Не называй это любовью

      Единственное, чему учит эта чёртова жизнь: всё самое привычное легко сможет измениться всего лишь за пару жалких мгновений.       В департаменте всегда пахнет чуть остывшим кофе и пончиками с глазурью из той ближайшей кондитерской за углом, манившей посетителей сладковатыми запахами свежеиспечённых корзиночек с ягодной начинкой. В такие моменты Молли лениво закидывала ноги в тяжёлых ботинках на стол, пачкая очередные очень важные бумажки грязью с улицы, и наслаждалась неким уютом, пока, конечно, раздражённый окрик Гордона «Убери ноги со стола» не портил заслуженный отдых.       Сейчас в департаменте пахнет кровью, тяжёлым даже не железом, нет, чем-то тёмным, неизученным, б е з у м н ы м. Джейсон ощущает этот терпкий, едва различимый запах среди множества других.       Раздаётся очередной выстрел, и тело с громким хлопком падает на начищенный кафель, задевая неприметную дверь, ведущую в архивную. Девушка закрывает себе рот рукой, прикусывая кожу на нижней губе и чувствуя жалкое желание вылезти из-под стола, и хоть как-то помочь тем людям, которые сейчас громко, разрывая голосовые связки, кричат. Но это похоже на самоубийство, знаете ли, а умирать в семнадцать далеко не верхушка мечтаний.       Говорят, что перед смертью герои не просят пощады, сохраняют в последние утекающие секунды капли достоинства. Не кричат. Но почему тогда Молли, прижимаясь всё ближе к холодной деревяшке, слышит очередные крики о помощи? Такие душераздирающие, наполненные диким, бьющимся в зрачках страхом вперемешку с ярким желанием жить.       — Помогите! — и она перестаёт кусать нижнюю губу, собирая кончиком языка алые капли. Старается не вслушиваться, как некогда милый, вечно улыбающийся Джек, сейчас кричит до хрипоты и царапает обломанными ногтями дверь.       — Пожалуйста, не надо, — Молли прижимает руки к ушам и считает до тридцати пяти, представляя в голове ярко-неоновые цифры, долбящие по черепной коробке и отдающие странным гулом в висках.       Под громкий выстрел она сбивается на семнадцати и смаргивает слёзы с глаз. Отвратное чувство душит изнутри, обматывает её ярко-зелёной проволокой отчаяния, скребётся у позвоночника. Кто она? Жалкая трусиха, которая прячется под столом, вздрагивая от каждого еле различимого звука.       Царапает ногтями деревянную поверхность и старается отвлечься на однотонные папки, разбросанные по всему полу.       Джером прямо сейчас доказывает своё сумасшествие не только погибшей мамочке, но и всему Готэму. Сбегает из психиатрической больницы, чей владелец в новостях выдавал наигранную чересчур приторную улыбку и уверенно говорил, что из Аркхема выбраться невозможно. Молли уже представила, как он поперхнулся воздухом, когда увидел на первой странице газеты творение сбежавших психопатов, которых он так усердно лечил.       Раздаются громкие тяжёлые шаги, распространяясь всё дальше и дальше от двери, отскакивая от стен и набатом врезаясь в её тело. Джейсон отнимает руки от ушей и выползает из своего укрытия, царапая ладони о разбитую любимую чашку Сары, на которой расплывается тёмный след разлитого кофе. Со второй попытки встаёт на ноги, нетвёрдо, шатаясь и цепляясь руками за тот спасительный стол, стоящий в центре тесного помещения.       Каждый шаг отдаётся в голове, смешивается с кровью, наливается свинцом в жутко-неудобных туфлях на длиннющей шпильке. Цок — Цок. И ей страшно. В первый раз так страшно хвататься с долей отчаяния за дверную ручку. И этот страх оправдан тысячекратно: Серые невзрачные стены, окрашенные алыми разводами, на полу, выгнувшись под немыслимым углом, лежат тела полицейских с прострелянными частями тела. Молли кажется, что она способна выблевать все свои органы от отвратительного кома в горле.       