Одинокая звезда в небесах к себе манит, А уставшая душа с каждым днем сильней болит. День прожить, чтобы опять ночью просто не уснуть, Больше нечего терять, вдруг поняв простую суть. ♫ Ольга Кормухина – Путь
Застыл в гримасе образ преломления света, В сухом остатке - неудобные ответы. Насколько важен результат моей работы? Теперь на это мне плевать с высокой ноты! Но если верить не по понятиям, Кусок металла - мое распятье. Ночные звёзды - мои медали. Я сбитый лётчик, меня достали... ♫ Би-2 – Летчик
Пожалуйста, не сгорай, Ведь кто-то же должен гореть, За углом начинается рай, Нужно только чуть-чуть потерпеть. Шагни обратно за край, Тебе рано еще сгорать - За углом начинается рай, Нужно только чуть-чуть подождать. Пожалуйста, не сгорай: Спаси, все что можно спасти, Прости, все что можно простить, Иди, пока можешь идти. Шагни обратно за край, За углом начинается рай... ♫ Fleur - Голос
* * *
Эрик заглянул в магазин, чтобы захватить пирожные. Он не мог себе представить, что пришёл бы к другу в гости с пустыми руками, поэтому обязательно нужно было захватить хотя бы парочку — порадовать этого сладкоежку, которому заварной крем и шоколад неизменно поднимали настроение. В портфеле болтался скетч-бук, любовно подаренный Ксавье, чтобы Эрик набивал руку, и Леншерр хотел поделиться первыми успехами. Ну как… «Успехами», так будет верно, потому что сам мужчина не считал, что в чём-то преуспел, но он обещал Чарльзу, что будет делиться тем, чем считает нужным. Эрику очень хотелось показать своему другу, как он ценит его поддержку, поэтому этот десяток набросков, как бы ни было за них стыдно, Ксавье обязательно увидит. В последнее время Леншерр всё чаще прислушивался к себе, точнее, к своим чувствам. Что он испытывал к Чарльзу? Считал ли его только другом? Глупо, конечно, задумываться о таком после поцелуя, даже нескольких, если быть совсем честным, но Эрик боялся ошибиться в идентификации того, что испытывал, потому что не хотел разбить сердце своего друга. Ксавье доверил ему его, своё большое, сильное, но такое хрупкое сердце, перетянутое, кажется, верёвками и железными скобами со всех сторон, чтобы оставалось цельным, и Леншерр не хотел стать тем, кто нанесёт очередной удар. Пока он точно знал только одно: Чарльз был его ориентиром. Да, писатель часто грустил, выключался из мира и даже вываливался в состояние депрессии, из которого его приходилось вытаскивать едва не за волосы, но в моменты, когда самому Эрику нужна была поддержка, не было человека, более готового помочь, чем Ксавье. Он ни разу не отказал ни в том, чтобы выслушать, ни в том, чтобы посоветовать. И даже несколько раз приезжал, когда Эрик оказывался в каком-то катастрофическом состоянии, так что друга про себя Леншерр называл маяком. Не всегда, конечно, но этот образ не покидал сознание мужчины, неизменно заставляя улыбаться, словно свет этого самого маяка ещё и согревал. Они мало виделись в последнее время, потому что Чарльз пропадал целыми днями на работе, и Эрик мог с ним только разговаривать по телефону — Ксавье появлялся в своей квартире слишком поздно, чтобы заявляться к нему в гости. Леншерр очень хотел верить в то, что его друг сразу ложится спать, но что-то ему подсказывало, что это было не так. Вот и сейчас его посетила эта мысль, когда Чарльз, открыв дверь, сразу скрылся в тёмной части коридора — чтобы не показывать синяки под глазами, Эрик понял это по плотно задёрнутым шторам в гостиной, что заметил ещё на подходе к дому. — Привет, — он всё-таки поймал писателя в объятия, и Ксавье обнял его в ответ, но даже в этом движении была какая-то катастрофическая усталость, которую Леншерр не мог не отметить. — Рад тебя видеть, — Чарльз слабо улыбнулся, указывая на