Точка невозврата

Дима на самом деле был не похож ни на кого, с кем Максим был раньше. В юности у него было много разных отношений – от «встретились на танцах, поебались за углом и разбежались» до нескольких месяцев с одним человеком. Была влюбленность в Гуанако – он плохо помнил ту ночь, когда пришел к Сергею Корнеевичу и предложил себя, был слишком пьян, для храбрости же. Гуанако отказался, сказал «тебе это не нужно», и Максим согласился. Был… Габриэль. Десять лет с Габриэлем. Габриэль был особенным – всегда, все эти годы, каждый проведенный рядом день и каждую проведенную вместе ночь. Габриэль так редко подавался ему на встречу сам – не отвечал поцелуем на поцелуй, а прикосновением на прикосновение, а сам искал их и ждал. Габриэль всегда хорошо умел принимать. Максим умел дарить. Иногда получалось наоборот. А потом как ударило в голову – алкоголь ли, эта дурацкая встреча в пабе на Пирс-стрит, он-то просто шел мимо с работы и краем глаза заметил Диму. Узнал сквозь немытое стекло – у кого еще столько седины в тридцать лет и настолько вырвиглазные подтяжки? И все полетело куда-то под откос – вся это нормальная обычная жизнь, лекции, занятия, квартира под самым чердаком и наклонное окно на крышу и Габриэль. Когда на удар тебе отвечают поцелуем – что-то ломается. Бесконечное что-то, и все становится не важно. «Не спать с друзьями» всегда было чем-то вроде принципа, но с Димой он не работает – хотя бы потому, что они сначала переспали (пьяные, три года назад, и это даже не был секс с Димой, а с секс с призраком собственной обиды), а уже потом он смог назвать Диму другом. Или так и не назвал? А, не важно. У Димы нет острых ключиц и пушистого облака волос, он не умеет мило улыбаться и вообще быть именно милым – как умело, кажется, большая часть максимовых любовников. Он всегда выбирал этаких… да, Габриэль был, кажется, идеальным отображением его вкуса. А сейчас вот… Дима. Дима касается его кожи поцелуями, Дима как-то неуловимо проводит по ней руками, и им на встречу хочется вскинуться, не сдерживать стонов, запрокидывать голову. И почему – непонятно, они же, кажется, еще несколько минут назад просто лежали, Максим обнимал его за плечи, думая о всей своей жизни разом, а сейчас… Дима упирается руками в его грудь, Дима едва заметно хмуриться, Дима насаживается на его член, и так почти никто никогда в жизни Максима не делал. А уж где и как таком мог научиться Дима, Максиму совершенно не ведомо, да и имеет ли это сейчас значение, когда куда важнее ловить его стоны и сжимать бедра. И где-то на самом краю сознания верить, что плохонькая кровать в дешевой гостинице где-то в Коннемаре не сломается. Максим совершенно не знает, что ждет его впереди – и ждет ли что-то – зато точно знает, что у него есть сейчас, и абсолютно уверен в том, что не хочет возвращаться. Ему кажется, что он вырвал себе сердце – но то на месте уже не поставишь, и вся бесконечная нежность, все бесконечное «особенный» стирается и размывается ирландскими дождями и чужими поцелуями. Так будет лучше. Для всех так будет лучше, и для Габриэля тоже. Что они будут делать, когда острова закончатся вместе с последними деньгами и сигаретами? А какая, в сущности, разница? Максим никогда не был свободным. Кроме как сейчас.