На пол не смотрит, приподнимает подбородок и устремляет взгляд ровно перед собой в одну нарисованную воображаемую точку, которая с каждым дрожащим и неуверенным шагом становится всё больше и больше, растёт в геометрической прогрессии и обязательно её поглотит.       Перешагивать через тела людей, которым ты только недавно улыбалась и рассказывала очередной не совсем смешной анекдот, вычитанный из дурацкого сообщества в Фейсбуке — жуткая вещь. Стопроцентно будет сниться в следующих кошмарах, если она доживёт хоть до одного.       Кажется, будто играешь второстепенную невзрачную роль в дешёвом фильме ужасов: разбитые окна, пропускающие дневной свет, расстрелянные тела некогда живых знакомых людей. Всё смешивается в сплошное кровавое пятно. Днём, когда солнце ещё не зашло за горизонт, появились монстры из-под той самой кровати, которая всегда пугала до дрожи в коленках. И смех одного из них сейчас Молли слышит отчётливее всего.       Под ногами ломаются стёкла, но звук такой, будто сердце вырывают. Или уже вырвали. Нет, оно всё ещё здесь, всё ещё болезненно стучит и трётся о грудную клетку, но если бы могло кричать, то вопило бы, пока хватило сил.       Порой кажется, что удача плотно к ней прилипла, словно вторая кожа. Она выигрывает игрушки в автомате и вытягивает счастливые билетики на идиотских фестивалях с разбрасыванием красок, но когда дело касается чего-то серьёзно — на Молли клеймо неудачницы. Вот и сейчас она резко, со всего размаху, врезается в чью-то часто приподнимающуюся мягкую грудную клетку. Сил поднимать голову нет, приходится несколько устало сверлить взглядом алое пятно на мятой рубашке, будто оно способно лишь от одного желание перенести её обратно в тёплую кровать, где можно будет укрыться от всех кошмаров из реальности.       — Что за птичка к нам попалась? — голос противный, скользкий, а фразы будто взяты с каждого второго маньяка этого мира. Джейсон морщит нос, когда ощущает, что его большая, перепачканная в чужой крови, рука крепко перехватывает её запястье. Кажется, что он сожмёт кисть так, что она лопнет, как мыльный пузырь. Быстро, но эффектно.       Хочется что-то ответить, определённо колкое, но на ум приходит лишь долгий крик и «помогите». Когда рядом Гордон и парочка охранников — можно с легкостью высокомерно приподнимать подбородок и смотреть так уничтожающе-презрительно, словно ничего в мире не стоит её взгляда, но когда рядом нет никого — от бесстрашия не остаётся даже жалкой горстки. Гринвуд и сам это замечает, хмыкает себе под нос дурацкое замечание, и тащит её за собой. Вопрос «Куда мы, чёрт возьми, идём?» растворяется в горле, когда они быстро, практически за пару сбивчивых шагов, входят в зал. Тут словно торнадо прошлось. Такое рыжее и безумное. Перевёрнутые столы, разбитые хрупкие вещи, ещё тёплые трупы людей.       У себя в голове ты можешь называть его «хаосом».       Молли даже не упирается, когда Гринвуд упрямо тянет её на самую середину, ближе к привязанной к стулу Саре, храбро смотрящей сверху вниз на психопата, словно это не её жизнь сейчас висит на полуоборванном волоске. Ближе к Джерому, который, кажется, с прошлой встречи стал ещё более безумным.       Эссен заслуживает уважение. Нет, чёртового — посмертного — памятника, грозно стоящего возле департамента. Она громко прочищает горло и обращает внимание Джерома на себя. И, чёрт возьми, в её глазах нет и тени страха, будто перед ней стоит жалкий заплаканный мальчишка, а не безумец. Она — настоящий герой. Реальный, дышащий. Пока. От чего-то кажется, что участь вот таких вот героев — лежать под землей. А Молли слово не может сказать, лишь снова и снова округляет глаза и чувствует раздражающий зуд на том месте, где Гринвуд её держит.       — Да, комиссар, хотел бы я сказать, что дальше будет только легче, — пауза в его словах сродни со сброшенной бомбой в самый эпицентр людей. — Но нет.       Его её храбрость выводит до зубного скрежета. Люди не бесстрашны. Люди не герои. Люди — всего лишь люди.       Валеска тепло улыбается, окидывая взглядом всё помещение и замечая знакомую. Наверное тепло. Что хорошо для него — смертельно для неё.       — О, у нас что, будет зритель? Гринвуд, надо же предупреждать, — всё в его словах фальшиво, растворяется в воздухе, разлетается едва различимыми песчинками и забивается в лёгкие. — Ну ладно, мы отвлеклись.       А Гринвуду ведь Джером ни капли не нравится. Всё просто — когда в своём любимом аквариуме появляется рыбка крупнее тебя — тесниться не хочется, но Гринвуду приходится, он подталкивает свою жертву к ближайшему стулу, бормочет что-то похожее «Подожди меня, пташка» и хватается за камеру.       Можно было что-нибудь сделать. Конечно, можно. В фильмах люди геройствуют, хватают пистолеты, толкают пятиминутные речи, словно только этого и ждали — бороться со злом до самого конца. Но в реальности, знаете ли, приходится бороться с чем-то посильнее зла — со своим страхом, липким, отвратным, длинным языком оставляющим вязки слой ужаса на коже, который эффект имеет получше любого парализующего яда.       — Мы пройдемся по этому городу как вирус, оставляя на нем глубокий отпечаток, — отвращение от приближающегося маньяка на лице Сары слишком явное, чтобы его не заметить. — А знаешь, почему?       — Нет ничего заразительнее смеха? — Гринвуд думает, что плохие шутки считаются, а Валеска просто ненавидит дерьмовый юмор.       Простреленное тело каннибала с громким хлопком падает на грязный пол, и это действует, как личный детонатор для Молли Джейсон.       Найти пистолет у ближайшего трупа полицейского не составляет труда, и глок некомфортно ложится в дрожащую руку. Только бы была полная обойма. Неуверенно надавливает на защитный стержень, отключая предохранитель, отодвигает назад затвор и целится, как учил полупьяный Харви Буллок на курсах «молодого бойца».       Нельзя медлить, поддаваться паники так же, как и в том автобусе. Поблизости нет Джима.       Г е р о е в в Готэме нет.       Но, может, он родится прямо сейчас: среди крови и отчаяния, прямо в центре страха и свинца.       Пуля пролетает рядом с Джеромом, попадая точно в лампу, искры летят на пол позади импровизированной сцены.       Ты никогда не умела стрелять.       — Блять, — такое тихое, оголяющее весь недюжинный страх. А хорошие девочки не ругаются, за такое их мамы бьют с размаху по губам, чтобы прямо в черепной коробке отпечаталось. Но можешь ли ты оставаться хорошей девочкой, когда только что упустила свой единственный шанс?       Валеска смеялся до этого на грани с тем, чтобы захлебнуться, но наступившая тишина пугает в стомиллионмиллиард раз сильнее. Е г о злой взгляд всё ещё смеётся. Наверняка над ней.       Шаг, ещё один, он стремительно приближается.       — Вот это ты зря.       Зря.       Зря.       Зря.       Застреленная Сара Эссен тому доказательство.       Один выстрел. Всего лишь что-то одно такое мимолетное движение способно лишить целой жизни человека.       Молли целится повторно, но испуганно, а Валеска как знает, что у неё кишка тонка.       И ничего. В обойме, как оказалось, была всего одна пуля.       Чёртов везунчик.       Джейсон в страхе смотрит, осознавая, в какую задницу попала. Сидела бы на стуле ровно и не геройствовала.       — Если хочешь стать героем, то научись хотя бы стрелять, без этого ты и себя не спасёшь, — улыбается, нехорошо так, сердце противно сжимается, а по телу мурашки ползут, стоит только ему почти вплотную приблизиться. Страшно так, что легче самой застрелиться.       Стены пульсируют, сжимаются, вот-вот начнут сносить весь этот бардак в департаменте, и окажутся впритык с Джейсон. Настоящая бездна. Но что, если мы сами — бездны? Вам никогда не приходило в голову, что люди умеют только поглощать?       Молли отчаянно хочет стать героем, но ещё больше она хочет ж и т ь. Очередная маленькая бездна, которая растерянно смотрит на настоящую чёрную дыру, всасывающую в себя такие вот бездны, как она сама.       Его голос был грубым, пробирающим до самого нутра, заставляющий вздрогнуть и наполнить глаза пеленой слёз.       Молли делает то, что не сделала, когда нашла забитый топором труп, когда застряла в автобусе с глупыми девчонками, находясь всего в шаге от чёртовой смерти. Молли плачет, как маленькая девочка, с глупыми всхлипами, большими солёными каплями, обжигающими щёки, роняет пистолет и зажимает рот рукой, потому что так хочется кричатькричатькричать до сорванных связок и лопнутых барабанных перепонок.       Потому что Молли Джейсон, как оказалось, чертовски хочет жить.       А ему на это н а п л е в а т ь, холодное дуло почти касается её лба. Джейсон чувствует себя жалкой мухой, которая лёгким грузом повисла на паутине, а паук всё ближе и ближе, щёлкая жвалами, специально запугивает жертву. Единственное, что остаётся — беззвучно шептать, срываясь на гласных и глотая согласные «Господи, пожалуйста, помоги».       — Всегда интересно смотреть на людей, которым остаётся совсем немного и они знают об этом, в такие моменты раскрывается вся суть, всё, что зачем-то каждый идиот держит внутри себя. Люди не такие уж и добрые, детка, когда дело касается спасения собственной задницы.       Металл к коже и Молли даже не моргает, смотрит в одну точку перед собой, цепляясь взглядом за пятна крови на рубашке парня. «Не отстирается» проносится глупая мысль. Не то, о чём стоит думать перед смертью.       — Не тяни, выстрели, — и ей пиздецки надоело убегать, прятаться, ломаться и заново собирать себя из тех остатков, которые оставил после себя страх. — Давай же, но кто знает, сколько ты проживёшь, прежде чем твой труп найдут с проросшими цветами. Сделай это и пуля убьёт не только меня.       Его лицо за сраное мгновение меняется. Серьёзное такое, что смеяться хочется. Оружие даже опускает почти в неверии. В её слова или в то, что никак не может убить эту девчонку?       — Погоди-ка, откуда ты знаешь про цветы? — его рука, перепачканная в крови не то что по локти — по самую глотку, стискивает подбородок. Джейсон морщится от кома отвращения в глотке, но слова перебирает в голове. От слов сейчас зависит многое, слишком многое.       У каждого из нас была такая ситуация, после которой в нас что-то изменилось, звякнула с глупым звуком и упало к ногам. Когда ты испытываешь терпение восемнадцатилетнего пациента Аркхема, имеющего возможность пристрелить тебя к чертям собачьим, то лучше быть хорошей девочкой и вообще уяснить, наконец, это сраное правило Готэма: Стоит забыть все пыльные сказочки из детства, когда старший братик пытался уложить тебя спать нудным голосом, а особенно стоит забыть те, где были храбрые рыцари и отчаянные принцы. Герои — одним словом. А в Готэме героев нет и не будет.       — Соулмейты. У каждого на нашей планете есть родственная душа, и когда люди её находят…они просто это чувствуют, но есть дефектные, отвергающие чувства и существование своих пар, из-за этого внутри растут цветы. Каждый из нас должен признаться друг другу или… сколько там осталось? Кажется, месяцев шесть. Без заветных трёх слов цветы прорвутся наружу, разрывая всё на своём пути. Занятно, не правда ли? Убьёшь меня прямо сейчас, Джером, и цветы внутри тебя не дождутся шести месяцев.       