кресло, — садись, я сделаю кофе. — Ну уж нет, — он поставил на журнальный столик коробку с пирожными. — Пойдём-ка, я помогу. Процесс варки кофе в итоге Эрик полностью взял на себя, внимательно наблюдая за своим другом краем глаза. Чарльз как будто выпадал из реальности, периодически уставляясь в одну точку и замолкая, он мог просидеть так минуту или две, после чего вздрагивал и снова начинал что-то рассказывать. Выглядел он, мягко говоря, не очень: синяки под глазами приобрели бледно-салатовый оттенок ближе к скулам, а в углах у носа залегла чернота напополам с каким-то сливово-фиолетовым оттенком. Всё это Эрику очень не нравилось, но он пока не спрашивал, надеясь, что случится чудо, и Чарльз что-то расскажет сам. Чуда не произошло. Они переместились обратно в гостиную, Ксавье благодарно улыбнулся, устраиваясь в своём кресле, ссутулившись, кажется, его немного морозило, и это заставило Эрика найти новый повод для беспокойства: писатель не так давно выздоровел, неужели снова успел где-то что-то подхватить? Они просмотрели весь его скетч-бук, у Чарльза не хватало слов, чтобы выразить свою радость и свои эмоции, каждый набросок он рассматривал по несколько минут, примечая детали, чем заставлял Эрика едва ли не краснеть. Да, ему было действительно интересно, он испытывал восторг от того, что его друг вернулся к творчеству, о чём не переставал говорить, и Леншерр неловко отмахивался, смущаясь. Каждый из скетчей Чарльз полюбил сразу, как увидел — и от этого они и для Эрика стали немного лучше. Удивительно, как на нас влияет чужое вдохновение тем, что мы делаем, он в очередной раз отметил этот феномен: чем больше нравится работа кому-то близкому, тем больше хочется над ней трудиться. Наконец, скетч-бук был отложен, Эрик взялся на кофе, про который почти забыл, а вот Чарльз… он действительно беспокоил, стоило отложить рисунки, как писатель умолк, смотря совершенно отсутствующим взглядом. — Что-то случилось? — сделав небольшой глоток, Леншерр поставил свою чашку на столик, открывая коробку с пирожными. — Будешь? Ксавье помотал головой и снова помотал головой, дважды отвечая «нет». Эрик нахмурился, начиная просто буравить друга взглядом, но тот, кажется, этого не замечал, снова уставившись в одну точку. Мужчина снова спрятал пирожные под крышкой, чтобы не заветрились, и переместился по дивану ближе к креслу, в котором сидел писатель. — Чарльз? — А? — Ксавье вздрогнул, встрепенувшись. — Прости, я немного выпадаю… — Я вижу, — гость поджал губы. — Что случилось? Ты же собирался на выходных встретиться с друзьями, что-то сорвалось? — Нет, мы увиделись, — Чарльз отвёл взгляд. — И что-то случилось? — Эрик уже был готов к тому, что ему придётся клещами вытаскивать всё из этого упрямца, если Ксавье не хотел о чём-то говорить, то заставить его было очень сложно. — Нет, ничего. — Чарльз, — голос мужчины стал твёрже, — я хочу знать, что произошло. Ксавье глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Поднял взгляд на Эрика и снова его отвёл, отставляя свою чашку и сцепляя руки в замок, да так сильно, что костяшки мгновенно побелели. Леншерр промолчал, проследив это движение, он понимал, что писатель собирается с мыслями, и боялся его спугнуть, всё-таки молчание — это чуть лучше, чем отрицание того, что что-то случилось. Чарльз не знал, как рассказать о том, что творилось в его душе. В последнее время он чертовски неудачно подбирал слова, из-за чего нарывался на неприятности, вот и сейчас Ксавье боялся сказать что-то не так, обидеть, разочаровать. Ему было стыдно, катастрофически стыдно за своё состояние, с которым он никак не мог справиться, а поделиться этим… было очень тяжело. — Я не могу, — он попытался встать, резко и быстро, но Эрик