Колючка в сердце

Охранники, не напрягаясь, закинули нас с Валерой в мою спальню и заперли. Лерка приходил в себя долго. Он валялся на кровати, периодически содрогаясь в рвотных спазмах, и тихонько постанывал. Смотреть на него, беспомощного и избитого, было жутко. Малость оклемавшись, мой парень выдрал из кармана мешочек с героином и трясущимися руками соорудил себе дорогу. Широкую и длинную, словно взлетное поле, раза в три мощнее тех, что мне уже доводилось видеть. Похоже, блондин собирался основательно подлечиться после перенесенного стресса. — Будешь? — спросил он, склоняясь над зеркальцем с обрезком трубочки. Я помедлил и поинтересовался: — А что мне это даст? Лерка истерически хихикнул: — Порцию похуизма, чтобы забыться и не свихнуться от разных мыслей, — и резко втянул в ноздрю почти весь порошок. И мне вдруг тоже со страшной, неодолимой силой захотелось в отключку: не думать, не ждать со страхом неизбежной расправы, не чувствовать. — Немножко насыпь, — велел я, — присоединюсь. Наркотик шарахнул по мозгам и отправил в растительную нирвану. Не знаю, сколько времени я валялся, обнимая Лерочку и выцеловывая его любимое, разукрашенное свежими синяками лицо. Может, пять часов, а может и больше. Нам просто было тепло, уютно и спокойно. Как амебам. А потом пришла расплата за глупость. Отходняк оказался мощным и гадким, я прорыгался до желчи и двадцать раз облился холодным потом. Лерка предлагал еще дорожку, уверяя, что все сразу же пройдет, но у меня хватило ума отказаться — ибо я был сыт дурью по горло. Ну какой кайф лежать мертвым телом с идиотской лыбой на губах, когда ситуация требует активных действий? Жаль, но блонди меня так и не понял. — А что мы вообще тут можем изменить? — вопросил он, готовя себе еще порцию белого яда, — дверь крепкая, на окнах решетки — не выберешься. И опять отправился в героиновый рай. Я сидел, смотрел на него, такого красивого и сдавшегося, и плакал от собственного бессилия. Потому что выхода из положения и правда не было. Никакого. Время шло, за окном начало темнеть, а я все сидел, обхватив руками притянутые к груди колени, и лил слезы. Болела наливающаяся гематомой челюсть, терзал голод. Про нас забыли? Могли бы хоть еды какой-нибудь принести несчастным заключенным. Хорошо ванна доступна — а то и жажда бы мучила. И я таки додумался. Не боясь разбудить, вытащил из Леркиных джинс остаток герыча и спустил в унитаз. Ну не мог я спокойно смотреть, как любимый человек после него превращается в бревно! Пусть лучше в ломке бесится и вопит, чем вот так… Разумеется, в конце концов блондин очнулся, обнаружил пропажу дури и устроил мне грандиозный, вселенских масштабов скандал. Он орал, матерился и даже поломал кое-что из мебели, увы, об меня. А потом вдруг выдохся, забился в дальний угол кровати и окопался там, обиженно сопя. — Ты хоть понимаешь, что натворил, кусок ты идиота? — вопросил он горестно из-под натянутого по горло одеяла. — Меня же скоро скрутит! Я ж на стены полезу! И я опять зарыдал в тридцать три ручья. Ну, уничтожил герыч, герой хренов, и? Лерочка взял и сразу волшебно вылечился? Да, конечно. Уже и немедленно. Как ни странно, моя глухая истерика вырвала блондина из состояния апатии. Отшвырнув одеяло, парень порывисто придвинулся и обнял, прижал, укачивая, к груди. — Ёжинька, — зашептал он, целуя меня в мокрые глаза, — мой ты Ёжка-Сережка… Не реви — слезами горю не поможешь. Лерку начинало помалу потряхивать — первый предвестник ломки, но он пока держался. И я отдался его прикосновениям, зная — мы вместе в последний раз. И нам стало хорошо. Так хорошо… Точнее, мне — блонди было не до оргазмов и он заботился лишь о моем удовольствии. Тоже понимая — в последний раз. Когда я кончил, парень прилег и уложил меня под бок, продолжая нежно обнимать. — Люблю тебя, — вдруг выдал он, — ты — чудное, чистое чудо. Ох, жаль, что совсем ненадолго… И затих, вздыхая и вяло выслушав ответное признание. У меня в душе все заледенело и разлетелось истекающими кровью клочьями: Лерка прощался — со мной, со своей жизнью и с нашей любовью, едва вылупившейся и уже грозившей оборваться. В его негромком голосе были лишь тоска и отчаяние. Ни капли надежды. Беспросвет. Я смахнул выступившие слезы и заговорил: начал долгий монолог, целью которого было — заставить блонди очнуться. — Слушай, — предложил, сплетая пальцы с его, — я расскажу тебе о себе. Все-все, с самого рождения. Можешь