Наверное, ему должно быть до черта страшно — умирать. И ему правда страшно, его страх касается нёба, щекотит желудок, заставляя сгибаться и смеяться, пока первые слёзы не обожгут щёки.       От его смеха хочется зажать уши и забиться в угол, словно маленький потерянный ребёнок. И она забито пятится, усиленно перебирая ногами в туфлях на этой долбанной шпильке, неловко спотыкаясь о мёртвые тела тех, кто ей недавно открыто улыбался.       И всё заканчивается так же внезапно, как и началось, Джером резко выпрямляется, кривит губы в своей привычной улыбке.       — Зря раньше молчала. Как тебя там зовут, соулмейт мой?       Вроде бы безоружен, но всё равно опасен настолько, что лучше бы сорваться с места и убежать домой.       Валеска несколько секунд назад смотрел на неё и поглощал, сжирал вместе с костями и ничуть не давился, а она могла только глупой рыбой хлопать губами и надеяться на волшебное спасение.       Он мог бы показаться нормальным. Правда. Если бы не его этот смех и животный оскал, смешанный с хаотичными движениями и кривляньями на публику.       — Молли, меня зовут Молли, — девушка незаметно шарит ладонью по столу, натыкаясь на хорошо наточенный карандаш, и крепко перехватывает его в своей руке.       — Молли… — её в который раз передёргивает от звука собственного имени. Он смыкает губы, прежде чем ударить языком о нёбо. Так растянуто, пробирающе до самых костей, словно её имя особенное, материальное, можно попробовать приторный вкус, будто это перемешанный малиновый сироп и одуванчиковое варенье. — Молли.       От него потребовался всего один шаг, чтобы она предостерегающе вытянула руку со своим смешным оружием для самозащиты.       — Подойдёшь ещё ближе и будешь видеть мир всего одним глазом.       Ой, как по-геройски.       — Молли, милая, мы, вроде как, с тобой мило общаемся, а ты хочешь снова трястись от страха? — наигранное разочарование в его голосе можно буквально прочувствовать в этой напряжённой атмосфере.       Джейсон снова хочется кричать, повышать голос, неестественно поглощающийся в стенах раздолбанного помещения, напоминающего сейчас склад с кучей трупов, как из всяких боевиков, крутящих по телеку поздно ночью.       Её бесполезная попытка ничего не стоила. Юноша перехватывает её руку, отбирая обычный цветной карандаш, которым дочь Чарли, когда приходила в участок, всегда разрисовывала важные документы.       Карандаш ломается со звонким треском. Неприлично звонким в этой тишине.       — Пожалуйста, не изводи моё терпение. Слышишь, я сказал «пожалуйста», — с таким наигранным спокойствием говорят только школьные психологи, но никак не психопаты.       Отходит на приличное расстояние, насвистывая какую-то глупую мелодию, засевшую в голове, как поднадоевшая пластинка. Словно забывает о ней, а она просто опускается на пол, подтягивая коленки к груди, и снова заливается слезами, как самая настоящая слабачка.       Валеска без умолку твердит в камеру, пока запись не обрывается, поглощая в себе последний шум.       — Ещё увидимся, принцесса.       Хочется верить, что это их последняя встреча, что о Джероме Валеске останется только больной участок памяти, что Гордон спросит про него, когда найдёт её живую, посреди кучи трупов, и на этом всё закончится. Но это не конец, понимаешь, вы не в сраных сказках, в жизни не бывает так, как ты хочешь. Поэтому подготовься, вдохни поглубже, и знай — ты уже им отравлена, слишком поздно волноваться.