предугадал это движение, хватая молодого человека за запястья и усаживая обратно. — Я хочу помочь, — Эрик заглянул в голубые-голубые глаза Ксавье, успокаивающе сжимая его пальцы в своих. — Ты знаешь, я не посмеюсь. Ещё один медленный вдох, ещё один судорожных выдох. Чарльз осторожно высвободил руки, которые последние несколько дней были для него словно чужими, и взял чашку, всё-таки делая из неё короткий глоток. Кофе всегда помогал ему сосредоточиться, но сейчас даже он не мог собрать все мысли писателя в один стройный ряд. Или хотя бы ненадолго задержать их на месте. — Я устал, — он произнёс это так тихо, что Эрику пришлось изо всех сил напрячь слух, чтобы это уловить. — Я очень устал, Эрик. Чарльз медленно, как в тумане, откинулся на спину кресла, продолжая держать чашку обеими руками и уставившись на чёрный напиток, от которого поднимался пар вместе с волшебным ароматом. Леншерр опёрся на подлокотник дивана, всем своим видом показывая, что ждёт продолжения. Ксавье вздохнул так, что его гостю стало жутко. — Понимаешь… Я очень устал. В последнее время почти не было выходных, я чувствую, что я вымотался — и это не простая усталость… Это такое состояние, когда идёшь домой и понимаешь, что мог бы лечь на асфальте и остаться там лежать. Это такое состояние, когда в те крохи свободного времени, что появляются, у тебя нет сил заняться чем-то, чем ты хочешь. Я хочу писать. И я не могу это делать. Нервный смешок, Чарльз сделал ещё один глоток — короткий и судорожный. — Мне не хватает отклика. Мне не хватает человека, который бы говорил, что я всё делаю правильно, что то, что я пишу — нужно. Мне не хватает того, кого бы действительно интересовала моя писанина, понимаешь? Мои друзья… все они перестали спрашивать, что я там пишу. Если я не покажу сам, они не спросят, им это неинтересно, и мне кажется, что неинтересен и я сам. И я не могу их винить, потому что я знаю все ситуации, я знаю, что всем непросто, я знаю, что у них тоже просто нет времени на то, чтобы читать что-то чужое. Я понимаю. Но мне так горько. — Чарльз… — Эрик сглотнул, понимая, что и сам уже довольно давно не интересовался так живо, как раньше, и этим внёс свою лепту. — Всё нормально, — губы писателя дрогнули в слабой улыбке. — Я знаю, что все заняты, у всех своя жизнь, и я… Понимаешь, я такого никогда не испытывал. Я вымотан. Я на грани. Всё, что я делаю, я делаю на автомате, и когда я остаюсь один… Мне безумно плохо. Всё валится из рук, голова отказывается работать, всё, что я могу — это бесцельно пялиться в экран, коря себя за то, что трачу время впустую вместо того, чтобы писать. И я никому не могу рассказать о том, что меня гложет. — Но почему?! — Леншерр даже вскинул брови, резко выпрямляясь. — Что такого в том, что тебе плохо? — Стоит одному человеку сказать, что твои проблемы — ерунда, как тебе становится стыдно за то, что ты называешь это проблемами. Чарльз замолк, теперь он смотрел куда-то в сторону, медленно водя подушечками больших пальцев по кромке чашки, просто скользил, не чувствуя ни жара, ни чего-то ещё. Он боролся с внутренним барьером, уговаривая себя в очередной раз, что не жалуется, а делится. Граница между этими двумя понятиями в отношении себя у Ксавье растворилась, и он не мог заставить себя говорить о том, что его беспокоит, без угрызений совести. Эрик не торопил, но жадно всматривался в лицо писателя, пытаясь уловить его настроение и прочитать его мысли — по искусанным губам, тяжело раздувающимся ноздрям, по мучительно сдвинутым бровям, и ни одна из этих деталей не говорила ни о чём хорошем. — Иногда мне кажется, — негромко начал Ксавье, — что я сам придумал все свои проблемы. Боль, усталость, загнанность — всё это только в моей