Колючка в сердце

За ужином Дмитрий Константиныч усадил Лерку рядом с собой, а меня — напротив. Я вертелся, как на иголках. Кусок не лез в горло, хотелось одновременно и плакать, и смеяться — нервным, истерическим смехом. Даже принятые практически натощак два бокала шампанского не расслабили, лишь ухудшили настроение. Димочка обнимался с Леркой, поил его с рук бренди, целовал в ушко, ловил и чмокал ладошки — загадочно, совершенно по-кошачьи улыбаясь, щурясь на зажженные свечи. Выражение его лица не обещало ничего хорошего. Или это я, глупыш впечатлительный, напридумывал себе ужастиков, чтобы не заскучать? Валера сиял ясным солнышком. Немыслимо счастливый, он смеялся, трескал с воистину волчьим аппетитом и столь откровенно наслаждался тем, что дома, и близостью своего, — нет, нашего с ним, рр-р-р, — мужчины, что аж оторопь брала. И, между прочим, быстро набрался спиртным и совершенно закосел. Я не мог злиться на парня — понимал, как тот соскучился в клинике, бедняжка, с ее жестким режимом и запретами, но все равно дергался. Ревность, будь она проклята, лишала дыхания, впивалась изнутри острыми зубками, терзала и заставляла ныть сердце. Я ревновал Диму к Лере, а Леру к Диме, я жаждал всеми фибрами души, чтобы они сейчас сидели один по правую сторону, а второй по левую, и, не обращая друг на друга внимания, обихаживали меня, красивого. А я бы отвечал им обоим по очереди благосклонными ласками и балдел от осознания собственной привлекательности, нужности и сексуальности. Ага, мечтать не вредно. Раскатал, малыш, губенку — впору губозакатывательную машинку заказывать. А лучше — сразу две, для верности, вдруг первая не осилит объема необходимых работ… Итак, я ковырялся вилкой в тарелке, старательно делая вид, что ем салаты, прихлебывал шампанское и сверлил в нежничающих напротив любовниках дырки огненными взглядами. Дима изображал Чеширского кота, игноря мои трепыхания, а Лерка, растворяющийся во вновь обретенном домашнем уюте, флирте и выпивке, ничего не замечал, болтал сорокой — весело и непринужденно нес нетрезвую чушь и травил дурацкие, смешащие только его байки из жизни нарколечебницы. Под бой курантов мы подняли наши бокалы, провожая старый год с его радостями и бедами, и встретили первые мгновения нового, тоже не обещающего стать легким. Закусили. Поцеловались в щечки, желая друг другу удачи. И праздничное застолье подошло к концу. Дмитрий Константиныч перестал улыбаться, задул свечи и сгреб едва держащегося на стуле Лерку в объятия. Я рванулся было к уносящему моего блонди моему мужчине, но в последний момент притормозил, остановленный Диминым предостерегающим жестом, кусая и без того в кровь сжеванные губы, застыл на пороге кухни, трепеща ресницами, полыхая пятнами румянца и прерывисто дыша, охваченный одновременно стыдом и жгучей, испепеляющей похуже лесного пожара ревностью. Дима решил уединиться с Лерой после долгой разлуки, это нормально и естественно. И меня — меня!.. с собой не зовет. Этой ночью я ему не нужен, он отдает ее другому парню, с которым я всего два часа назад… Больно? О, да. Очень. Прямо в сердце навылет разрывным крупнокалиберным. Мой мужчина обернулся через плечо и более чем виновато вздохнул. — Прости, — выговорил негромко, — я… А! — махнул рукой, отстранил лезущего с поцелуем висящего на шее Валеру, дернул уголком рта и велел уже «хозяйским», резким, приказным тоном: — Посуду сунь в машину, прими снотворное и ложись спать. Напьешься — ругать не стану. Но чтобы без членовредительств, пожалуйста. Иначе накажу. И удалился с Леркой на руках, подхватив парня под крепенькую блядскую задницу, по лестнице наверх. Хлопнула дверь спальни, отрезая эту пару от мира и от меня, и я остался в одиночестве — маленько захмелевший, откровенно голодный, злой и растерянный. Султан побаловал гарем присутствием, сделал выбор и убыл наслаждаться. Он — в своем праве. Я долго стоял в холле, колотя кулаками ни в чем не повинную стенку и беззвучно подвывая в остром приступе отчаяния, разбил костяшки до живого мяса, перемазал алым обои, догрыз губы, устал и потопал убирать со стола. Очищая грязную посуду от объедков и складывая тарелки в недра моечной машины, я захлебывался горькими рыданиями. Мне вновь — и сильно-пресильно — хотелось умереть: здесь и сейчас. Исчезнуть, не думать и не чувствовать. Но я не стал умирать. Зажевал наскоро слепленный из булки и подгоревшей курицы бутерброд, щедро поливая его солеными ручьями слез вместо маринада, запил минералкой, заполировал успокоительной пилюлькой и отправился в постель: решил, понимаете ли, быть послушным, преданным наложником и не гневить понапрасну господина Дмитрия Константиныча. Утро — оно мудренее глухой ночи, а трезвые мозги в стократ лучше пьяных. Так же, как и выспавшийся свеженький Ёжинька куда привлекательней похмельного утраханного до полусмерти Лерки, за которым мне, красивенькому, ласковому, доброму душой котенку, вскоре предстоит поухаживать, спасая от головной боли, тошноты и прочих мерзостей. При Диме, разумеется. Ну, любимые, держитесь — объявляю вам войну! Обоим и сразу. Отольются вам Сережкины Новогодние ревелки. Я сказал.