* * *
Кофе - мой друг, музыка - мой драг И все, что вокруг - я могу сыграть, Дорога мой дом. С надеждой на крылья, живущий на грани, Поющий с надрывом у самого края. Пусть немного наивно, без четкого плана, Но с надеждой на крылья. ♫ Баста feat. Нервы – Кофе мой друг
Чарльз заварил зелёный чай, уже по привычке добавляя к нему ложку сухой перечной мяты. Должно быть, её нужно было использовать как приправу — в десертах, например, но Ксавье предпочитал пить мяту с чаем, впрочем, нередко он заваривал её и просто так, без всего. Хэнк говорил, что это вредно для сердца, но Чарльзу было всё равно, вряд ли что-то ещё могло случиться с глупым и бесполезным органом в его груди. Нет, конечно, писатель понимал, что сердце занято важными делами: гоняет кровь по телу и всё такое. Но, что касается дел любовных, тут мотор Ксавье терпел полный крах: кажется, у сердца Чарльза был какой-то запас переживаний, и сейчас он иссякал, поэтому оно просто болело, так мучительно и тянуще, словно с каждым вдохом от его поверхности, которая почему-то сейчас представлялась писателю керамической, откалывался новый кусочек — и вонзался в мягкую плоть. Они, эти осколки, проникали всё глубже — и всё больнее было дышать. Чарльз старался не думать об этом, потому что так было легче. Меньше мыслей — меньше боли, в противном случае он за считанные минуты нырял в пучину страха, паники и отчаяния, думая о том, что навсегда останется один. Как Ксавье ни старался ставить ограничения для некоторых размышлений, страх одиночества возвращался чаще и настойчивее остальных — и именно его было сложнее всего прогнать. Порой Чарльз проводил часы, сжавшись в своём кресле, замерзая, потому что оставлял дверь на балкон открытой, но не находя в себе ни сил, ни желания встать и что-то сделать. Его парализовали ужас и апатия, две чудовищные силы, уничтожающие человека изнутри так же хорошо, как ненависть и самоненависть. Он ушёл. Снова. Ссора — и всё, пустая квартира, хлопнувшая дверь. После командировки прошло почти четыре недели, когда всё было просто идеально, а потом… Кажется, так страшно и горько ещё не было. Чарльзу казалось, что пора привыкнуть, но нет, каждый раз было так же больно, как и до этого. Даже… с каждым разом было всё больнее. Потому что Эрик знал, куда бить, возможно, он не хотел этого, но говорил так, что попадал по самому важному, самому незащищённому, и Ксавье сам был в этом виноват: он же и рассказал другу обо всех своих страхах и слабых местах. Тем хуже было от мысли, что Леншерр мог сделать это преднамеренно. Отрешённо скользя взглядом по кухне, писатель сам себя похвалил: сегодня он хотя бы решил сделать чай, а не ограничиться одной водой, как было вчера, например. Тело уже сигнализировало небольшой слабостью, что ему такой режим не нравится, но Чарльз это игнорировал, есть ему не хотелось совершенно, более того — воротило даже от мысли о еде. Раньше с ним такое случалось всего пару раз и не длилось больше суток, здесь же шёл третий день, как Ксавье питался водой, чаем и кофе. И таблетками, за которыми выбрался из квартиры до ближайшей аптеки — простенькое успокоительное, чтобы не впасть в истерику. Оно немного притупляло эмоции, но в целом вопрос о том, становилось ли легче, оставался спорным. Сейчас Чарльз уставился на банку с кофе, несколько туго соображая, можно ли ему пить его, если он только что проглотил таблетку. Впрочем, хуже не будет, тем более, что… Ксавье судорожно вдохнул, открыв крышку. «Ирландский крем», на данный момент его самый любимый кофе, нетрудно догадаться, кто его привёз. Эрик подарил писателю три необыкновенных сорта в небольших бумажных пакетиках, привезённых из командировки, и Чарльз сразу же пересыпал всё в специальные стеклянные банки с плотными крышками, чтобы сохранить аромат. Каждая вещь, напоминавшая о Леншерре, причиняла боль, но в эту минуту писатель решительно сыпанул ложку кофе прямо в кружку, тут же заливая его кипятком. Колбу от кофеварки Чарльз разбил на днях — слишком дрожали руки — и теперь пользовался таким способом приготовления, потому как за турку браться не решался — Ксавье не хотел спалить квартиру, а в своём нынешнем состоянии вполне был на это способен. Сделать даже один глоток оказалось сложно. Чарльз втягивал ноздрями пар, поднимающийся над тёмной гладью — и не без дрожи выдыхал. В голове было одно: Эрик ушёл. Ушёл и, видимо, не вернётся. Кофе был прощальным подарком, видимо, вряд