молчать и иногда кивать, если хочешь, а не захочешь — не кивай. Только слушай… Лерка кивнул, пусть без особого желания и с задержкой, и я, ободренный, продолжил: — Ладно, не с рождения. С гибели родителей… И снова получил заторможенный кивок. — Когда мне исполнилось восемь, — о-о-о, как заставить слезы отступить? — мои папа и мама вместе с друзьями уехали праздновать Новый Год на дачу и больше не вернулись — сгорели, пьяные, в случайно вспыхнувшем пожаре… Блондин посмотрел более чем внимательно: — И?.. — …и меня забрала бабушка, мать отца. Она меня и растила на свою маленькую пенсию и зарплату поломойки. Даже на бассейн деньги находила. Валера чуток оживился и заблестел глазами. Слезы высохли сами собой, говорить стало не в пример легче. — В пятнадцать лет я разряд по прыжкам с вышки заработал. Пятиметровой. И влюбился в девчонку из группы… Мой блондин заинтересовался окончательно. — В девчонку? — несколько удивленно мявкнул он, подозрительно дернувшись. — Влюбился?! Я улыбнулся: — Представь себе, в девчонку. Худенькую такую, востроглазую блондиночку с острыми грудками. Она плавала классно, и дралась почище пацанов, и по деревьям лазала. А самое главное — ответила мне взаимностью. Мы с ней даже целовались несколько раз… Я ужасно гордился нашими отношениями. Рюкзак ее носил и сменку в школу. А потом она бросила меня, бедноту в стоптанных дешевых кроссах, и стала встречаться с каким-то бандюком. Из-за денег. Я переживал — жесть… При воспоминании о своей тогда казавшейся трагедией потери мне стало смешно. Надо же, девчонка к другому ушла… Беда несусветная. Эх, сейчас бы мне те проблемы… Валера прервал мою задумчивость нетерпеливым возгласом. — А в дурку-то ты как угодил? — задал он вопрос. Отвечать чудовищно не хотелось. Но разговор я затеял сам и обещал Лерке рассказать все. А раз обещал… — Однажды вечером… — слова давались с неимоверным трудом, я буквально выталкивал их из внезапно пересохшего, сведенного спазмом горла, давясь каждым слогом, — тем вечером… я возвращался… возвращался с трениров…ки… Нет, я не мог. Не мог… Снова пережить тот ужас — немыслимо. Из солнечного сплетения волной поднималась паника. А Лера ждал, приподнявшись на локте и закусив губу. Он СЛУШАЛ! И я собрал в кулак остатки гибнущей воли, послал к чертям готовую прорваться истерику и продолжил — хрипло и неуверенно, довольно бессвязно: — Они… У них джип был… Большой и блестящий. Черного цвета. Пьяные, и курили что-то… Четверо. Остановились на переходе… Как до Маяковской доехать… И в машину — дерг за рукав… Очнулся уже в подвале, голый… Более не сдерживаемые слезы побежали, щекоча щеки. Лерка коротко, прерывисто выдохнул, сгреб меня, жалко всхлипывающего, в объятия, пряча от мира, и предложил глухим шепотом: — Давай без лишних деталей, ладно? На «раз, два, три»… Я уткнулся мокрым лицом в его плечо и закивал, шмыгая носом, со всем согласный, и на счет «три» заговорил вновь: — Они… Разное со мной делали, Лер. Мучили по-всякому, б…били… Ну… и… ты понимаешь… Долго. А когда у-устали, приковали н-наручник-ками к т-т-трубе… И ушли. А я… я остался. Леру передернуло столь мощно, что даже кровать вздрогнула. — В темноте? — уточнил он. — В темноте. Я лежал… И ждал… А пришли к-к-крысы-ы-ы… Любимого передернуло повторно, он лязгнул зубами. Я прижался к нему крепко-крепко и даже зажмурился. Но мой голос обрел твердость, потому что я вдруг осознал — да, тот подвал канул в прошлое и никогда не вернется: — Они меня атаковали целой стаей, в темноте, а я, прикованный, бился понапрасну и не мог их прогнать. Они кусали меня за ноги… А потом — провал. Не помню ничего. Очнулся, вокруг туман, в панике, в реанимации, под капельницей: сантехник услышал какие-то всхлипы и заглянул поглядеть. Он-то меня и вытащил… Рассказывать дальше я не мог: впал в полную прострацию и только рыдал с подвываниями, и блонди решил не настаивать. И так все предельно ясно — подросток, пущенный монстрами в обличие людей по кругу и недобитый, один, во мраке, пытающийся отбиваться от полчищ голодных крыс. Вот разум и не выдержал. — Я тоже тебя люблю, — шепнул терзаемый сомнениями и ломкой наркоман, укачивая мое трясущееся, захлебывающееся ревом тело. — Спасибо… В общем, прости… Мой Ёжик… Я плакал долго и незаметно уплыл в несущий отдых сон. Хотя и догадывался, что спать нельзя. И все равно заснул — слишком измучился. Но даже во сне цеплялся за Лерку. Когда и как он ушел? Не знаю.