Колючка в сердце

Голос Димы прозвучал в тишине кухни, вырывая из послеоргазменной неги, подобно удару хлыста: — Доброе утро, кролики! Я затрепыхался, пытаясь свести колени, но не смог, разумеется — помешал продолжающий находиться между бедер блонди; перекатил по столешнице голову, поймал в фокус сузившиеся темные зрачки прислонившегося к дверному косяку мужчины и захлебнулся одновременно и жгучей волной стыда, и не менее жгучим чувством удовлетворения: ибо устремленные на меня карие, в обрамлении сеточки морщинок глаза буквально кричали яростью и страданием. Дима ревновал мою персону к Лерке! Ревновал так, что, по-моему, был близок к обмороку! О-о-о-о… Писк… Полулежащий на мне блондин, опомнившись, с рваным вздохом приподнялся, выскальзывая опавшим членом из столь полюбившейся ему жаркой глубины, по ягодицам побежала, раздражая кожу, каплями, его свеженькая сперма. А я валялся, опрокинутый на спину, растерзанный, с блядски раскоряченными ногами, пялился на Диму, и мне было охуенно страшно и охуенно здорово сразу. И вообще, мысленно приготовился к смерти. Вот прямо на этом столе, с растраханной текущей семенем заголенной задницей, в позоре. А смерть медлила… — Хорош сношаться, ребята, — велел Дмитрий Константиныч на порядок спокойнее, — давно завтракать пора. Хотя… — он задумался на пару секунд, пожевал губы, похмурился и продолжил, — …рад, что вы нашли общий язык. Трахаться определенно лучше, чем морды друг другу бить. Одалиски, бля, гаремные мои… А потом — порывисто и быстро — шагнул внутрь кухни, обнял Лерку со спины и прижался, зарываясь носом ему в затылок. Блонди охнул от неожиданности и залился краской, да так, что запылали и лицо, и шея, и даже по ключицам расцвели алые пятна, дернулся прочь, но Дима не пустил — обхватил руками поперек груди, ущипнул за соски через задранную к подмышкам футболку, потерся пахом — улыбаясь, не сводя с меня изучающего яркого взгляда, чуть отстранился, поймал в губы Леркино ухо, пососал и опять отстранился — с совершенно тигриной, хищной грацией. Вытащил из кармана наощупь мятую пачку парламента, выбил сигарету, щелкнул, прикуривая, зажигалкой, затянулся, выпустил к потолку дым… Я задохнулся в гневе, отпихнул блонди и слетел на пол, сверкнув испачканными чужой спермой ягодицами, по пути зацепив пальцами правой стопы полку на стене, тихо взвыл от сильнейшей боли, запрыгал на одной ноге — и резко заткнулся, потому что вдруг и сразу понял: Дмитрий Константиныч изволит дразниться. Издевается в открытую надо мной, мелким изменщиком, вообразившим себя роковым соблазнителем, намеренно вызывает ревность. И мне стало так мерзко и плохо, что аж коленки подогнулись. Захлестнуло острым осознанием вины. И тут… Дима глухо простонал и начал заваливаться набок. Я качнулся к мужчине, которого полюбил не просто как умелого любовника, не успевая — к нему, только к нему — побелевшему, мучительно исказившемуся лицом, схватившемуся за сердце, оседающему безжизненным телом, упал рядом с ним на колени, позабыв про голую жопу, про застывшего с приоткрытым ртом потрясенного Лерку, и закричал диким криком смертельно раненого зверя. А Дима умирал. Уходил туда, откуда не возвращаются. Перестал смотреть. Перестал дышать. И я — именно я, глупый, похотливый, думающий лишь жадной до члена по простате жопой наложник, его убил. Сумерки рухнули, готовые утопить мозг в сером непомнящем безопасном небытии, но я воспротивился и огромным, нечеловеческим усилием прогнал наваждение. Дефибриллятор у охранников — далеко, не успею, но руки-то мои на что? Дрочить и ложку держать? Как там учила Алина — опытная ж врачиха, на всякий пожарный случай старалась, вбивала с руганью науку в бестолковину — корень ладони на грудину, вторая ладонь сверху, локти выпрямлены, и — толчок корпусом вперед и вниз, толчок, толчок… Быстрее, шестьдесят минимум толчков в минуту… Желательно больше! Ускориться… — Зови помощь… В скорую звони… — прохрипел, покрываясь ледяной испариной напряжения. — Лерка! И блонди услышал. Передернулся, подорвался — и метнулся в холл, вопя в полный голос. А я, захлебываясь рыданиями, делал Диме непрямой массаж сердца. Увы, не надеясь ни на что. Остановиться и принять очевидное оказалось выше моих сил. Много позже мы с Леркой, уже вполне одетые, льнущие друг к другу перепуганными глазучими враз осиротевшими совятами, встречали и провожали под дверьми реанимации деловито снующий туда-сюда персонал в голубых медицинских костюмах. Вокруг нас болтались парни из охраны, что-то говорили ободряющее, пытались поить кофе из одноразовых картонных стаканчиков и кормить купленными в буфете булочками — а мы их едва слышали, погруженные в напряжение. Там, за этими непрозрачными раздвижными стеклянными дверями с надписью «посторонним вход воспрещен», сейчас решалась наша судьба. Моя и Валеркина. И мы, потеряшки, ничем не могли помочь своему мужчине. Только ждать и обмирать от навалившегося одиночества и неизвестности. Несчастные дети. Димины дети. Официальные подопечные, признанные психическими и условно дееспособными. Парочка падающих в черноту растерявших чистоту обескрыленных ангелов, сцепившихся судорожно сжатыми пальцами. Ждали, ждали, ждали… Мы — ждали. Объединенные общей бедой и любовью. И где-то в глубине наших душ проклевывался робкий и пока еще совсем слабенький росточек уверенности — как бы ни сложилось, но мы — выживем, невзирая ни на что. Вместе.