раз и терял голову. Этот болезненный юноша захватил все мысли Леншерра, он пытался бороться с этой напастью, но – тщетно. Эрик стал рассеянным, допускал ошибки на работе, ругал себя за это, старался работать больше и лучше. Первой его мыслью было обвинить во всём их общение, но ведь его и так в последнее время стало меньше, так что вывод напрашивался сам собой: ему не хватало Ксавье, вот он и думал о друге практически всё время. Леншерр просыпался с мыслью о том, не болит ли у Чарльза голова, ведь он наверняка снова пил этой ночью. Следом за этой мыслью возникало беспокойство по поводу того, чтобы писатель не проспал свою работу, которой кормился, потому что его работы хоть и были хороши, но дохода не приносили, потому как Ксавье отказывался издаваться за деньги, чёрт его разберёт, этого упрямца. Эрик ехал на работу и досыпал в метро свои полчаса, прежде чем вынырнуть на поверхность, вдохнуть свежего воздуха – и направиться в свой офис, где будет сидеть до обеда, в который его посетит мысль о том, что неплохо бы узнать, ел ли Чарльз. Кажется, этот шалопай жил только на кофе, Эрик лично в один из выходных, проведённый у Ксавье, наблюдал за тем, как его друг целый день пьёт кофе, забывая при этом поесть. Впрочем, кажется, Чарльз забывал обо всём на свете, когда хватался за блокнот, окрылённый какой-то внезапной мыслью. Он мог сидеть и час, и два, совершенно выпадая из жизни, поначалу для Эрика это было почти что дико, но потом он понял, насколько важно для его друга успеть что-то записать до того, как это вылетит из головы и забудется. Смешно сказать, но Леншерр и сам носил с собой блокнот – на случай, если они выберутся прогуляться, а Чарльзу что-то придёт в голову. Блокнот и ручку. И за каждой мыслью о Ксавье обязательно цеплялся его голос, повторяющий, что нужно снова начать рисовать. За голосом появлялись и голубые глаза, смотрящие одновременно с укором и надеждой. И Эрику становилось не по себе, потому что он не понимал, как его друг угадывает его тайные желания. Леншерр давно хотел вернуться к творчеству, но его всё время что-то останавливало. Сейчас он понимал, что это были в большинстве своём отговорки, что он просто боялся, что ничего не получится. Боялся разочароваться в себе ещё больше, а ведь всё чаще Эрик ловил себя на мысли, что живёт как-то… бесцельно. Ничего не создаёт, ничего не привносит нового в этот мир, и это его грызло. Он сам грыз себя изнутри, но странным образом успокаивался рядом с Чарльзом. Это действительно было странно – то, что Эрик чувствовал, когда они проводили время вместе. Тепло, умиротворение, уверенность в сегодня и даже в завтра. Чарльз его как будто уравновешивал своей мягкой улыбкой, спокойным взглядом и неловкими объятиями, которые иногда себе позволял. Больше, чем просто друг - человек, с которым рядом хочется быть каждую секунду. Говорить ему, что он необходим этому миру вообще и Леншерру в частности, повторять это раз за разом, чтобы Чарльз, наконец, понял, что он не один. Верить в него больше, чем верит он сам, кажется, Ксавье вообще в себя не верил, и это было большой проблемой. Он разбудил в Эрике... человека. Настоящего, живого, чувствующего. Чувствующего и желающего этих чувств, Леншерр не понимал, где всё это было раньше, равно как и не понимал, почему Ксавье принимает его таким, какой он есть, не пытается исправить, не предъявляет претензии, почему он просто всегда рад видеть Эрика... Нет, правда, почему?.. Зато Леншерр понимал то, что делал Чарльзу больно тем, как относился, как менялось его поведение - пусть это во многом от него не зависело, но нужно было принимать во внимание ранимость своего друга, а он... Игнорировал. Думал, что всё в порядке, что Ксавье не маленький и со всем справится, но не так давно пришло осознание, что каждое его неосторожное слово действительно оставляло глубокую рану в душе Чарльза. И этим Эрик причинял боль. Настоящую, невыносимую, нестерпимую. Эрик понимал это и безумно хотел загладить свою вину, он понимал и то, что хочет нарисовать своего друга - с каждым днём всё больше, это стало почти что навязчивой идеей. Не так давно он просто говорил по телефону с кем-то по работе, разговор затянулся, Леншерр держал в руках ручку, полностью погрузившись в беседу, а, положив трубку, обнаружил на полях одного из документов крохотный рисунок. Эрику даже не пришлось вглядываться, чтобы понять, чей именно глаз он набросал обычной синей пастой, даже не осознавая этого. Тот же рисунок радужки, тот же изгиб брови, тот же чуть опущенный внешний уголок глаза, Леншерр даже усмехнулся, несмотря на то, что документ придётся переделывать. Он потратил не один вечер и не два, пытаясь создать что-то стоящее. Начинал всегда с глаз, ему хотелось, чтобы Чарльз смотрел на него – даже на рисунке, и Эрик раз за разом рисовал его голубые глаза, в которых пока не было цвета, но он