Колючка в сердце

Предновогоднюю неделю мы с Дмитрием Константинычем провели в спальне, уложенные в пласт тяжелейшим гриппом, соревнуясь, кто громче чихнет, и рулонами изводя на сопли туалетную бумагу. Прислуга с охраной ходили на цыпочках, попрятав морды под марлевыми повязками, таскали нам, помирающим красноносикам, чай с лимоном и жаропонижающие лекарства в ассортименте и активно жалели. Лично мне ТАК болеть понравилось — под боком у любимого мужчины, окруженным заботой и вниманием, а Диму я не спрашивал. Сил не было дурацкие вопросы задавать. В конце концов, грипп сдался, бросил нас и перекинулся на окружающий персонал, и мы с Димой вдруг остались в доме в гордом одиночестве — в аккурат тридцать первого декабря. Не купившие подарков, не затарившие холодильник, и даже без шампанского на вечер, но — уже вполне ожившие и крепко держащиеся на ногах, хоть и кашляющие чахоточниками. Охранное агентство подогнало тройку незнакомых шкафообразных типов охранять нас вместе с виллой от злых людишек и мафиозных атак, а контора по уборке прислать помощников отказалась, мотивируясь праздником и отсутствием работников. Ну и ладно — что я, элементарный салат оливье не намешаю? Необходимые продукты привезли с посыльным из супермаркета через час после сделанного по телефону заказа — центр Питера это вам не хухры-мухры. Расплатившись, я разобрал баночки, сверточки и упаковочки, закатал рукава и принялся за приготовление закусок. К моему немалому удивлению, Дима вызвался помогать и действительно помогал, а не путался под ногами. Шепнул с лукавинкой, аккуратно подвигая бедром в сторону: — Не боись, малыш, руку себе не оттяпаю. Я же не всегда был газовым магнатом… Смотреть на него, обряженного в фартук, уверенно орудующего ножом по разделочной доске, было странно и приятно до дрожи в животе: мужчина сейчас выглядел ужасно домашним, родным и открытым. Он улыбался тепло, белозубо, и я растворялся в его сияющих темно-карих глазах, готовый расцеловать каждую черточку, каждую морщинку немолодого, но красивого лица, прижиматься к сухощавому сильному телу, ощущая под одеждой литые мышцы, ерошить седоватые, не утратившие густоты короткие волосы… Я любил этого не юного мужчину, искренне восхищался им и чувствовал огромное, ничем не замутненное счастье. Кто он мне на самом деле? Любовник? Отец? Наставник? Или жилетка — поплакаться? Все вместе, и, безусловно, дорог в любом качестве из перечисленных… Нашу семейную идиллию прервала ламбада Диминого мобильника: звонил… Лерка! Парня отпускали аж на неделю домой, вместе с остальными пациентами — в клинике случилось глобальное канализационное затопление. Сердце подпрыгнуло и заколотилось о ребра пойманной в силки птичкой — Валера ехал сюда, праздновать с нами Новый Год! Я его увижу, даже, возможно, смогу обнять и поцеловать! Да-а-а! Боль в порезанном пальце почти не отрезвила. Кое-как замотав ранку обрывком бинта, вспугнутым зайчонком заметался по кухне — быстрее, быстрее, успеть засунуть в духовку курицу, заправить почти готовые салаты необходимыми соусами, грязную посуду — в мойку, мусор — в ведро, и стрелой наверх, приглаживать перышки! Я должен встретить Леру во всей красе и с чищенными зубами. И футболку поменять — вся в жирных пятнах и дырка на пузе. Блондин прибыл на такси. Выбрался из недр привезшей его машины, вытянул набитый вещами рюкзак, выпрямился и застыл, щурясь на нас с Димой, вышедших на крыльцо. Поизучал несколько показавшихся вечностью мгновений, переводя суженные зрачки с одного лица на другое, прикусил губу, оценивая увиденное — и одобрительно хмыкнул. — Привет, — сказал, слегка закидывая отросшую светлой шапочкой волос непокрытую голову. Я задохнулся под его взглядом и с трудом удержался, чтобы не рвануться навстречу, не повиснуть на шее, осыпая поцелуями. Валерочка, Лерка, герой ночных слез и мокрых жарких снов, был совсем близко — в каком-то десятке коротких шагов… Красивый до умопомрачения, округлившийся скулами, разрумянившийся на легком морозце. И — ужасающе чужой. С издевательским хохотом отвергший мою любовь. Второй раз я на эти грабли не наступлю. Гордый потому что. Дима рядом тихо простонал и протянул Лерке руки. Прекрасный блондин выронил рюкзак в снег, промедлил еще немножко — и с хриплым отчаянным вскриком кинулся обнимать мужчину. Моего мужчину, которого я любил и с которым спал. Бля. Не в силах смотреть, резко развернулся, едва не врезавшись лбом в шкаф, и шарахнулся обратно в дом. Внутри все полыхало огнем, хотелось выть, крушить мебель и бить посуду. Так вот ты какая, оказывается, ревность! Приятно познакомиться! Еще бы разобраться, кого и к кому ревную… На глаза попалась початая бутылка бренди. Сцапав ее со столешницы, сделал три больших глотка, подавился и зашелся кашлем. А Лера и Дима продолжали целоваться на верхней ступеньке крыльца, словно одержимые. Соскучились друг по другу за полгода, разумеется, и теперь отрывались без стыда и без оглядки, позабыв про меня и про охрану. Мешать я не собирался. Взял бренди, стакан, поднялся наверх и заперся в своей бывшей комнате. Напьюсь, закушу снотворной пилюлькой и прилягу, дам людям потрахаться в удовольствие. По щекам сами собой побежали слезы: я их не вытирал. В крови расползался алкоголь, туманя мозг. Умереть бы сейчас… Из коридора позвал Дима: раз, второй, третий — стуча в дверь, толкаясь плечом. Мужчина окликал меня по имени, и в его голосе отчетливо звучал испуг. Я некоторое время размышлял, открывать или нет и, в конце концов, решил открыть. Дмитрий Константиныч оглядел меня с головы до ног, всмотрелся, убедился, что цел и вменяем — и втолкнул в комнату упирающегося Лерку. Улыбнулся криво, пошевелил бровями, буркнул: — Скоро вернусь, — и исчез. Я и блонди внезапно остались наедине. Мы, двое юношей, как-то признававшихся друг другу в любви, стояли, разделенные жалким полуметром, позабыв дышать, напряженные, бледные, сцепившись зрачками, и молчали. Первым опомнился Лера. Дернул плечом, затрепетал ресницами — и вдруг шагнул вперед, ловя мое лицо в ладони. И его глаза — большие, серые — засияли подобно маякам озерами нерасплесканного чувства. — Ёжик, — проговорил он просто. — Мой Ёжик. Даже не верится… А потом поцеловал — легко, едва касаясь, словно вбирая губами дыхание. Я охнул и, отшатнувшись прочь, пятился, пока не уперся лопатками в стену: потрясенный, уже понимающий и отвергающий очевидное. Медленно поднял руку, провел кончиками пальцев по подбородку — и указал на дверь. — Уходи, — потребовал, почти падая в серое ничто, возвращая однажды причиненное страдание, — убирайся. Я тебя не звал. Лерка хрипло выдохнул, вздернул бровь, открыл рот, издав непонятный звук, и снова закрыл. Я видел, как парень дернулся, будто от пощечины — не забыл ТОГДА сказанных слов… Он тонул в собственном раскаянии, утягивая меня следом. И тогда я все-таки сорвался — вскрикнув, качнулся вперед и наотмашь хлестнул его по щеке раскрытой ладонью с такой силой, что по комнате прокатился звон, а рука отнялась по локоть, и, продолжая кричать, ударил сжавшимися помимо сознания кулаками по этому красивому, яркоглазому, любимому лицу. Сразу обоими, разбивая нос, стирая готовую проклюнуться улыбку, одержимый слепой яростью и желанием причинить страдание, наказать как можно больнее, отомстить за причиненную полгода назад муку. Лерка шарахнулся было, но тут же опомнился, сгреб меня, воющего раненым зверем, в объятия, поймал за запястья, сковал, не позволяя драться, и тогда я, почти канувший в безумие, выгнулся и впился мокрым от слез ртом в его окровавленные губы. Соль и соль смешались, маня призраком будущего возможного счастья. Даже, пожалуй, тенью призрака, окруженного утыканным битым стеклом забором из грядущих неприятностей. Но мне с Леркой сейчас было совсем не до трезвых размышлений. Мы мирились, не думая о возможных последствиях, со всей свойственной бесшабашной юности страстью, запутываясь в любви, подобно попавшим в паутину мухам. И вообще, Дима разрешил. Ведь разрешил же?! Нам не приснилось?!