ли Леншерр планировал эту ссору, но так случилось… Писатель крепче обхватил кружку обеими руками и устроился в кресле удобнее, он всё-таки хотел выпить этот кофе, потому что действительно безумно его любил. Тёмно-тёмно-коричневый, с насыщенным сливочным ароматом, «Ирландский крем» идеально подходил Чарльзу, который никак не мог сварить себе какао. Этот кофе был мягким по вкусу, он обволакивал и согревал, с каждым глотком словно закутывая наслаждавшегося напитком в огромный плюшевый плед; он оставлял такое послевкусие, которым можно было наслаждаться отдельно, раскрываясь лёгкой, едва ощутимой сладостью, не имевшей ничего общего с тем, что чувствует человек, пробуя сахар. В «креме» не было горечи, только чистая нежность, если бы Ксавье подбирал ткань к этому кофе, то он бы сказал, что пить его — всё равно что прикасаться к шёлку. Чарльз поставил кружку на столик и поднялся ненадолго, чтобы включить музыку, чего не делал очень давно. Все эти дни он провёл в тишине, морщась даже от звука собственного голоса, если приходилось ответить на звонок, к примеру, но сейчас ему захотелось услышать одну из тех песен, что вдохновляли его на истории, но конкретно эта ещё не нашла себя в бумаге. Он просто слушал её, слушал, слушал, слушал… Впитывал, кажется, даже кожей, но никак не мог найти вектор для этой энергии. Ксавье взял блокнот, подхватил кофе и вышел на балкон. Он смотрел в окно, положив книжицу перед собой и вслушиваясь в текст. Горячий напиток, не успевший остыть, приятно согрел всё внутри, прокатываясь по пищеводу обжигающей волной, и Чарльз с первым глотком начать писать, чуть покачивая головой в такт песне и смотря куда-то вдаль. Рука двигалась как будто сама, молодого человека словно не существовало здесь и сейчас, он позволил себе раствориться в музыке и кофе, отпуская сознание. Чарльз заглянул в самую глубину своей боли, вытаскивая её на поверхность и перенося на бумагу, букву за буквой, строчку за строчкой. Перо едва слышно скрипело, но сегодня на удивление не капризничало, и писатель был ему за это благодарен. Песня стояла на повторе, Ксавье потерял счёт количеству раз, которое она прозвучала, но продолжал небольшими глотками пить кофе и тратить блокнотные страницы. Он не заметил, как по щеке скатилась слеза, ярость и сила текста, который гремел в комнате, пронизывали его, душа и в то же время освобождая. Это было больно, мучительно больно, как будто нужно было вывернуть душу наизнанку. И он выворачивал, только вместо крови оставлял следы чернилами и небольшими расплывшимися на страницах пятнами — там, где упали слёзы. «Он ушёл. Он не вернётся. Он ушёл. Я виноват. Я ошибся. Я виноват. Он ушёл…» Одно и то же раз за разом, разными словами в разной форме, чтобы пережить, перетерпеть, выбраться, вытащить себя хотя бы за волосы, не дать себе утонуть, ведь он когда-то обещал держать на плаву и подхватить, если начнёшь падать… Чарльз не винил за уход и несдержанные обещания. Он ни за что не винил Эрика, но не мог простить себя за все те ошибки, что совершил, за свой эгоизм, за то, что был невнимателен, за… Да за всё. Кажется, он мог бы воткнуть перо себе в руку, чтобы и по коже вывести — только уже красным — «я виноват». Музыка заполнила его голову, заполнила его всего, Чарльз не мог сойти с места, он продолжал писать, кружка опустела, и Ксавье почти выронил её, покачнувшись, он бы наверняка выронил и перо, и блокнот, который точно полетел бы вниз из открытого окна, но руку писателя накрыла чужая ладонь, чуть сжав, а вторую Чарльз, распахивая глаза, вдруг почувствовал на своей груди. — Тихо, мышонок, тихо, — Эрик обнял его крепче, оставляя руку точно напротив сердце. — Как колотится, оно же выпрыгнуть готово. И горит. Я вовремя, верно? Ксавье хотел вырваться, разозлиться, накричать на него, но — не смог. Он не слышал, как Эрик зашёл в квартиру, не слышал, как он оказался за спиной, Чарльз ничего не слышал. Но звука голоса Леншерра хватило, чтобы мир качнулся сильнее, и мужчина прижал к себе писателя, не давая ему упасть. — Даже не вздумай отключиться, я ещё не успел попросить прощения и… — Спасибо, что вернулся, — перебил его Чарльз негромко, опуская веки, он был не в состоянии сказать что-то ещё, но, кажется, и этого хватило. Эрик осторожно коснулся губами его затылка, судорожно выдыхая, его главный страх только что растворился в мягком, словно шёлковом голосе Ксавье. — Спасибо, что принял обратно.