голове. Самовнушение и всё такое. Мне говорили, что работа спасает, что если я буду достаточно работать, то у меня просто не будет времени на «глупые мысли». И вот я работаю, постоянно и много, а толку? Теперь я просто и физически почти опустошён, но это такая мелочь по сравнению с внутренним адом. Это ад, Эрик, — голос Чарльза дрогнул. — Это ненависть к себе из-за того, что ты не можешь справиться с какими-то страхами и комплексами, это презрение ко всему своему существу, потому что ты видишь, что у людей есть реальные проблемы. Реальные, понимаешь? Не невозможность писать, найти себя и цель в жизни, а что-то обычное, бытовое, нормальное. И когда тебе говорят, что вот об этом надо беспокоиться, а не о какой-то ерунде в твоей голове, ты начинаешь винить себя за то, что ты переживаешь из-за чего-то нереального. Что это что-то несерьёзное, смешное, глупое, а оно тебя убивает. Я схожу с ума, Эрик… Я просто схожу с ума. И я никому не могу об этом сказать, потому что мне ответят: «у тебя всегда всё плохо», «ты ноешь», «ты жалуешься», «ты плачешься в жилетку», «ты просто любишь страдать». И я чувствую себя лицемером, потому что когда я вижу друзей, я улыбаюсь, разговариваю с ними, смеюсь даже… Шучу, подбадриваю, стараюсь слушать, а про себя сказать не могу ни слова. И всё вроде как нормально, но стоит мне оказаться наедине с самим собой… Я не могу смотреть на себя в зеркало, я ненавижу человека, которого там нахожу! Вдох, выдох, вдох, выдох, вдох… Выдох. Чарльз выпил залпом всё, что было в чашке, то ли чтобы успокоиться, то ли чтобы взять паузу. Кофе остыл достаточно, чтобы не обжечь, и Ксавье только слегка поморщился от того, что глотнул и немного гущи, которая теперь надолго оставит горечь во рту. — Я устал… — Чарльз поставил чашку на стол, упираясь локтями в колени и роняя голову на свои ладони, упираясь в их основание лбом. — Работа, родители, невозможность писать… Невозможность получить подтверждение того, что моё присутствие где-либо — нужно. Я не чувствую этого. Я не чувствую, что кто-то что-то потеряет, если я исчезну. А я хочу исчезнуть, мне нужен покой, мне нужно немного времени, чтобы восстановиться, но я даже не знаю, как это сделать… Я бегаю по кругу — от одних проблем, собирая при этом другие. Я не знаю, кто я, что я и зачем я. У меня как будто кончился заряд, и кто-то забыл вовремя воткнуть вилку в сеть… И я не могу перестать чувствовать себя виноватым за это. Мне стыдно за то, что я устал, мне стыдно за то, что я не могу действовать, общаться, давать людям то, что они от меня ждут. В такие моменты больше всего нужна поддержка близких, но я, видимо, больше похож на мальчика, который всё время кричал: «Волки!» — и теперь меня не воспринимают всерьёз, вольно или невольно упрекая тем, что я вымотался. — Послушай, — Эрик взял его руку в свою, сжав осторожно. — Чувство вины — жуткий монстр, которого кормят все, кто только может. Друзья, семья, коллеги, ты сам — специально или нет, особенно ты сам, стоит только начать — и остановиться уже практически невозможно. Ты слишком много взваливаешь на свои плечи и слишком за многое пытаешься ответить, а ведь мы — просто люди. Мы все можем устать, вымотаться, расклеиться, Чарльз, все имеют на это право. — Но не так же… — Ксавье замотал головой. — Не так сильно и не так надолго, это неправильно, я должен собраться, я… — Как ты можешь собраться, если у тебя нет ни минуты покоя? — Леншерр коротко поцеловал его ладонь. — Если ты не отдыхаешь? Тебе надо писать, чтобы отдохнуть, кстати, что у тебя там есть новое? Эрик попытался улыбнуться, оглядываясь в поисках сумки Чарльза, именно в ней писатель таскал свой основной блокнот, делая пометки и расписывая главы. Сколько они были знакомы, у Ксавье