всегда держал это в голове. И каждый раз, когда Леншерр заканчивал рисунок, он отправлял скомканный лист в корзину уже через несколько мгновений, недовольный результатом. Всё было не так. Не такие глаза, не такие губы, даже веснушки казались Эрику неправдоподобными. Он хотел подарить другу набросок, всего лишь набросок… «Всего лишь». Леншерр знал, что не может просто чиркнуть пару раз карандашом, нет, ему нужно было создать что-то действительно стоящее, тем более – для Чарльза. Эрику хотелось рисовать по его историям, изображать героев Ксавье, пейзажи из его рассказов, проникаться их атмосферой – и бесконечно дарить другу эти картины, лишь бы видеть его улыбку. Но Эрик понимал, что сейчас рано, что сначала нужно хорошенько набить руку, вспомнить потерянные навыки, возможно, приобрести новые, и начинать нужно с малого… Кто же знал, что изобразить самого автора не легче, чем любого из тех, о ком он пишет. Леншерр готов был уже бросить эту затею (хотя и знал, что не позволит себе такого, но в порыве гнева едва не сломал карандаш), как идея пришла на ум сама собой. И вот теперь Чарльз сидел прямо перед ним, едва не светясь от счастья, улыбка буквально не сходила с его лица – и Эрик не помнил, чтобы видел его хотя бы раз до этого настолько счастливым, от осознания этого сердце колотилось так быстро, что, кажется, его можно было услышать любому, кто окажется рядом. Почему-то Леншерр очень боялся, что эту странную реакцию услышит его друг, а ещё он действительно боялся покраснеть. Эрик вообще думал, что умрёт или, как минимум, провалится сквозь землю, пока Чарльз разворачивал лист. А доли секунды, которые Ксавье рассматривал набросок, прежде чем улыбнуться, превратились для автора рисунка в несколько столетий, он физически ощутил, что начинает седеть, не понимая, откуда все эти эмоции. Это же просто набросок, Эрик не мог бы назвать это полноценным рисунком, потому что не мог поверить в то, что создал хотя бы это, но как же было страшно, что Чарльзу не понравится. «Понравится» - не то слово, которым можно было бы описать эмоции Ксавье. Чарльз думал, что спит, даже ущипнул себя за руку, потому что не верил в реальность происходящего. Он так хотел, чтобы Эрик вернулся к рисованию, буквально грезил этим, потому что знал, что оно необходимо его другу. Это было что-то, что нельзя объяснить, на уровне ощущений, Ксавье просто чётко понимал, что для душевного спокойствия Эрику нужно рисовать – так же, как и ему самому нужно писать. И помочь Леншерру вернуться к этому было его основной задачей и целью с некоторых пор. И вот… И вот он держит в руках рисунок, первый рисунок Эрика после столь долгого перерыва. Чарльз ожидал увидеть что угодно, но… Но не себя. А именно он был изображён на наброске, похожий настолько, что Ксавье всерьёз начал думать, что Эрик рисовал прямо с него, пока он не видел. Леншерру пришла в голову практически гениальная идея – и он несколько вечеров воплощал её в жизнь. Каким он чаще всего видит Чарльза? Пишущим, разумеется, и на рисунке Ксавье сосредоточенно сдвинул брови, склонившись над блокнотом, снова что-то быстро в нём записывая. В такие моменты он одновременно был тут и не тут, то прикусывая нижнюю губу, то, как на наброске, оставляя её в покое – и тогда вся линия губ Чарльза делала его как будто младше, беззащитнее, потому что уголки опускались вниз, он с головой уходил в работу и практически не контролировал мышцы лица, которые стопроцентно отражали все эмоции, которые испытывал писатель вместе со своими героями. Домашний свитшот с немного растянутым воротом, Эрик вообще в своих мыслях всегда видел Чарльза очень домашним, слегка растрёпанным и от этого безмерно очаровательным. Немного ссутуленные плечи, кажется, Ксавье всегда немного сутулился, не только когда писал, но и вообще. И, конечно, веснушки, и когда он успел их так полюбить?.. - Спасибо! – Чарльз порывисто обнял друга за шею, бережно держа рисунок в пальцах одной из рук. – Я поставлю его в рамку на стол, и… - Чарльз, это всего лишь набросок, - Эрик улыбнулся непривычно мягко, чувствуя такое странное тепло в груди от этих объятий и того, как действительно светился Ксавье. - Нет! – писатель посмотрел на друга решительно, тут же поднимаясь с дивана и направляясь в свою спальню, чтобы положить рисунок на стол, а завтра захватить его с собой и подобрать сразу рамку. – Это – начало. Эрик проводил его задумчивым взглядом, вдруг понимая, что и сам улыбался всё это время. Леншерру даже пришлось чуть тряхнуть головой, чтобы взять себя в руки, но улыбка снова вернулась к нему, едва он вспомнил миг, когда Чарльз увидел рисунок и распахнул от удивления свои огромные голубые глаза. Да, Эрик помнил об этом всегда, даже если на наброске не было другого цвета, кроме простого карандаша, которым он всё рисовал. Голубые, как небо, и такие же бесконечно чистые – глаза его Чарльза.