эта книжица в твёрдом переплёте всегда была с собой, и Чарльз доставал её, когда хотел чем-то поделиться. Вдруг взгляд Леншерра упал на журнальный столик: вот же, этот блокнот, лежит здесь, у него под носом. И не только под носом, но ещё и под слоем пыли. Вместе с молчанием Ксавье это производило не самое лучшее впечатление. — Ты… — Эрик повернулся к другу. — Больше не носишь его с собой? Чарльз мотнул головой, отвечая отрицательно, и Леншерр вздохнул, чуть пересаживаясь — ещё ближе к краю дивана, ещё ближе к своему другу. Он что-то задел ногой под журнальным столиком — и послышался звон, от которого Ксавье зажмурился, даже втягивая голову в плечи. Эрику было достаточно одного взгляда вниз, чтобы понять. — Опять? — Прости, — писатель попытался высвободить руку, но гость ему не позволил. — Я знаю, я обещал, но… Это так неправильно, я знаю, но это единственный способ расслабиться. Я на пределе, Эрик. Я даже не могу уснуть, если не выпью. Я всё время в состоянии какого-то перенапряжения, от меня что-то требуют — все, кто есть вокруг, и даже нетребования я воспринимаю в штыки, потому что от моих нервов остались какие-то крохи. Я боюсь сорваться на кого-нибудь. Я хочу просто исчезнуть. У меня паранойя, у меня апатия, у меня… внутри как будто всё выжгли. Эрик сжал его ладонь сильнее, переплетая пальцы, потому что голос Чарльза снова дрогнул, но теперь как-то по-особенному, словно надломившись. Ксавье закусил губу до крови, кажется, если бы он мог, он бы обхватил свои колени, чтобы сжаться в комок весь. Леншерру было больно, мучительно больно на это смотреть. — Мне даже сейчас стыдно и хочется сквозь землю провалиться, — Чарльз слабо и грустно улыбнулся. — Мне так часто говорят: «У тебя много друзей, ты должен быть рад!». И я рад, что они у меня есть, я их безумно люблю, но… Но почему же мне так одиноко? Почему мне некому всё это рассказать — без страха, что мне скажут, что я плачусь в жилетку? Без страха, что мне скажут, что у меня всегда всё плохо? Без страха, что меня обвинят в том, что мои проблемы — это глупости, это ненастоящее, что моя боль… не стоит внимания. Я думаю, что я просто урод, и это всё — наказание за мои ошибки. — Чарльз, а как же я? — Эрик не выдержал, поднимая лицо Ксавье за подбородок, заставляя посмотреть на себя. — Я тут, я слушаю, я помогу, я… я с тобой, Чарльз. — Иногда мне кажется, что я тебя выдумал, — молодой человек выскользнул из хватки Леншерра, всё-таки подтягивая колени к подбородку и утыкаясь в них — чтобы скрыть непрошеные и стыдные слёзы, горячо обжёгшие глаза. — Выдумал, чтобы было кому выговориться. Тишина. Чарльз замер, вдруг понимая, что Эрик не отвечает. Он вкинул голову, забыв про две мокрые дорожки на щеках, стёртые частично о ткань домашних брюк, забыв, что не хотел показывать слабость. Ксавье физически ощутил, как седеет от ужаса, потому что его друга не было на диване, и мысль, казалось бы, совершенно дикая, о том, что Эрика не существует, в одну секунду обрела реальные основания. Но в этот момент на плечи дрожащего от озноба и ужаса писателя лёг плед, Эрик укутал его целиком, обходя кресло и без предупреждения подхватывая Чарльза на руки. Леншерр просто сел на диван, устраивая молодого человека на своих коленях и крепко его обнимая, так крепко, чтобы поделиться своим теплом, заботой, беспокойством и… любовью. Ксавье спрятал нос в пледе, негромко им шмыгая, словно что-то могло укрыться от его друга, Эрик же только улыбнулся, осторожно проводя пальцами по волосам Чарльза. — Если это ты меня выдумал, я тебе безмерно благодарен, — Леншерр коснулся губами его виска, слыша тихий и такой беззащитный вздох. — Ради твоего света стоит появиться на свете этом, только, пожалуйста, не сгорай.